Стихи, Предисловие Григория Кружкова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2004
Перевод Григорий Кружков
Предисловие переводчика
Джеймс Меррилл (1928–1995) принадлежит к поколению поэтов, рожденных в двадцатых годах прошлого века, — Ричард Уилбер (р. 1921), Энтони Хект (р. 1923), Джон Эшбери (р. 1927) и так далее. Это очень разные, непохожие друг на друга авторы, и Меррилл среди них — один из самых непохожих. Он прежде всего закоренелый “прустианец”, убежденный, что настоящее дано нам для памяти, а память для литературы. Он — бытописатель, остроумец и игрок в слова. И он же — игрок в метафизические игры, завещанные Йейтсом (в своей поэтической трилогии “Переменчивые дни в Сандоувере”).
С детства Меррилл не знал финансовых проблем. Его отец, Чарльз Меррилл, был одним из богатейших воротил Уолл-стрита. Мальчик воспитывался, в основном, гувернеркой-француженкой (оказавшейся в конечном счете немкой — см. стихотворение); когда Джеймсу исполнилось десять лет, его родители развелись. Он закончил Амхертский колледж, защитил диплом по Прусту, писал стихи, путешествовал по Европе, страдал от комплексов, связанных с гомосексуальностью, — пока в середине 1950-х годов не познакомился с Дэвидом Джексоном, ставшим его другом почти на три десятилетия, и не поселился с ним сначала в Амхерсте, потом в Стонингтоне, штат Коннектикут.
К 1970-м годам Меррилл был признан одним из лучших американских поэтов, к концу жизни — почти классиком. Он умер от СПИДа после разрыва с Джексоном.
Стихотворение “Потери перевода” привлекло меня прежде всего своим названием. Вчитавшись, я увидел, что оно, как подарочная коробка, внутри которой другая коробка, завернутая в цветную бумагу, внутри которой — еще одна коробочка, и так далее… Перевести такое стихотворение — значит включиться в ту же игру. Написать предисловие к своему переводу, то есть написать о поэте (Меррилле), который пишет о другом поэте (Рильке), переводившем еще другого поэта (Валери), все равно что нарисовать человека, который держит под мышкой портрет другого человека (повернутого на 90 градусов по часовой стрелке), держащего под мышкой портрет третьего человека (повернутого еще на 90 градусов дальше), держащего под мышкой четвертого (тоже повернутого). Картина получается головокружительная…
На первый взгляд, эти стихи — лишь фрагменты воспоминаний. Мальчик, проводящий лето в усадьбе со своей французской гувернанткой, ожидает прибытия новой головоломки: забавы, к которой он недавно пристрастился. Вожделенный ящик приходит, и они с “Мадмуазель” начинают выкладывать загадочную картинку, присланную из мастерской головоломок, помещающейся где-то в Нью-Йорке в районе 60-х улиц. Концепт легко прочитывается: жизнь человеческая — головоломка из кусочков; смысл ее прояснится лишь в самом конце; изменить в ней ничего невозможно, ведь она составлена заранее и не нами. Вот почему мы так жаждем каждого нового фрагмента мозаики, вот почему так мучаемся из-за недостающего кусочка головоломки.
На том же языке подана и тема бренности: “Как мало пожила головоломка! / Стол подняли за два угла, встряхнули — / И все рассыпалось!”
С темой головоломки переплетена тема потерявшегося перевода — рильковского перевода “Пальмы” Поля Валери, которое автор пытается разыскать в афинских магазинах и библиотеках. Но найдется этот текст или нет, не так уж важно: ведь он уже существует в воображении поэта, живет как некая сущность, а слова лишь мозаика, в которой всегда чего-то не достает. Тут и проясняется двойной смысл названия “Lost in Translation”: либо “то, что утрачено в переводе”, либо “тот, кто заблудился в переводе”. Может быть, второй смысл тут даже старше козырем. “Сказать точней, все в мире — перевод, в котором суждено нам потеряться”, — констатирует Меррилл, и автор этой заметки с ним согласен. Ибо перевод — передача некой информации, а жизнь во всех своих аспектах — от рождения до нового рождения — и есть круговорот информации…
В процессе этого свободного круговорота случаются утраты и приобретения, но мы, блуждающие в лабиринтах перевода, не потеряны ни для себя, ни друг для друга.
Ричарду Говарду1 Зеленый стол в библиотеке ждет Давно обещанной головоломки. Свет от окна или от лампы меркнет В оазисе шершавого сукна. Жизнь продолжается, пуста, бесплодна, Мираж, рожденный шелестом песочным, Сцеплением струящихся минут: Урок немецкого, пикник, качели, Прогулка с кареглазым умным колли — И падалицы кислота в саду. Проходит лето, мать с отцом не едут, — Что странно. Мальчик каждый день заносит В дневник: «Головоломка не пришла». Он, кажется, влюблен. «Мадмуазель», Его француженка, рыжеволоса, Дородна, некрасива и честна. Она возносит за дитя молитвы (Как и ее кузен — кюре в Эльзасе), Шьет платья для его марионеток И помогает прятаться за ширмой, Озвучивая Девочку-с-гусем В ролях Бандитки Джин и Гвиневиры. Он льнет доверчиво к ее плечу, На сон грядущий внемля излияньям Надежд французских и немецких страхов... Чего ж еще? Познав нужду и скорбь, Мадмуазель едва ли знает больше: Язык, само собой, — и свое место. В двенадцать кофе. Прибывает почта. Сияющие часики на блузке Одновременно вскидывают стрелки — Увы и ах! Дымящаяся горечь, Хоть подслащенная, опять горька; Головоломки нет! «Patience, cheri. Gedult, mein Schatz». (Позавчера, под вечер, Читая Валери и тщась припомнить, Как Рильке перевел eго «La Palme» — Рассказ о пальме, средь песков открывшей Родник величия, — я вдруг вернулся В тот давний день. Patience dans l’azur. Gedult im — Himmelblau? Мадмуазель…) И вдруг, как будто с неба, из Нью-Йорка Приходит долгожданная посылка: Головоломка — супер! Среди сотен Дощечек гладких, пахнущим сандалом, Знакомцы старые — репертуар Их мастера приятно ограничен: Песочные часы, колдунья, страус, И — это не ретроспективный трюк! — Малютка-пальма с пышной шевелюрой. Их можно отложить и поиграть, Пока Мадмуазель картинкой вверх На стол выкладывает остальные, — И даже допросить как очевидцев, Запомнивших один, но яркий факт, Чтобы потом в уме сложил улики. Не Страус ли преступник? Может быть! Не Ведьма ль с прицепившейся к подолу Отрубленной рукой? Арестовать Не медля! — Версия растет и крепнет При каждом совмещенье двух фрагментов. Мадмуазель выкладывает рамку... (— Постойте! Лондон в сумерках. Декабрь. Смолкают шум и разговоры. Входит Мужчина в сером. Медиум. Все в зале, За исключением него, видали, Как был пред тем из сейфа вынут некий Предмет, показан публике и заперт В ларец, который медиум сейчас, Задумчиво сощурясь, созерцает — И наконец вещает: «Смутно слышу Гуденье голосов. Их заглушает Какой-то визг и скрежет… Лесопильня? Да, это визг пилы. Там, на горе Толпятся елки, цепенея в страхе При треске рушащихся в прах стволов. То, что тут скрыто, — малая частица Большой и удивительной картины, Являющей несведущему взору Лишь верхний слой сплетения причин И следствий, чей узор определен Законом кармы. В ларчике — дощечка, Фрагмент мозаики». Аплодисменты, Торжественно откинутая крышка, И — холодок внезапный по спине… — Но это все случится много позже.) Мадмуазель выкладывает рамку. Кусочки с ровно выпиленным краем Выстраивают две шеренги тверди — Уютный, прочный космос. Между тем Кочевники степей, сбиваясь в кучу Вкруг ярко-желтого, как зной, щита Или плаща, — пытаются построить Какой-то хитрый воинский порядок. Поближе к ужину сформировались Два деревянных островка. На первом — Шейх, с бородой и золотою саблей Стоит на шкуре тигра: край дощечки Так вырезан, что страшные клыки Направлены на вас! Второй фрагмент — Он связан с первым перекрестьем взглядов, Точней, сношеньем глаз, пока неясным Для зрителя, — второй фрагмент являет Красавицу, сходящую с верблюда При помощи раба или пажа (Чьи ноги до сих пор не отыскались). В последние минуты перед сном Две эти части удалось связать С границами мозаики: при этом Шейх с дамой очутились визави, Разделены лишь бездной полотна, А желтое пятно посередине Предстало раззолоченным шатром! «Сегодня начали головоломку», — Он записал в дневник — и заглянул, Пока Мадмуазель купалась в ванне, В ее письмо кюре: «…Бедняжка-мать! Несчастное дитя! Что с ними станет?» Лазурный, в круглых завитушках, почерк, Напоминающий узор дощечек, Которые мы с нею собирали. (Трусливое ребячье любопытство!) «Откуда, — говорили мне потом, — Немецкий выговор в твоем французском?» Увы! Несчастная Мадмуазель Была француженкою лишь по мужу. По матери она была британкой, Потомком дальним капитана Спейка, — И немкой по отцу. Никто не знал. Я сам случайно сведал от ее Племянника, служившего в ООН, Немало лет спустя. Его рассказ Затронул старое. Мадмуазель, С тех пор, как приближение войны В тридцать девятом раскололо мир — «Так, что врага не отличишь от друга», Хранила стыдный свой секрет от всех. Schlaf wohl, chйri, она мне говорила, Целуя, — и разглаживала лоб, Чтобы худые сны мне не приснились. Я видел: мир изменчив, как песок, То тут, то там рождается царек, На поле, где зеленого все меньше, Все больше пик, мечей и конских ног. Вокруг вождей приспешники кишат, Скопленье бледных лиц и ярких лат; Несущий кофе карлик чернокожий С трудом в свободный втиснулся квадрат. В ноздрях владыки — сладкий дым, в ушах — Ревнивый стон жен старых: «Ишн-Аллах! Ты весь вспотел… она тебя уморит… Убей ее, наш добрый падишах!» (Что за чудак прислал в семейный дом Такой сюжет? Прошу, узнай о нем, Мой милый Ричард; будь Иерониму Услужливым и расторопным львом.) Перед пещерой, где, изгнав врага, Отшельник спит, терзается слуга: Злой Дух и Гурия к нему взывают; Кому служить? — и где еще нога?! Допустим, что нога на этот раз Найдется, — но куда вставлять сейчас Осколок этой Дали с Пирамидой, Сверкающей на солнце, как алмаз? Осталось только Небо. Не пустяк — Сложить его. Крути хоть так, хоть сяк — На голубых дощечках нет подсказки: На ощупь, как вслепую, каждый шаг. Но вот и Небеса — последний труд — Окончены. На ужин нас зовут. И — глянь-ка! вон она лежит под стулом, Нога потерянная — тут как тут! Хвостом виляет пес. Мадмуазель Уже наброски делает костюмов К «Трагедии в серале», — в героини Все ту же проча Девочку-с-гусем. Как мало пожила головоломка! Стол подняли за два угла, встряхнули — И все рассыпалось! И невозможно Ни шейху удержать свое богатство И власть, ни мерзкой ведьме — удержаться За платье добродетельной жены. Упорнее всего держалось небо, Но и оно распалось на обломки. Град рухнул, и шатер великолепный В бесформенную обратился груду. Осталось лишь зеленое сукно — Арена взрослых непонятных игрищ: Зеленые потемки. И в потемках — Мелькающие светляки, как искры Последнего зеленого луча В тоскующих глазах степного тигра. Головоломку тщательно сложили В коробку и отправили обратно В Нью-Йорк, в район 60-х улиц. Но, думается мне, один кусочек Застрял в кармане мальчика. Откуда Я знаю? — Знаю, потому столько Фрагментов будущих головоломок Исчезли начисто. С концом войны Пропал писклявый голос Мэгги Тейт По радио, прошла внезапно мода На колли, старый дом снесли; и разве Сама Мадмуазель не утаила Кусочек стыдной тайны?.. В эти дни Я, кажется обрыскал все Афины, Гонясь за «Пальмой» в переводе Рильке. Ни Гете-Хаус, ни Библиотека Национальная — не помогли… Но не почудилось же мне! Я помню, Как много пышности оригинала Оставил Рильке за бортом (а он Любил звучание французских слов — Verger, mыr, parfumer), чтоб передать Глубинный смысл. Я помню в переводе Тоску и правду этих четких строф С танцующим узором рифм. Я помню, Как удержал он замысел творенья Величественно-строгий, упразднив Все романтические украшенья И блестки. Существительные стали Еще возвышенней и одиноче От капительных крон заглавных букв, Стоящих, как обломки колоннады В закатном свете; маленьких совят Умляутов вдруг заморгали глазки Над гласными; и отразились звезды После дождя в напившемся колодце. Так что же — это все я потерял? Еще одна мучительная тайна? Нет, ничего не потерялось. Или, Сказать точней, все в мире — перевод, В котором суждено нам потеряться (Или найтись, — порою я брожу В руинах бывших строк, и мне спокойно). В утратах — обретешь. Так эта пальма, В песках затерянная, шелестя О чем-то с духом ветра, превращает Пустыню — в рощу, детство и печаль. Diese Tage, die leer dir scheinen und wertlos fьr das All, haben Wurzeln zwischen den Steinen und trinken dort ьberall2.
1 Ричард Говард (р. 1929) — известный американский поэт, переводчик Бодлера («Цветы зла») и других французских авторов.
2 Эти дни, что кажутся пустыми и незначащими для вселенной, Пускают корни между камней и пьют, находя влагу повсюду.