Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2004
О Боже! Голос гроба!
То джинны!.. Адский вой!
Виктор Гюго
Таково, кажется, общее мнение: мадридский теракт 11 марта (за которым последовала серия неудавшихся — на момент, когда я пишу эти строки, — терактов) означал, что исламский террористический интернационал объявил войну Европе. До сих пор европейцы еще надеялись, что их виртуозная терпимость убережет их от гнева “воинов Аллаха”, направленного главным образом на Израиль, Соединенные Штаты и, в несколько меньшей степени, Россию. Теперь эти надежды испарились.
Но вот вопрос: почему они начали с Испании? Если это месть за Ирак, то ведь не одна она послала туда свой — весьма, впрочем, скромный — воинский контингент; то же сделали еще тридцать четыре государства. Можно, конечно, ответить так, что надо было с кого-то начать, вот и начали с Испании, а могли выбрать какую-то другую страну. Думается, однако, что жребий пал на Испанию не случайно.
Известно, что историческая память у мусульман крепче, чем у европейцев; у последних она ослаблена чересчур интенсивным погружением в настоящее, заметным на протяжении последних веков и особенно последних десятилетий. А мусульмане — “помнят все”, в том числе и нанесенные им исторические “обиды”.
Говорят, что обиды копятся в темени. Так вот, если допустить существование общего мусульманского “темени”, то Испания, точнее, Иберийский полуостров, занимает в нем особое место. Нигде больше не было такого длительного вооруженного противостояния христиан и мусульман; и нигде мусульмане не потерпели такого полного и безоговорочного поражения.
Вообще-то вести счет “обидам” такого рода — кто у кого вырвал больший клок из бороды — вещь не очень перспективная. А в данном случае встречный счет представляется более чем весомым. Взгляните на карту Римской империи, границы которой приблизительно совпадали с границами распространения христианства. Так вот, около трех четвертей ее в разное время было захвачено мусульманами силою оружия; и сейчас добрая ее половина остается — и, наверное, уже до Судного дня останется — мусульманской. Кто же кого сильнее “обидел”?
Похоже, что в территориальном споре двух великих вер роль третейского судьи сыграла география. Ближний Восток и Северная Африка были потеряны для христианства; лишь кое-где здесь остались численно незначительные и постоянно тающие христианские меньшинства. Зато попытки завоевать Европу, предпринятые арабами с юго-запада и несколькими веками позднее турками с юго-востока, в конечном счете окончились неудачей. Туркам, правда, удалось зацепиться за самый “кончик” Европы на берегу Босфора (хотя это такой “кончик”, который когда-то именовался Царьградом); и на Балканах они оставили после себя относительно небольшие мусульманские анклавы в лице арнаутов (албанцев) и боснийцев. А вот на юго-западе арабы, несмотря на длительность своего пребывания на полуострове, были изгнаны буквально до последнего.
Вещим оказалось предупреждение второго из “праведных” халифов и подлинного создателя арабской империи Омара — о том, что арабы не должны оседать на землях, отделенных морем от двух священных городов, Мекки и Медины. Это значит, что им следовало остановиться на берегах Босфора и Гибралтарского пролива.
Напомню факты истории. В 711 году арабские войска переправились через Гибралтарский пролив и в считанные годы захватили весь Иберийский полуостров (а потом хлынули во Францию, где дошли до Луары и до альпийских предгорий, но были остановлены войсками Карла Мартелла и возвращены обратно за Пиренеи). Независимой осталась, в сущности, одна гора — в Кантабрийской гряде, на крайнем севере страны. Но от этой горы уже через несколько лет началось отвоевание полуострова (Реконкиста), растянувшееся на семь с половиной столетий. Лишь в 1492 году прекратило существование последнее мусульманское государство на юге Испании — Гранадский эмират. Торжественно вступив в “тысячебашенную Гранаду”, Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский поклялись, что никогда больше испанцы не отдадут ее маврам (так стали называть в Европе арабо-берберов).
Кстати, в том же 1492 году Х.Колумб совершил первое трансатлантическое плавание, открыв Америку. Все знают, что он искал Индию (и до конца жизни оставался в уверенности, что открытые им земли суть Индия); гораздо менее известно, что Индия нужна была испанцам не в последнюю очередь затем, чтобы “с другой стороны” достичь (казавшегося к ней близким) Иерусалима. То есть это была “акция” в рамках антимусульманской опять же стратегии — как и взятие Гранады.
В XVI веке испанский поэт Лопе де Суньига написал поэму “Последний вздох мавра”, где есть такой эпизод. Низверженный эмир Гранады Боабдиль, покинув свою столицу, в последний раз оборачивается, чтобы взглянуть на город, и тяжко вздыхает (и было о чем вздыхать — об этом ниже), понимая, что прощается с ним навсегда. На выезде из Гранады с южной стороны есть холм, который и сейчас так и называется: El ultimo sospiro del Moro.
У мусульман, однако, другая версия этого эпизода. Эмир Боабдиль, оглянувшись на город в последний раз, сверкнул очами, сказал “Аллах акбар!” и тронул поводья. “Аллах акбар” в данном случае можно понимать и так: “Мы еще вернемся!” Вероятно, мусульманская версия ближе к истине. Не в характере мавров было мириться с тем, что поражение их окончательное. Многие из них, особенно из тех, кто принадлежал к знати, покидая насиженные места, прихватили ключи от своих домов в надежде, что им еще предстоит вернуться. Говорят, что в Марокко есть семьи, где эти ключи хранятся до сих пор. И ведь стоит еще, в Гранаде и не только там, немало домов, что когда-то принадлежали маврам; другое дело, что за пять столетий замки в них, вероятно, уже не раз менялись.
Впрочем, полное изгнание мавров затянулось еще на сто двадцать лет. В Испании оставались мориски (исп. moriscos — уменьшительное от moros,
“мавры”) — крещеные мавры. История морисков вызывает сейчас в Европе особенный интерес, потому что это первый опыт существования большой мусульманской (хотя бы по своему происхождению) общины внутри западного христианского государства.
Их католические величества Фердинанд и Изабелла при занятии Гранады пообещали тем маврам, что останутся жить на территории бывшего эмирата, свободу вероисповедания. Но испанцев раздражал каждодневный азан (призыв муэдзина с высоты минарета), продолжающий оглашать города и веси; а с другой стороны, среди мавров не угасали настроения джихада, иногда выражавшиеся в прямых выступлениях против существующей власти. Тогда было принято решение полностью интегрировать мавров в испанское общество: все они обязаны были перейти в христианство или покинуть территорию королевства.
Но полной интеграции не получилось. Уравнение по религиозному признаку привело к тому, что коренное население иберо-германских кровей стало выделять морисков по расовому признаку, видя в них заведомых чужаков. В середине
ХVI века инквизиция даже установила процедуру испытания “чистоты крови”: лица, претендующие на занятие государственных должностей или получение некоторых званий, должны были доказать, что среди их предков и ближайших родственников не было мавров1. Со своей стороны, мориски, формально приняв крещение, тайно продолжали исповедывать ислам, пять раз на дню, когда их никто посторонний не видел, падая ниц лицом к Мекке; как правило, они сохраняли также свой язык, традиционные костюмы, непроницаемые снаружи дома и арабские бани. Более того, время от времени они поднимали восстания против королевской власти, а однажды на целых два месяца захватили Гранаду, где подвергли осквернению все христианские церкви.
1 В пьесе Лопе де Вега «Крестьянка из Хетафе» такая практика порождает комическую ситуацию. Испанского гранда чистых кастильских кровей, кавалера высокого ордена Калатравы умело брошенный слух «уличает» в том, что он мориск, в результате чего перед ним закрываются двери всех «хороших» домов Мадрида. Даже слуга, вчера перед ним лебезивший, бросает ему:
А в черной Африке, в Алжире!
Для гранда, впрочем, все кончилось благополучно.
Кончилось тем, что в 1609 году король Филипп III издал эдикт о высылке за пределы Испании в течение трех лет всех без исключения морисков. Решение это было ускорено тем, что ожидалось нападение турецкого флота на южное побережье страны, где ему должны были оказать содействие вооруженные мориски. Всего подверглись высылке около 400 тысяч морисков (при тогдашнем населении Испании в 8 миллионов).
Опыт сожительства испанцев с морисками — преимущественно негативный. Это, конечно, не значит, что христианам вообще трудно сожительствовать с мусульманами (или крипто-мусульманами, каковыми были мориски). История изобилует примерами не только их мирного сожительства, но и сотрудничества. Так, в Османской (мусульманской) империи гонения на христиан были исключением; притом они всегда инициировались “сверху”; а на уровне “простых людей” правилом было если не дружелюбие, то по крайней мере терпимость. Не говорю уже об опыте Российского (христианского) государства, где позитива в этом смысле было гораздо больше, чем негатива. Но в Испании в итоге многовековой борьбы слишком накалилась атмосфера, слишком долго клики “Аллах!” с одной стороны и “Сант-Яго!” — с другой ассоциировались с ударами копий и звоном мечей.
Хотя и в Испании на уровне “простых людей” терпимость и дружелюбие меж христианами и мусульманами отнюдь не были редкостью. Примером может служить списанная, как говорят, с натуры история Рикоте-мориска и его дочери Аны Фелис в главах LIV и LXIII—LXV второй части “Дон Кихота”: к ним, изгоняемым волею короля, односельчане-кастильцы проявляют трогательное внимание.
“Очищенная” от морисков Испания, казалось бы, должна была явить собою картину, нарисованную Пушкиным в “Каменном госте”:
…Ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и темной —
И сторожа кричат протяжно: Ясно!..
На самом деле “ясно” не было даже в самую лунную ночь — если глядеть в сторону африканского берега. И дело тут даже не в африканских корсарах, постоянно совершавших набеги на испанское побережье; в конце концов, это были всего лишь булавочные уколы. Дело в том, что в Северной Африке не угасали, а с переселением туда морисков еще усилились настроения джихада.
В протяжение трех столетий, последовавших за падением Гранады, в литературах Алжира и особенно Марокко едва ли не преобладающим жанром стал “плач об утраченной Андалусии”. Но, как выразился один марокканский поэт, поэзия, сколь бы она ни была выразительна, не в силах “освободить цветущие города” (Андалусии). Пока поэты слагали свои касыды, воины точили сабли, а правящие эмиры и шейхи ждали, что наступит момент, когда можно будет осуществить новое вторжение в Испанию.
Только с высадкой Наполеона в Египте в 1798 году, продемонстрировавшей подавляющее превосходство европейских армий, мечта о возвращении Андалусии угасла, как тогда казалось, окончательно. Напротив, вскоре уже сами североафриканские государства, вынужденные сложить оружие под натиском северных соседей, на какое-то время стали их колониями. Марокко, например, было поделено между Францией и Испанией, захватившей северную ее часть.
Но шел к концу ХХ век и менялся знак времен. Мусульманский мир не только “поднялся с колен”, но и чем дальше, тем больше стал принимать наступательные позы. Очень разные, стоит это заметить, наступательные позы. Хотя бы уже потому, что изменился “выбор оружия”.
Прежде всего, идет “мирное вторжение” гастарбайтеров — в Испанию, как и в остальную Европу. В Испании сегодня уже около полумиллиона мусульман; это, правда, намного меньше, чем во Франции (где больше рабочих мест), но это уже больше, чем высланных в свое время морисков. В основном речь идет о марокканцах, проникающих в страну нелегально и занятых преимущественно на сельскохозяйственных работах в южной Андалусии. Никто не сомневается в том, что число их будет быстро расти. Даже если иммиграция будет прекращена (чего пока не предвидится), громадная разница в уровнях рождаемости у мусульман и коренных испанцев даст первым постоянное увеличение их доли в массе испанского населения.
А дальше — не ожидает ли южную (как минимум) Андалусию судьба Косово?
“Извержение чад” (воспользуюсь выражением Андрея Белого) — “оружие”, столь же древнее, как луки и копья, показало, что и в наше время оно остается высоко эффективным.
Разумеется, нынешние мусульмане пользуются в Испании, как и всюду в Европе, полной свободой вероисповедания. В августе 2003 года в Гранаде была открыта Большая мечеть; впервые с 1492 года стогны “города колокольных звонов”, как назвал его Ф.Г.Лорка (сетовавший, что колокольные звоны отвлекают студентов от их занятий и мешают крестьянам перекликаться на рынке), огласил азан, который теперь усиливается громкоговорителем. Но это, очевидно, только первый шаг. Мусульмане добиваются возвращения главной мечети в Кордове (бывшей столице мусульманской Андалусии), при освобождении города христианами в
ХIII веке переделанной в католический собор. Тогда, в годы Реконкисты, это была обычная практика: мечети переделывались в церкви, минареты в колокольни; сейчас, похоже, начался обратный процесс.
Тем же летом 2003 года произошел еще один примечательный эпизод: группа марокканцев захватила принадлежащий Испании островок, расположенный близ города-крепости Сеуты, на африканском побережье. Сеута была захвачена португальцами еще в 1415 году и потом перешла к Испании: так христианская Иберия перешагнула через Гибралтарский пролив и “поставила ногу” на территории, откуда пришли мавры. (Кстати, нынче Сеута, как и соседний с нею город-крепость Мелилья, тоже принадлежащий Испании, — последнее европейское владение на африканском континенте, хоть и крошечное по размерам). За минувшие столетия Сеута выдержала бесчисленное количество осад, ни разу не открыв ворота неприятелю. Захватив островок и водрузив на нем свой флаг, марокканцы (продержавшиеся там несколько дней, пока они не были сняты испанскими пограничниками) дали понять, что исторический спор еще не решен.
Впрочем, есть ли надобность в такого рода демонстративных действиях, если большинство населения и Сеуты, и Мелильи уже и сейчас составляют арабы?
Но “извержение чад” — “оружие” хоть и эффективное, но относительно медленно действующее. А “братья шайтана” (как их называют истинные мусульмане) из “Аль-Каиды” и других связанных с нею террористических организаций (вроде “Бригады Абу-Хафс-аль-Масри”, осуществившей теракт в Мадриде) не могут ждать; их ненависть к Западу такова, что требует неотложных действий. Они хотят сокрушить Запад, разрушить до основания западную цивилизацию — цель, которую отнюдь нельзя считать нереальной, если учесть хрупкость современных технико-экономических систем и, с другой стороны, упадочные настроения, все более овладевающие жителями западных стран. При этом они, вероятно, нисколько не задумываются над тем, что будет означать крах Запада для мусульманского мира.
Познакомившись с мусульманской ангелологией (утверждающей, что каждого мусульманина сопровождают два ангела, а некоторых, особо достойных последователей Пророка двенадцать или даже двадцать четыре), Х.Л.Борхес иронизировал, что мусульман едва видно за толпою ангелов, которые их окружают. Подобным же образом о террористическом “авангарде” мусульманского мира можно сказать, что его едва видно за толпою джиннов1. Черный дым, выходящий из соответствующих потайных сосудов, неизменно принимает дьявольские очертания. Поразительно, что на службу терроризму поставлен шахидах — высокая традиция мученичества. Первые мусульманские мученики, бросавшие свою уязвимую плоть в огонь Божией Справедливости, перевернулись бы в своих гробах, узнав, что их “последователи” стремятся унести с собою на тот свет елико возможно большее число ни в чем не повинных людей.
1 По мусульманским представлениям, ангелы созданы из света, а джинны из огня. Как правило, джинны — это злые духи, хотя есть отдельные джинны, которые “служат Аллаху”.
На мусульманском Востоке часто указывают, а на Западе признают, что терроризм — феномен преимущественно западного происхождения. Это верно, но, если не брать в расчет отдельных нетипичных безумцев, на Западе никогда не было и нет христианского терроризма. Другое дело, что на Западе во имя Христа совершалось немало жестокостей, но подобные жестокости совершались и во имя Аллаха.
“Восстание” мусульманского мира против Запада было, вероятно, неизбежным и имеющим объективные основания. Но сейчас главная задача мусульман в том, чтобы правильно выбрать по отношению к Западу наступательную позицию, которая не имела бы ничего общего ни с орудиями убийства людей, ни с “оружием” деторождения.
Как раз Испания была местом, где в продолжение длительного времени мусульманский мир демонстрировал свое превосходство над христианским
миром — в культурном плане. В IХ—ХII веках мусульманская Андалусия (Аль-Андалус по-арабски) была в этом отношении одной из самых развитых стран Евразии. Ее столица Кордова соперничала с Багдадом (бывшим тогда столицей Халифата) пышностью архитектуры, изысканностью придворных и непридворных поэтов, искусством музыкантов, славившихся далеко за пределами Испании. В Кордове, Гранаде, Севилье существовали богатейшие библиотеки, открывавшие широкие возможности для научных занятий. Здесь хранились трактаты по математике, химии, медицине, бывшие для своего времени “последним словом” в каждой из этих наук; отсюда они в латинских переводах распространялись по Европе, где некоторые ученые мужи, сведущие в науках явных и тайных, такие, как Роджер Бекон, настаивали на том, что пора включить арабский в число изучаемых языков наряду с латинским и греческим.
Передовою была Андалусия и в технико-экономическом отношении, взять ли сельское хозяйство или горное дело; здесь, между прочим, появились первые в Европе бумажные фабрики и ветряные мельницы (с которыми вскоре будет столь “успешно” сражаться Дон Кихот). Мусульмане далеко превосходили христиан по уровню бытовой культуры. Грубоватые северные рыцари, попадая в покои арабских феодалов, поражались великолепию их внутреннего убранства, равно как и разнообразию подаваемых на стол блюд. Особенно славилась изысканностью своей кухни Севилья, а в Гранаде варили халву, во всем мусульманском мире известную своими “волшебными” свойствами — красавицы гарема вкушали ее маленькими кусочками, а воины брали с собой в сражения из-за ее укрепляющей силы. Личная гигиена у арабов была такой, какая и не снилась в те времена христианам. В городах было множество общественных бань (усовершенствованный вариант римских бань), открытых не только для мужчин, но и для женщин (в специально женские часы). Кстати, с приходом христиан все бани были закрыты, как “вместилища греха”.
Впервые в Европе Андалусия продемонстрировала, что саморазвитие культуры в той или иной степени уводит ее от религии. Так, рыцарская куртуазия, сохраняя связи с религией, становилась тем не менее автономной сферой бытия, во многом ей противоречащей (это равно относится к мусульманству и христианству). Еще больше отошли от религии, иногда до полного разрыва с нею, те круги, которые, используя позднейшие аналогии, вполне можно назвать богемными. Говорю об этом потому, что упреки в неверии или маловерии, адресованные Западу мусульманами, могут быть возвращены самим мусульманам, сподобившимся жить во времена культурного рассвета.
Стоит также заметить, что у мусульман Андалусии были гораздо более адекватные представления о христианстве, нежели у христиан — о мусульманстве. Автор “Песни о Роланде”, написанной (или сложенной) в 1100 году, то есть уже после завоевания крестоносцами Иерусалима, обнаруживает поразительное невежество в данном отношении: он считает, что мусульмане поклоняются Магомету, как богу (языческому идолу), и что вторым таким идолом является для них Аполлон (?!)1. Правда, автор “Песни о Роланде” француз, хоть речь там идет о войне в Испании. Но и автор “Песни о Сиде” (1140), а это уже чисто испанский эпос, не обнаруживает, что он более просвещен на сей счет.
Напротив, у мусульман было понимание, что христианство — родственная религия, потому что они видели в церквах изображения пророков, которых считали также и своими пророками. В особенности сближал их с христианами культ пророка Исы (Иисуса) и Девы Мариам (Марии)2.
Современные мусульманские авторы любят указывать на культурные достижения мусульманской Андалусии3 и на то, какое влияние она оказывала на северных варваров, возобновляя тем самым на новый лад “плач об утраченной Андалусии”4. Но тут они допускают перебор. Во-первых, своим культурным восхождением арабский мир в огромной степени обязан наследию античной Греции, а Греция — это бесспорный Запад, более того — колыбель западной культуры. Получается, что арабы страны Аль-Андалус сыграли роль посредников, кружным путем возвращающих Европе античное наследие5 , что отнюдь не ставит под вопрос высокую оригинальность арабской культуры.
1 Как раз в Европе с наступлением Ренессанса возродится культ Аполлона и других языческих богов, правда, только в поэтическом ключе. В одном испанском романсе
XVI века говорится или, точнее, поется, что испанцев зовут к ратным подвигам
Аполлон в венке лавровом
И бог Марс с дубовой ветвью.
2 Живший и творивший на далеком Востоке (в Персии), но хорошо известный в мусульманской Испании великий Хакани (ХII век) писал:
Открывший дух Марии в тончайшем смысле — это я.
3 Кстати, с нею в этом отношении даже отдаленно не может сравниться балканское мусульманство, не оставившее заметного следа в истории мировой культуры.
4 См., например: Islamic Interpretations of Christianity. Ed. by L. Ridgeon. Richmond. 2001.
5 Это признавал поэт мусульманской Андалусии Ахмед ибн Гарсиа (Х век), писавший, что цветением своей культуры Андалусия обязана латинским корням и что античное наследие выше всего, что принесли с собою арабы, за исключением ислама.
Во-вторых, к моменту падения Гранадского эмирата тамошняя культура уже пребывала в упадке, тогда как культура христианской Испании, напротив, вступала в преддверие своего “золотого века” (датируемого второй половиной ХVI — первой половиной ХVII века). “На подходе” были Кеведо и Тирсо де Молина, Веласкес и Эль Греко, Лопе де Вега и Мурильо, Кальдерон и Сервантес. Не говорю уже о соседней Европе: задолго до падения Гранадского эмирата Италия вступила в эпоху Высокого Ренессанса.
Наконец, говоря о сильнейшем влиянии, какое оказала культура мавров на автохтонных испанцев, нельзя забывать и об обратном влиянии. Вот чем замечательна Испания: нигде не было такого длительного и напряженного противостояния христиан и мусульман, но и нигде не было такого их психологиче-ского взаимопроникновения. Ислам и христианство оставались полюсами, создававшими поле напряжения меж ними, но в этом поле постоянно усиливалась светская культура, где неизменно действовало правило “от нашего стола к вашему”. Сначала, конечно, северные варвары питались от “арабского стола”, но потом роли в значительной степени переменились. Так, кодекс рыцарской чести и связанный с ним культ “прекрасной дамы”, преклонение перед ней возникли сначала у мусульман и потом передались христианам (уже знаменитый Сид Кампеадор, образец рыцарства для всей Европы, а не только для Испании, любил читать и слушать рассказы сказителей о подвигах Аль Мухаллаба — одного из героев арабского эпоса), но у последних они приняли со временем такие утонченные формы, что мусульманские аскеры невольно стали их подражателями. Примечательно и то, что рыцари из обоих лагерей нередко выбирали себе “даму сердца” на стороне противника. Нечто подобное мы видим и в романсеро (“народных романсах”) ХV—XVI веков: здесь весьма часто встречается тема любви христианина и мавританки или, наоборот, мавра и христианки, в ряде случаев осложняемая вопросом их религиозной самоидентификации. Что, может быть, еще важнее, многие романсеро до сих пор сохраняют ритмы, оставленные в наследство маврами. Ритм — это ведь не просто порядок чередования звуков, в поэзии и музыке, это и некая матрица восприятия мира (см. замечательное эссе С.Аверинцева “Ритм как теодицея”).
И самый ислам перестает быть для испанцев “неведомой зверушкой”, а мусульмане — людьми, с которыми у них на том свете не может быть ничего общего. По крайней мере лучшие умы Испании, оставаясь на почве христианства, тем не менее и в исламе прозревают его высоты и глубины. Таков Сервантес. Известно, что вторая часть “Дон Кихота” написана “со слов” вымышленного мавра по имени Сид Ахмед бен Инхали, “писателя арабского и ламанчского”. Любопытная деталь. Изначально автор представляет Сид Ахмеда как “мусульманского пса”, но это клише (как и “христианский пес” у мусульман), стершееся со временем и, возможно, почти уже не воспринимавшееся как оскорбительное; кроме того, это, наверное, дань требованиям инквизиции. Оно совершенно не соответствует далее следующим по тексту характеристикам Сид Ахмеда, всегда награждаемого (без всякой иронии) эпитетами “мудрый” и “мудрейший” и всегда сочувственно цитируемого. Заключительная часть романа, его кода, а это примерно книжная страница, in octavo, целиком представляет собою “цитату” из Сид Ахмеда, за которой следует только авторское Vale.
Современным мусульманским авторам, певцам “андалусского рассвета” хочется сказать словами Эзопова персонажа: “Здесь Родос, здесь прыгай!” Мир ислама доказал — не в последнюю очередь на примере Андалусии, — что в его лоне может развиться великая культура. Так почему бы не попытаться доказать это еще раз!
Конечно, на сегодня культурное преобладание Запада, на чем бы оно ни основывалось, выглядит подавляющим. Но тем очевиднее все его огрехи и пробелы. Один из “отцов” либерализма Ш.-Л. де Монтескье писал в “Персидских письмах” (от имени перса, живущего у себя на родине и отвечающего другому персу, живущему во Франции): “В одном из писем ты много говорил мне о науках и искусствах, процветающих на Западе. Считай меня варваром, но я не уверен, что извлекаемая из них польза искупает то дурное употребление, которое ежедневно из них делается”1. Это сказано на заре Просвещения и кажется не вполне справедливым применительно к своему времени; скорее, здесь предвидение, обращенное к нашему времени. Потому что в наши дни эти две вещи — польза, извлекаемая из наук и искусств, и дурное употребление, которое из них делается, — в лучшем случае находятся в опасном равновесии; в худшем — дурное употребление давно уже перевесило пользу.
1 М о н т е с к ь е Ш.-Л. Персидские письма. М. 1956, с. 243.
Еще лет десять назад только завзятые пессимисты позволяли себе утверждать, что Запад приходит в упадок. Сейчас представление о неизбежности упадка и разложения становится все более распространенным; даже политические деятели, ex officio обязанные сохранять оптимизм, отдают ему дань. На “мусульманском берегу” многие горячие головы находят, что повторяется “счастливая” для них ситуация 711 года, когда арабские войска, переправившись через Гибралтарский пролив, в пух и прах разбили войско христиан (только средства экспансии теперь другие). Испанцы всегда считали, что поражение, понесенное ими тогда близ реки Гуадалете, — кара за грехи последнего вестготского короля Испании Дона Родриго (Rudericus на готско-латинском), отличавшегося невоздержанностью и сластолюбием. Это о нем Пушкин писал (в стихотворении “Родриг”):
Упоение соблазна
Сокрушает дух его.
После мадридского теракта французский еженедельник “Le Point” заметил, что сейчас испанский народ в своем большинстве отягощен грехами Дона Родриго. То же можно сказать и об остальной Европе. Но Дону Родриго нельзя отказать в том, что в последний момент он показал себя храбрым воином (и погиб в битве при Гуадалете); а современных европейцев — многие из них это откровенно признают — одолевает страх перед противником, который “везде и нигде”.
Но горячие головы на “мусульманском берегу” могут и жестоко обмануться. Европейцев всегда отличала крайняя переменчивость. Если давление агрессивной части мусульманства будет нарастать, лет этак через двадцать—тридцать Европа, скорее всего, станет совершенно другой. “Стимул давления”, как его называл А.Тойнби1, ее изменит. Прижатая к стенке, она перейдет в наступление, и тогда история вновь может принять самый драматический оборот. Могут последовать такие меры, как поголовная высылка всех мусульман, нанесение военных ударов по тем или иным мусульманским странам и т.д.
И даже если горячие головы добьются своей цели — разрушат цивилизацию Запада (что, повторяю, нельзя исключать), в мире воцарится такой хаос, который самым болезненным образом ударит также и по мусульманским странам.
Есть только один путь, на котором пробудившаяся энергия мусульманского мира может найти позитивное применение. Этот путь обрисовал, хотя бы и в самых общих чертах, профессор Каирского университета Мохаммед Аркун: “Нынешняя конфронтация между исламом и Западом должна быть осмыслена и преобразована в перспективе борьбы за смысл человеческого существования, которую начали пророки и продолжили святые, герои, мыслители и творцы (произведений литературы и искусства. — Ю.К.) на высотах Средиземноморской культуры”2.
Попробую уточнить. Мусульмане упрекают людей Запада в том, что те “забыли о Боге” (что верно только отчасти) и пытаются защититься, как щитом, своей религией от их культуры. Это чисто оборонительная в духовном смысле позиция, которой придерживаются и те, кто ведет себя агрессивно в физическом смысле. А задача состоит в том (и это позиция творческого меньшинства), чтобы возделывать поле культуры, отправляясь от своих религиозных представлений, — только так Западу может быть брошен реальный вызов, который, между прочим, будет благотворным и для самого Запада.
Лучшее, что может делать сегодня мусульманин, это молиться под молодой луной о ниспослании единоверцам творческого гения и об очищении души от ненависти.
Ибо гений и злодейство — две вещи несовместные.
Величайший поэт мусульманской ойкумены Низами Гянджеви писал в поэме “Семь красавиц”:
Завоюешь оба мира в духе, не в бою.
“Оба мира” значит: посю- и потусторонний.
Завет — на все времена.
1 Кстати, действие этого стимула Тойнби иллюстрировал как раз на примере Испании: “Зависимость энергии иберийских христиан от стимула, рожденного давлением со стороны мавров, доказывается тем фактом, что эта энергия исчезла сразу же, как только давление мавров прекратилось” (Тойнби А. Постижение истории. М. 1991, с. 163).
2 Цит. по: The Many Faces of Islam. Ed. by Nissim Redjwan. Gainesville. 2000, р. 243.