Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2004
Миллионнотиражный успех сегодняшних сочинительниц масслита вызывает суеверное нежелание проводить аналогии. Страшновато становится. Сто лет назад уже было дело: две такие мастерицы, Анастасия Вербицкая и Лидия Чарская, уверенно обгоняли по спросу, “читаемости” — и, следовательно, по общественному вниманию и влиянию — Толстого, Достоевского и Чехова, а уж тем более Аннинского, Бальмонта, Блока, Андрея Белого, Гумилева, Ахматову, Цветаеву, Ходасевича. Тираж одного романа Вербицкой “Ключи счастья” во много раз превосходил все тиражи всех книг всех этих поэтов, вместе взятых. Вербицкая и Чарская — вот кого на самом деле читала Россия!
“У меня крепкая и неразрывная связь с моими читателями, — объясняла Вербицкая в беседе с интервьюерами. — Вся эта огромная толпа пишет мне, и трогательно благодарит меня, и делится со мной своими радостями и страданиями. Меня читает вся Россия — студенты, курсистки, вообще интеллигенция, но читают также рабочие, ремесленники, приказчики и вся демократия”.
В книге “Героиня нашего времени” (Пг.,1916), откуда я и взяла цитату, Илья Василевский (Не-Буква) спрашивал: “Разве это не загадочно, не серьезно?.. По данным общественных библиотек, — по количеству выданных книг Вербицкая оказывается впереди Достоевского и Чехова! Вербицкая и здесь — по количеству требований, по читаемости — занимает первое место чуть ли не по всей России. Год за годом подтверждают это библиотечные отчеты”.
Корней Чуковский называл такое положение дел “нашим величайшим позором” и сокрушенно цитировал в статье “Вербицкая” (впервые опубликована в газете “Речь” в 1910 году под названием “Интеллигентный Пинкертон”) самохвальные слова Анастасии Алексеевны: “Я человек скромный и не буду докладывать, какое место по спросу занимала я уже в 1906 году”. И если, продолжала Вербицкая, ее читают больше, чем Толстого и Чехова, то… “цифры говорят сами за себя”. Что именно говорят, не совсем понятно или, вернее, совсем непонятно, но Чуковский полагал, что сочинительница таким образом намекала на превосходство собственного таланта над толстовским.
В самом деле, разве это не загадочно, не серьезно: не какая-нибудь желтая газетенка, а почтенные “Известия” публикуют беседу Дарьи Донцовой с читателями по “прямой телефонной линии” (“Боже мой, Донцова, ты гениальна”. 7 апреля 2004, N№ 62).
На минутку уклонюсь в сторону. Московский студенческий центр только что выпустил ежегодник “Справочник карьериста 2003—2004”. Название, возможно, слишком лихое, но по сути — очень полезная вещь для всякого студента, ищущего работу. В нескольких разделах там учат распознавать “манипуляторов” и противостоять им. Так вот, эта беседа модной сочинительницы со своими почитателями могла бы иллюстрировать разделы справочника о приемах манипуляции собеседником.
Есть, например, такой прием, русское название которого не устоялось: “агрессивная вежливость”, “агрессивная или экспансивная доброжелательность”. Манипулятор воздействует на собеседника повышенной, подчеркнутой, неуместной ласковостью. Принять ее — позволить собой манипулировать, а противиться
трудно — будешь выглядеть совершенно дико: человек к тебе с добром, а ты, получается, ему хамишь… Это любимый прием “автора популярных детективов”: “Ангел мой, как вас зовут? Котик мой, а как вас зовут? Как вас зовут, котеночек? Котик мой! Катюша! Тонечка! Ирочка! Димочка! Мой дружочек, мой ангел!..”
Катюша попыталась не поддаться напору и попросила ответить на два нелицеприятных вопроса: бывает ли так, что конечный результат работы Донцову не устраивает и что она в этом случае делает со своим творением? С предельной скромностью и доброжелательностью собеседница ответила, что результаты трудов не устраивают ее постоянно: “Вы знаете, это катастрофа! У меня в несколько стадий это проходит. Сначала пишу в полном кайфе, просто в экстазе, в восторге. Потом я начинаю это перечитывать как редактор. Прихожу в ужас. Считаю, что написала полную гадость, что это надо выбросить. На этой стадии я начинаю править. Через неделю прибывает курьер с воплем “Донцова, отдай, будет только хуже!” и у меня отнимает. Потом я получаю это в перепечатанном виде. Перечитываю, думаю, ну, конечно, плохо, но не настолько ужасно, как мне показалось. Потом выходит книжка. Я ее просматриваю и думаю: боже мой, Донцова, ты гениальна”.
Жаль, что Катюша не зарезервировала себе право задать третий вопрос. Она могла бы уточнить: “Значит, “полную гадость”, неудавшееся, “ужасное” сочинение, которое следовало “выбросить”, вы тем не менее отдаете в печать, а получив его в виде книги, уже считаете гениальным?”
Вполне в духе Анастасии Алексеевны, ставившей себя в ряд с Толстым и Чеховым, Дарья Аркадьевна помещает себя в ряд с Пушкиным, Гоголем и Солженицыным. Более того — она убеждена, что в трагические периоды жизни человека духовной опорой ему служат именно ее сочинения. Или сочинительниц, подобных ей. “Понимаете, каждый читатель находит свою книгу. Для кого-то это Пушкин, для кого-то это Гоголь, для кого-то это Александра Маринина, но кто-то читает нас всех вместе. Кто-то понимает, что на разном этапе жизни книги бывают разные. Я очень сильно сомневаюсь, что, находясь в больничной палате, вы будете читать замечательные произведения “Один день Ивана Денисовича” или “Раковый корпус”. Вам просто будет страшно оттого, что вам плохо и вы умираете. И тогда, я думаю, у вас вполне хорошо пойдут книжки Донцовой или Поляковой”.
Приводя конкретные названия, писательница ставит своих слушателей в ситуацию “ложного выбора” — почему предлагается читать именно “Раковый корпус”, а не “Евгения Онегина” или “Вечера на хуторе близ Диканьки”?.. По многочисленным свидетельствам, узники сталинских лагерей читали наизусть великие стихи и в них находили надежду и опору. Хотя были, конечно, и зэки, которые ночи напролет слушали, как им “тискают роман”. Но только контингент этих слушателей был довольно специфическим.
Георгий Адамович мечтал, только мечтал о том, что, “может, к старости, тебе настанет срок/ Пять-шесть произнести как бы случайных строк, /Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный, /Растерянно шептал на казнь приговоренный…” Но то Адамович.
Впрочем, ко мне с отменной ласковостью могут применить другой манипуляторский прием — скажут: ты же, котеночек, не лежала в палате для умирающих? Не лежала. Так и подожми, котик, свой хвостик.
Но ведь прочесть остроумный, интеллектуальный, изобретательный детектив — действительно удовольствие. На этом-то и паразитирует масслит.
Качественной, содержательной, умной беллетристикой мы отнюдь не избалованы. Такие сочинения не выпекаются по штуке в месяц. Их авторы не сравнивают себя с Гоголем и Толстым и не претендуют, чтобы в их детективах человечество черпало духовное спасение среди трагедий бытия, чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный, растерянно шептал на казнь приговоренный…
Романы Льва Гурского как раз и являются, на мой взгляд, славным образцом умной, яркой беллетристики, в которой в должных пропорциях соединяются и социальная сатира, и добрая веселость, и самоценная развлекательность, и уместная политкультурная дидактика, и пародийный абсурд, и мастерская выстроенность детективной интриги. И наконец — или с этого надо было начать? — романы Льва Гурского написаны на русском языке и обладают своим, узнаваемым стилем.
В интервью тем же “Известиям” (23.03.04) Роман Арбитман, создатель и по совместительству литературный агент писателя Льва Гурского, рассказывал, как ему “всегда хотелось прочесть детективный роман, который был бы достаточно веселый, с приключениями, с политикой, с узнаваемыми персонажами и с большим количеством скрытых цитат, которые бы мне доставляло удовольствие расшифровывать. Поскольку таких текстов не было, то я решил их создать”. “Траектория копья”, новый роман Льва Гурского, создан в этой проверенной и оправдавшей себя парадигме.
Майя Кучерская, доброжелательно отозвавшаяся о романе в “Российской газете”(19.03.2004), прочитала его как “пособие по современной массовой культуре”, а Николай Александров в “Известиях” (23.03.2004) — как попытку “интеллигентной речи приспособить себя к современному детективу в частности и к современности вообще”. Критик считает, что эпитет “ехидный” применительно к серии детективов “Парк гурского периода” выбран неудачно: “Понятно, что слово “ехидный” использовано, чтобы не употреблять привычного и монополизированного представительницами прекрасного пола, выступающими на поприще остросюжетного чтива, слова “ироничный”. Хотя ехидности все же, предполагающей изрядное количество яда, желчи и отвращения к роду человеческому, у Гурского нет. Напротив того — Гурский мягок и добродушен. И интеллигентен”.
Андрей Немзер, оценивший роман очень высоко, особо отметил его человечность и поставил автора вместе с героем-сыщиком в ряд “драконоборцев”, вполне по Шварцу или Честертону, ибо бесчеловечность — это и есть “дракон”: “Думаю, что все они заслужили наказание… Трусливые писаки в редакциях… торговцы в лавках… идиоты-студенты в вузах… тупые орангутанги на фабриках… а еще болтливые интеллигенты, не сумевшие отличить поражение от победы… а еще менты, не способные вообще ни на что”, — такие проклятия (за несколько минут до законной гибели) извергает безумный маньяк, предполагающий отправить гнусный мир неверных в тартарары и имеющий для этого все средства. Самое интересное, что в романе Гурского можно найти исчисленных выше персонажей — политики, художники, журналисты, служители правоохранительных органов под пером Гурского отнюдь не блещут добродетелями. Они нелепы, мелки, корыстны, тщеславны. Только благодаря их дури, жадности, безответственности суперзлодей продвигается к своей цели. Но они — люди. Над которыми можно смеяться (что Гурский и делает с большим удовольствием). Но которых надо спасать. Вместе с другими, тоже нескладными, но славными. Вместе с изувеченной скульптурными идолами, теряющей свою суть, но все равно любимой (и любовно описанной) Москвой. Вместе с разбазарившей свои ценности, но бесконечно дорогой любому вменяемому человеку европейской цивилизацией” (“Время новостей”, N№ 43, 16.03.2004). Вот даже на какие историософские обобщения подвигнул критика “ехидный детектив”! А я полностью присоединяюсь: так оно и есть. Веселый и печальный, колючий и добрый роман хочется читать внимательно, к нему применимы масштабные обобщения.
Отметим, что возможность открыть философский подтекст в боевике или детективе одновременно утверждена и отвергнута “ехидными” словами героя-повествовователя “Траектории копья” Якова Штерна: “Писатель Гошка Черник уверял меня, будто в боевиках про сыщика Дубровского есть огрома-а-аднейший философский подтекст. Дураки, мол, слизывают верхний слой, а интеллектуалы кусают глубже. Сам я, вероятно, был из числа дураков. Потому что, сколько ни искал, никакого глубокого подтекста не раскусил”.
“Траектория копья”, как и предыдущие романы Гурского, относится к тем структурным формам в современной русской литературе, в которых совершается “стирание границ” между популярной беллетристикой и “серьезным”, “высоким”, “элитарным” повествованием.
“Младший род литературы” (по выражению Виктора Шкловского), детектив в наши дни стал основой для трех качественных, умных проектов — Бориса Акунина, Льва Гурского и Леонида Юзефовича. Но если детективы Акунина и Юзефовича обращены в прошлое, то “Парк гурского периода” с самого начала ориентировался на самую насущную современность.
Писать о детективном романе по понятным причинам нелегко. Совесть надо иметь и не портить удовольствие будущему читателю, обнажая пружины действия. С другой стороны, если уж говоришь о мастерски закрученной интриге, как же не указать на составляющие этого мастерства.
“Траектория копья” повествует о невероятных приключениях бывшего сотрудника МУРа, а ныне частного детектива Якова Штерна, которого для выполнения деликатного, но вроде бы несложного поручения, обернувшегося тем не менее спасением Москвы и человечества, наняли разом МУР, мэр и ФСБ. Повествование выстроено в четырех частях с прологом, эпилогом и тремя “интерлюдиями”: часть первая — “Глаза дракона”, часть вторая — “Зубы дракона”, третья — “Крылья дракона” и, наконец, “Дракон”. Кто и что обернется “драконом”?
Точка зрения рассказчика, самого сыщика Штерна, дополняется в интерлюдиях повествованием “всезнающего” автора—Гурского, так что перед читателем разворачивается панорама фактов, событий, гипотез, активизируя нашу собственную, читательскую изобретательность и догадливость. Впрочем, предвосхитить развитие действия, темп которого к концу, как это и положено по канонам жанра, стремительно нарастает, угадать разгадку тайны, и заранее вычислить “дракона” нам, читателям, к собственному удовольствию, не удается.
Реальное и невероятное, смешное и серьезное взаимопроникают, взаимоперетекают на протяжении всего романа на уровне сюжета, языка и дидактических монологов интеллигентного сыщика. “Всякий раз, когда я слышал речи Андрюши Краева, хозяина издательства “Край”, меня охватывало желание немедленно оскорбить его действием. Грубо и зримо. Андрюша был из ненавистной мне породы дурных умников. Такие привыкли поучать нас с заоблачных высот Объективной Истины, откуда разница между “хорошо” и “плохо” незаметна. Ну, подумаешь, мировая война. Подумаешь, геноцид. Пустяки, дело житейское. Он, Краев, издает сочинения фюрера не из-за каких-то там симпатий к фашизму: не надо огрублять, бога ради, это пошло. Гитлер-политик его не интересует. Но вот писатель Адольф Шикльгрубер, настоящий эстет, истинный декадент, ценитель аквариумных рыбок,
о-о-о… Я вообразил себе аквариум, полный рыбок-пираний, и как я окунаю туда попеременно то рыжебородого умника Андрюшу, то эстета Адольфа с усиками, то опять Андрюшу, то снова Адольфа, то обоих вместе — вот он, майн кайф… Очнись, Яков Семенович, строго приказал я сам себе. Ты стоишь на карнизе. Пираньи так высоко не залетают. Да и с декадентом Адольфом справились без тебя”.
В конце замечу, что замечательный детективный роман-шарж “Траектория копья” издан в издательстве “Время” тиражом, которым издается литература, — 5000, а отнюдь не тиражом масслита, увы.