Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2004
Лариса Миллер. “Где хорошо? Повсюду и нигде…”: Стихотворения. — М.: “Время”, 2004.
Эта книга — свидетельство не только проживания своей судьбы и своего времени одним человеком, это запечатленная эпоха, переход из одного тысячелетия в другое. Но переход этот плавен, незаметен, как текущие в небе облака, его невозможно зафиксировать точным приговором — “сбылось”, скорее — “сбывается”. Так и поэзия Ларисы Миллер, собранная в книге “Где хорошо? Повсюду и нигде…”, сбывается, продолжается. Это — мягкая метаморфоза, переход, пере-шаг на следующую ступеньку невесомой лестницы, уводящей ввысь, которую дано увидеть и ощутить не всем. Это, безусловно, веха, но отнюдь не завершение, а продолжение начатого более четырех десятилетий назад поиска Божественного глагола и его воплощения в окружающем мире.
Читатель не найдет в этом сборнике ни привычных аллюзий “о странностях любви”, так ярко представленных в русской поэзии от Пушкина до Бродского, ни излюбленных — русской же поэзией — вольнолюбивых мотивов, ни ставшей в последнюю четверть века привычной ломки традиционных форм классического стиха. Напротив, поэзия Ларисы Миллер подчеркнуто проста, классически прозрачна. Излюбленная форма — короткий, от 8 до 16 строк стих, чаще всего с парной рифмовкой, сама же рифма не отяжелена ни составными, ни приблизительными созвучиями, нередко грамматически однородна, наиболее часто встречающийся размер — четырехстопный ямб. Эта нарочитая простота стихотворной формы — основной принцип поэзии Л.Миллер: о самом сложном — самыми простыми средствами, о непознаваемом — самыми внятными словами.
Давно замечено, что о вере говорить трудно, ибо человеческий язык (во всяком случае, русский) не выработал для этого необходимой лексики. Оставим в стороне вопрос, насколько это вообще нужно. Поэтесса говорит с читателем о промысле Божьем теми словами, которыми говорили с нами и Пушкин, и Тютчев, и Мандельштам, но говорит по-своему, наполняя стихи столь индивидуальной интонацией. Я бы сравнила образ ее лирического героя с одиноким деревом, стоящим на вершине холма и устремленным в небеса: не о разладе с миром шепчет его листва, а о вечном движении ввысь, о слиянии земного с непознаваемым — как корни, питающиеся соками земли, несут живительную влагу, пролившуюся с небес, по стволу все выше и выше, к самому последнему листочку, который касается облаков, плывущих над нашими головами.
Стихи Ларисы Миллер полны движения, полета. Куда, к чему, к кому? К Тому, Кто нам даровал это ощущение полета. Важно только вновь его почувствовать, ведь за всепоглощающей суетой сует очень легко это ощущение потерять — вот почему ее поэзии так свойственны образы облаков и ветра: изменчивые и парящие, они словно восстанавливают утраченную связь между миром и душой, устремляющейся туда, откуда она однажды пришла:
И в том печаль, но в том и чудо,
Что даже вздоха своего
ТУДА не унесешь отсюда.
Душа скитается в потемках суетного быта. Кажется, еще чуть-чуть — и “счет за телефон”, и “машинный рев”, и “тараканы и мыши”, и “полутемный подъезд” поглотят ее, засосут в свой призрачный водоворот житейских хлопот, то бишь небытия… Но нет! Она — “летучая, лету…” — воспаряет, скорбя и умиляясь, туда, где “снизойдет Благодать”, где
Как небо помыслы чисты
И связаны не с миром этим,
и с изумлением смотрит на оставленный мир, “легким крылышком шурша”:
И сверху увидим, как тихо, бело,
И чисто, и снежно средь долгой зимы
В том мире, который покинули мы.
Если Тютчева повергают в ужас, в “страх и трепет” открывающиеся грозной ночью бездны бытия, доступные человеку, умудренному трагическим опытом философского осмысления жизни, то Ларису Миллер восхищают плывущие по небу облака, нежнейший аромат “разнотравья, разноцветья”, рвущиеся в голубую высь “бемоли и бекары”; ее восприятие Божьего мира сродни восприятию его ребенком: непосредственная радость от полноты бытия “здесь и сейчас”, дышащая благодарностью за светозарное мгновение, дарованное человеку по великой милости.
Но ей же ведома и мудрость сострадания к мятущемуся, потерянному и потерявшему связь с душой человеку:
Смертных можно ль обижать,
Изводить сердечной мукой
Перед вечною разлукой?
——————
Тебе осталось лишь гадать
Зачем вся эта благодать,
И для чего тебя вдруг взяли,
Из тьмы беспамятства изъяли,
Решив земное имя дать.
Но исподволь, особенно в лирику
90-х годов, начинает проникать ирония. Ее ненавязчивое звучание чаще всего слышно в стихах, где четко обозначены приметы современного быта, конкретного, я бы даже сказала, политического времени:
А что до жизни до самой —
То до нее ли, милый мой?
И думать не моги об этом:
Мятеж весной, реформы — летом,
И перевыборы зимой.
——————-
От скрежещущих колес,
Вздутых цен и дутых акций —
Обалдев от всех новаций,
Улыбаемся сквозь слез.
Или в стихах, отражающих “гордыню”, человеческое “я”, разросшееся до вселенских пределов, готовое поглотить и окружающий мир, и самого Творца:
Сам ты всем своим превратностям виной,
И живешь, все время Бога теребя
И упрашивая выслушать тебя.
——————-
Тянула “я-а-а” да “я-а-а”, а зазвучало “а-а-а”,
И буква, что была последней в алфавите,
Вдруг стала первой, да, и в этом вся беда,
И в этом корень зла. Не надо, не тяните.
———————-
Хоть на время расстаться с собой,
Став предметом иль тварью любой,
Хоть стеной, хоть часами с кукушкой…
Дело, кажется, пахнет психушкой.
Умение услышать Слово, а не потеряться в словах — в этом, похоже, Л.Миллер видит предназначение поэта. Он слышит предвечный звук Божественного Глагола, и он — этот звук — не зависит ни от времени, ни от пространства: древний ли, современный ли, родной ли (сиречь близкий, русский), чужой ли (далекий, иностранный). Вот почему в ее стихах так гармонично соседствуют и архаизмы (“люблю архаику” — по признанию самой поэтессы), и суперсовременная, даже жаргонная лексика, и заимствования и цитаты из латыни, английского, французского, итальянского. Ведь то, что слышит Душа, не может быть соотнесено ни с географическими границами, ни с однолинейностью времени; язык, на котором она говорит с Богом, един и предвечен, она всего лишь, как может, “переводит” его на местное наречие, привычное уху поэта.
Миллер часто обыгрывает идиомы, выворачивая их наизнанку, заставляя вслушаться в контекст, вдуматься в бытийный смысл привычных, расхожих выражений:
Итак, не приходя в себя,
Придти в него, в нее, в тебя,
Придти в кого-нибудь другого. (…)
——————
Проживая в хате с краю,
А вернее, на краю
Черной бездны. (…)
——————
Ах жизнь, опять твои проделки,
Опять я не в своей тарелке,
У этой тоже есть края
С каемочкой, но где моя?
Так же естественно в ее поэзию вплетены реминисценции, многие из которых вошли в культурный обиход, стали фактом повседневной речи, над первоисточником и глубинным смыслом которых мы редко задумываемся. Прием использования реминисценций — один из излюбленнейших в поэзии постмодернизма, всегда сопряженный с иронией, с насмешкой над устоявшимися в сознании явлениями и фактами культуры. Но, сколько бы современная поэзия ни смеялась над опошлением разнообразных культурных пластов, сама по себе культура, т.е. умение, восприняв традицию, привнести нечто новое, — имеет непреходящую ценность, отличая человека от твари бессловесной. Вот почему в стихах Ларисы Миллер реминисценции, как правило, далеки от иронической стилизации:
(…) о жизни, ноющей, как раны,
Немыслимой, такой-сякой,
Где счастья нет, но есть покой,
Да и покой нам только снится.
—————-
А что там дальше — благодать
иль двери ада, —
Ей не дано предугадать
да и не надо.
——————-
А где же мелос? Мелос где?
Где Шуберт — тот, что на воде?
Где Моцарт — тот, что в птичьем гаме?
—————-
Переживая бренность бытия,
Предпочитаю в рифму убиваться,
Слова, слова — куда от них деваться?
Этот парафраз строк Шекспира, Пушкина, Тютчева, Блока, Мандельштама, Тарковского словно держит читателя на плаву нескончаемого временного потока в зыбком ковчеге культурного наследия.
А что такое Слово, в том числе и поэтическое, воздушное, хрупкое, изначальное, откуда приходит и куда исчезает, да и исчезает ли?
И все слова, что жили розно,
“О Господи, — взмолились слезно, —
“О, сделай так, чтоб все сошлось,
Слилось, сплелось”. И с той поры
Трепещет рифма, точно пламя,
Рожденное двумя словами
В разгар Божественной игры.
————————
Слово было лишь в начале,
А потом слова одни…
Утоли моя печали
И со Словом породни.
И если Слово — от Бога и Слово — это Бог, то что же такое поэт, преображающий все, что его ни окружает, в слово? Ухо Его, улавливающее то, что нашепчут в тишине ночей или в сутолоке переполненного вагона? Карандаш, который Он вкладывает в послушные пальцы? Поэт “озвучивает” любую вещь и событие, без устали укладывая в прокрустово ложе ритма и рифмы:
Все рифмуется со всем —
С ночью день, с водою суша. (…)
———————-
(…) Осталось с гулькин нос, а гулька —
Из не особо крупных птах,
И кроме бедной рифмы “прах”
Не нахожу другой удачной. (…)
Лирический герой Л.Миллер, облекая видимый и невидимый мир тканью поэтического слова, обходится уже без посредника, точнее, посредницы классической русской поэтики — своевольной Музы, ибо он, этот герой, настроен на прямую волну приема и передачи информации — выражаясь современным языком:
В вопросе вдох, а выдох — он в ответе,
А между ними ускользнула нить
Беседы, что ни кончить, ни продлить.
Беседа эта нескончаема.
В стихах Л.Миллер практически нет знакомых русской поэзии оппозиций: бытие—небытие, душа—тело, небо—земля. Нет, ибо эти понятия взаимопроницаемы. Граница настолько тонка, прозрачна, “полупризрачна”, что уже не понять: а есть ли эта граница между “здесь” и “там”? Скорее, речь идет о непрерывном потоке, о законе двух сообщающихся сосудов, заполненных единой субстанцией жизни, которая меняет в лучшем случае лишь форму, но не содержание. Человеческая память — инструмент несовершенный и ненадежный, многочисленные наслоения бытовых впечатлений прочно заслоняют глубинные архетипические воспоминания, возводят в абсолют чувства одиночества и потерянности; лишь бесплотная душа, свободная от этих наслоений, пытается восстановить разорванную связь между человеком и Творцом, приподнимая завесу дольнего мира в любое мгновение нашего существования: то вдруг белые лепестки осыпающегося жасмина напомнят нам падшего ангела, то текучее облако в облике ангела с крылами растворится в “горней тиши”, то “просинь в небесах” увидится “в бездонность маленькою дверкой”, то в окружающих “лицах и земных просторах” примемся искать “черты заветные с тоской”.
Дождь идет — мы с Тобою сливаемся в плаче.
Мы совпали. И как не совпасть?
Я — подобье Твое, и мои неудачи —
Лишь Твоих незаметная часть.
Человек в поэзии Ларисы Миллер сомневается, мечется, то падая в бездны неверия, то поднимаясь в бескрайние просторы духа, то отрицая Божий промысел, то сливаясь с ним, душе же (или, говоря современным языком, подсознанию) эти сомнения неведомы. Она пришла ОТТУДА СЮДА на мгновение человеческой жизни и вернется к Создателю, умудренная земным опытом.
Копенгаген