Поэма. Предисловие Шапи Казиева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2004
Перевод Шапи Казиев
Подарок судьбы и испытание
Аулы горцев напоминают античные амфитеатры, где вместо крова — небо и звезды. Горским поэтам, жаждущим донести свое слово до людей, приходилось вступать в диалог с вечностью. И когда поэзия Гамзатова, не обремененная подстрочниками и не скованная рифмами, предстает в своем первозданном виде, возникает ощущение невозможности передать всю ее прелесть иным языком, с другими поэтическими традициями.
Как-то мы говорили о моей книге “Имам Шамиль”, вышедшей в серии ЖЗЛ, Расул Гамзатович сказал немало теплых слов, а затем предложил подумать о переводе своей последней поэмы.
Страна знает Расула в переводах — И.Сельвинского, Я.Хелемского, Н.Гребнева, Я.Козловского, Е.Николаевской, В.Солоухина и других мастеров. Казалось, лучше не перевести.
Но вдохновлял масштаб задачи. Было и то, что я поначалу счел за преимущество — переводить напрямую, с аварского языка на русский. Это было заманчиво — попытаться проникнуть в душу поэзии Гамзатова, прикоснуться к ее тайне.
Перевод поэмы стал особой школой, когда я заново открывал и такого близкого Гамзатова, и язык русской поэзии, тоже мне вовсе не чуждый. Как говорил сам поэт, рифма не подходит аварскому языку, как пуговица к бурке. Но переводить на русский без рифмы — так же противоестественно, как шить шинель без пуговиц.
Одно из главных свойств творчества Расула Гамзатова — предельность.
Страстность и вместе с тем чеканность мысли, пронзительная точность характеристик, завораживающе образная речь, обращенная куда дальше, чем просто к читателю… Все это рождает ощущение, что на самом деле Расул Гамзатов — нечто большее, чем наше представление о нем.
Последние годы были для творца непростыми. Он много писал, но его мало печатали. Поэзию, даже лучшую, теснила лавина бульварных суррогатов.
Гамзатов тяжело переживал то, что творилось со страной и культурой. Он не мог молчать, когда говорили пушки. И это тоже отразилось в поэме, исповедальной и светлой, как светла была его вера в добро и людей.
Даже когда поэт оказывался в больничной палате, муза посещала его чаще, чем врачи. На тумбочке трудно было увидеть лекарства — все было занято новыми рукописями. Пока врачи лечили поэта, поэзия Гамзатова врачевала эпоху.
Я видел, как сила духа превозмогала немощь тела, как покрывались строками чистые листы его тетрадей, каким огнем озарялись глаза поэта, когда он читал написанное.
Поэму он посвятил мне. Не знаю, что послужило этому причиной, хотя нас немало связывало. Но речь в ней не обо мне, а о жизни, о любви, добре и зле…
Шапи Казиеву В скалистых трущобах блуждающий зверь Иль смерть повстречает, иль сыщет тропу. Махмуд Тяжело живется абиссинцам! Г.Цадаса Времена были незабываемые. Ш.Микаилов 1 В заснеженном окне встает рассвет, Уже декабрь, который мне пророчит, Что к белым журавлям еще короче Мой путь теперь, и возвращенья нет. Мой алфавит немало пострадал, Пока до буквы "Ш" от "А" добрался, Шапи, в календаре моем остался Листок последний. Я его сорвал. Не уцелели башни грез моих, Их глыбы катятся легко и грозно, Вниз увлекая трепетные весны, Любовью наполнявшие мой стих. Морская ширь все примет без печали, И с толщей вод сольется толща лет... Уже декабрь. Пора... И все же - нет! К зиме суровой я готов едва ли... 2 Я не готов, я вовсе не готов, Я абиссинцам шлю приветы бодро. И к моему писательскому одру Не торопите вечности послов. Пускай я таю, как в ночи свеча, В моей душе еще немало света, Еще хочу я странствовать по свету, Пренебрегая мнением врача. Нетрудно было изменить маршрут, Но плох мотор, и колесо пробито... Куда спешу я колеей изрытой? Пути такие к счастью не ведут. Хотел отведать время - не созрело. Когда созрело - ели без меня, Когда досталось - выплюнул, кляня, Я это время, что прогнить успело. Живу иль нет - не знаю я, не знаю. Я проиграл любви последний матч. И, как вратарь, поймавший трудный мяч, Свою седую голову сжимаю. 3 Я стал седым, стал белым от того, Что сладкие мне боком вышли груши, Которые с начальством мирно кушал... Виню себя, и больше никого. Мне исколола, исколола грудь Игла уже пустого сожаленья, О том, что тех, чье место в отдаленье, Я приближал, не разглядев их суть. Как ветка персика, любовь моя цвела, Пока от града не прогнулась в пояс. И между нами встал товарный поезд, Когда меня любимая звала. Во все вокзальные я бил колокола, Но замер поезд, как осел на льдине, Толкал назад, тянул вперед... Поныне Стоит состав - железная гора. Его ль вина - там красный свет горит И путь закрыт. Дежурный - в амнезии. А позади - несчастная Россия На рельсах, как Каренина, лежит. 4 А тот, кто обещал на рельсы лечь, Стал режиссером этого позора. Его бояр бесчисленная свора Не собиралась ничего беречь. Пока кругом неслось на все лады: Дзержинский, миновало ваше время! Лукавых мудрецов лихое племя Распродало вишневые сады. Нам новые законы написали, И принялись по-своему рулить, Да так, что все сумели растащить... А виноватых нет... И не искали. Как партизаны, в Беловежской Пуще Биллиардисты били по шарам. И разогнали по своим углам Пятнадцать неделившихся республик. Я собираю те воспоминанья, Как облако - дыхание озер, И в Думе моих мыслей снова спор, Как вечером на сельском годекане1. 5 Не знаю я, не знаю, что за снег В горах такое породил ненастье. Иль это время, полное напастей, В засаде поджидало, как абрек. Что за очки у сердца моего? Минувшее ясней того, что рядом. Каким меня окутывает чадом, Что впереди не видно ничего? И в небесах не разглядеть уже Звезду, что вдохновение дарила, - Звезда другая в небе засветила, Расплатою грозя на рубеже. 6 Но даже звезды, кажется, мельчают, Они все дальше от людских невзгод. Как сестры, что поссорились и вот - Друг друга уж давно не навещают. Похожи на окурки сигарет Мои давно забытые дороги. И как бутылок выпитых осколки, Блестят обломки тех беспечных лет. Тропинки горные похожи на веревки, Что в скирдах хлеб от ветра берегут. А мои весны змейками бегут В сиянье молний с редкою сноровкой. Змея, линяя, сбрасывая кожу, Становится сильнее и мудрей. Людская совесть, в саже наших дней, На черных змей становится похожа. 7 Достоинство таится, точно вор. Народу много - но людей так мало. В пыли любовь, и схоронили славу. Но мы без них - уже не дети гор. Чины, чины, чины, чтоб им пропасть, Честь отдающим кошелькам бездонным. Пусть знать и челядь сгинут в брани кровной, Закрыв свою прожорливую пасть. Летать рожденных ползать научили, Рожденных ползать - вижу в облаках. Есть ноги из голов, прости Аллах, И головы, которые ногами были. Налей мне "белой". В этой кутерьме, Не выпив, не смогу я разобраться. А так - пойму я что-то, может статься... Но вряд ли и она поможет мне. 8 Прощай, что было, было и прошло, Закрыли тучи призрачное счастье. И вот хирург меняет, как запчасти, Мне сердце. Мол, состарилось оно. Другое сердце пусть дадут другим, А мне мое, измученное, ближе. Оно еще по-юношески слышит Любви небесной сокровенный гимн. И живописец знает в деле толк: Чтоб молодым меня увековечить, Он на мои натруженные плечи Другую голову по-дружески кладет. Другая голова - другим нужней. Им не достигнуть высоты иначе. Я и за две, за сто голов в придачу Не соглашусь расстаться со своей. 9 Прощай и ты, лет наших колесо, Что целый век старательно скрипело. Политиканы тщатся переделать Глаза мои и уши заодно. Что я услышу новыми ушами? Как дуют в горн страны наоборот? А что замена глаз мне принесет? Увижу ли развязку этой драмы? Уж по утрам рассвет не настает. А радуга моя в какой темнице? Вслед за зимой весне пора явиться, Но май в сугробах снова пропадет. Как на току упрямые быки Молотят вкруговую чечевицу, Все, что могло еще со мной случиться, Уходит в прошлое желанью вопреки. 10 Отцовский возраст я преодолел, Но не достиг его глубин поныне. Наверно есть на то свои причины, Что к высоте его я не взлетел. Средь сверстников моих - один Гамид В Цада остался - сколь ушло народу!.. В аварской поэтической породе Я старший - биография твердит. Пусть голова моя - не серебро, Она не от веселья поседела. Пусть в голове не золото, но пел я Не для наград, а веруя в добро. Как лестница, в неведомую даль Кровавыми ступенями уходят Мои стихи. Останутся ль в народе, Забыты ль будут? Не узнаю, жаль… 11 Мне Мурсал-Хан не выколол глаза, Хоть на красавиц я глазел немало. И губы, как Марин, не зашивали, Хоть лишнего немало я сказал. Ирчи Казак в цепях в Сибирь попал, И я там был, но был вполне свободен. Как Батырай, за песни о народе Владыкам я быков не отдавал. И яду мне никто не подносил В вине, на свадьбе, как Эльдарилаву. Я воспевал в стихах Хочбара славу. Но на костер, как он, не угодил. Без жарких споров я не помню дня. Я дерзок был, известный был повеса. Но не нашлось в горах у нас Дантеса, Который бы хотел убить меня. 12 Не в восемнадцатом родился я году, Был мал еще, когда пошли расстрелы. В тридцать седьмом мы дружно гимны пели, Мальчишки, не понявшие беду. В сорок девятом были рукописи целы, В космополиты я не угодил. В авангардистах тоже не ходил, И кулаками вождь в меня не целил. Нет, не Махмуд1 я. Нет, я не Махмуд, Свою Муи не похищал я тайно. Я, с Патимат увидевшись случайно, Почувствовал - ее мне отдадут. Вокруг не замечая ничего, Какое счастье мне она дарила!.. Мюрид любви - она меня хранила Как подданного сердца своего. 13 Я много видел и добра, и зла - Был Сталин вождь, а после - вне закона. Других вождей легко сдувало с трона... "Кузькина мать" - и та не сберегла. Сменил Хрущева Леонид Ильич, Грудь в звездах - точно коньяка бутылка. "Процесс пошел..." Мы снова на развилке... Мне перемен тех странных не постичь. Вы бросьте в море тысячи цветов, На дне его лежат мои мечтанья. Пусть памятник несбывшимся желаньям Летит по небу выше облаков. Вопросов сотни на моем листе, Ответы на которые не знаю. И до сих пор еще не понимаю Как уцелел я в злые годы те.