Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2004
Новосибирская область с севера на юг
Идите в учителя! Живите в школе долго и счастливо. Дождитесь, когда ученики приведут своих детей. Если вам повезет, дождетесь внуков своих первых учеников.
Дети не боятся старости. Им противопоказана бездарность.
Первое сентября — тяжелое испытание для учителя, если у него нет своего класса. Я решила двинуть на самый север Новосибирской области. В Кыштовский район, на площади которого может уместиться европейское государство. Здесь растет кедр. По осени бьют шишки и собирают клюкву.
В деревне Сергеевка живет моя ученица Людочка Кананова.
Доберусь ли до Сергеевки? Знала, что автобусы в деревню ходят не каждый день. Звонок в районо.
— Приезжайте, когда хотите. Вы доедете до любого места в Кыштовке. Это говорю я, Липатов. Ваш ученик. Вы у нас на истфаке читали психологию. Помните, Тарковский, “Зеркало”, “Солярис”, Сокуров, “Голос одинокого человека”.
Он помнил все: как шло обсуждение “Соляриса” в присутствии кэгэбэшников, как слетели с работы те, кто устроил нам встречу с Сокуровым в начале семидесятых годов. Помнил мои дурацкие дидактические приемы, которыми я пыталась взять аудиторию.
Александр Николаевич Липатов одиннадцать лет руководит народным образованием в Кыштовке. Какая удача!
Итак, я еду к своим ученикам.
Дорога
Доехать оказалось не так просто. Наотрез отказалась от железной дороги, по которой надо ехать ночь, а потом сто с лишним километров на попутке. Железная дорога изволит шутить с нашим братом: придумают сервисное обслуживание (а это полиэтиленовый пакет с ненужными продуктами), ночь обойдется в шестьсот рублей.
Еду автобусом. Он почему-то уходит только в ночь. В полночь останавливаемся у придорожного трактира. Спрашиваю шофера, когда будет Кыштовка.
— Я не знаю, когда вы туда попадете.
Начала заикаться.
— А разве вы не туда же едете, куда я? Мы едем в Кыштовку?
— Вы в Кыштовку, а мы до Воробьев.
— А мы как без вас?
— Если подойдет автобус из Кыштовки, пересядете.
— А если нет?
— В Воробьях обождете. Да не боись! С людями едешь как-никак…
Воробьи (деревня Воробьево) объявились в четыре утра. Сонные пассажиры безропотно высадились из “Икаруса”. Задрипанный кыштовский “пазик” стоял на обочине.
Ночь темна и глуха. Ни огонечка. Небо вызвездило. Но светлее не стало. В луче света от фар нашего автобуса я увидела троих мужчин. Они молча передавали друг другу какие-то бумаги. Движения были, как в замедленном кино. Всех морил сон. Сковывала ночная мгла. Представить себе, что где-то есть обжитое пространство, было решительно невозможно. Это был пейзаж из фильма Данелия “Кин-дза-дза”.
Единственное, о чем думалось в эту минуту, — географический фактор нашей судьбы, как сказал бы Петр Яковлевич Чаадаев.
Может, мы потому так живем, что не можем овладеть пространственной координатой нашего бытия.
Рукой подать — звезды. Серая мгла ночи. Кто-то сказал, что, если бы Вселенная была нам доступна, люди в первый же день разбежались бы друг от друга и стали жить в одиночестве.
Так вот: нам не надо бежать никуда. Мы и на земле в одиночестве.
Набитый до отказа автобусик, не рассчитанный на большое количество пассажиров, юркнул в темноте на дорогу, по которой приличный транспорт пройти не может.
“Пазик” не просто трясло. Тебя вытряхивало с места, если оно у тебя было, если ты успел его отвоевать. Ни руку протянуть, ни ногу поставить. Среди сумок, сеток и мешков объявился огромный комнатный цветок в горшке. Листья отчаянно мотались из стороны в сторону, но каждый раз стебель цветка возвращался в исходное состояние. Метафора нашей жизни? Пройдет десять дней, я забуду о цветке. Реальность окажется жестче и беспощаднее.
…Глухим ранним утром я барабаню в дверь администрации. Выходит парень с палкой. На нее закидывалась дверь. Он проводил меня до гостиницы, проворчав на прощание: “Да кто вас здесь тронет? Кому вы нужны? Это Кыштовка, а не Москва”.
Так началось глухое противостояние провинции и столицы, которое будет сопровождать меня на протяжении всего пути. Оно есть всегда. Не важно, озвучено оно или нет.
Сергеевка
Есть один школьный феномен, который так и оказался для меня не объясненным. Со студентами мы его называли эффектом Наташи Ростовой. Вот есть у вас в группе студентка, эдакая серая мышка. Она выходит к школьной доске. Произносит первые слова, и возникает преображение. Ни знанием предмета, ни любовью к детям вы не объясните этого перевоплощения. Явление этой красоты принадлежит какому-то сложному внутреннему акту, структура которого не очень ясна. И, наоборот, какая-нибудь фотомодель скисает у доски. Сразу теряет свое очарование, будто красоты не было никогда. Куда она уходит? Почему?
Людмила Кананова принадлежит к тем учителям, которым красота является в тот самый миг, когда они говорят: “Здравствуйте, дети!” Вы покидаете урок с ощущением счастья, и совсем не важно, что происходит в мире. Акт творения живого духа состоялся на ваших глазах. Это и есть счастье, что бы потом ни случилось после звонка.
Как знать, не в этом ли состоит назначение школы.
Первого сентября она беседовала с восьмиклассниками о значении литературного языка в жизни общества и отдельного человека. Я многого ждала, но не предполагала, что в центр урока она поставит суждение лингвиста Щербы о возможности бороться с… литературным языком, дабы обрести новое слово, адекватное новому состоянию. Она так и скажет: “Найдите у Щербы противоречие. Оно кажущееся, но оно есть”. Дети нашли. Потом долго размышляли, “клево” — это новое состояние или языковой монстр.
Итак, я в Сергеевке. Семьсот с лишним верст от Новосибирска.
* * *
Когда-то в Сергеевке был колхоз имени Чкалова. Приближался к миллиону. Сегодня в деревне одни руины. Типичная для России картина: разрушенные фермы корячатся остатками мощных каркасов, обнажая то кафель, то висящую на длинном шнуре лампочку, давно лопнувшую. Характер разрушений позволяет увидеть, как прошлась реформа по селу. Иногда почудится рев скота, которого резали почем зря, услышится скрежет железа порушенного парка машин.
Вот бы устроить выставку достижений первого десятилетия пореформенной деревни. Сергеевка не оказалась бы первой. Она просто была бы одной из тысяч деревень. Почему-то именно сергеевские мужики, имевшие сильного председателя, оказались не способны включиться в новую форму жизни: ни кооператива, ни фермерства, ни акционирования.
…Сентябрь в этом году выдал себя за макушку лета. Стояла тридцатиградусная жара. Сухота, которой так радуется сердце селянина. Наступала картофельная пора. Всюду слышишь: картошка, картошка, картошка. Второй хлеб. Уже третьего сентября убирали школьную картошку, чтобы было чем кормить детей зимой, а четвертого — копали собственную. Битва за жизнь. Это не образ, не метафора. Это буквально.
Все никак не могла понять, почему многие дети идут в школу не с сумками, ранцами, а с полиэтиленовыми пакетами. Объяснили: нет денег.
А теперь, читатель, внимание! Учебники для первого класса:
Математика — 150 рублей.
Две рабочие тетради по математике — 50 руб.
Азбука — 85 руб.
Прописи — 50 руб.
“Мир вокруг нас” — 95 руб.
Две рабочие тетради — 90 руб.
Посчитали?
По закону можно давать малоимущим учебники бесплатно. Но в Сергеевке малоимущие — все.
Как живут люди в Сергеевке? Здесь, как и в других деревнях, одна валюта — свинья. Счет идет на выращенных в личном подворье свиней.
— Люда, сколько стоит твой костюм?
— Половина чухаря.
То бишь полсвиньи.
Вам точно скажут, сколько свиней стоит отправить ребенка в школу. Не дай Бог, если ребенок выучился да подался на учебу в город. Это вся семья работает, не разгибая спины. Как это делает Люда Кананова, учительскому классу которой позавидовала бы любая столичная школа. Почему не уехала? Ведь звали же ближе к железной дороге.
— Они собрались все. Ученики, учителя, когда узнали, что уезжаю. Завыли. Я осталась. Не знаю, права ли. Может, надо было подумать прежде всего о своих детях.
— О! Я знаю, что это за цепи — твои ученики. — молвила я.
— “Кандалы, Лариса Дмитриевна”, — репликой из “Бесприданницы” отвечает Люда.
В самом деле, кандалы.
Каждая минута учительницы на счету. Встает в четыре утра. До семи — проверяет тетради, готовится к урокам, потом время забирает скотина. Вплоть до двенадцати ночи. За вычетом уроков в школе и короткого сна.
Знаю, что поступаю дурно, но тяну Люду на Бакейку.
Бакейка
А чего потянуло меня на Бакейку? Это село за речкой Тарой. Семеро школьников каждое утро добираются до школы лодкой через речку. У директора школы Майи Александровны болит сердце каждый день за бакейковских детей. Про Майю Александровну надо бы отдельно писать. Я поверенная в ее поэтических делах. Она умудрилась весь материал по химии вогнать в стихотворные строки. Химия была моим любимым предметом в школе. И потому я с интересом слушаю зарифмованные формулы живой и неживой природы.
Но сейчас речь о Бакейке.
Так вот: был паром через реку Тару. Он приказал долго жить. Его чинить надо. Все идет по великому Салтыкову-Щедрину. Начальство Бакейки утверждает: паром с нашей стороны целый. Пусть сергеевцы чинят свой край. Сергеевское начальство считает, что у парома частей нет. Если чинить, надо это делать всем. Никто не чинит. Есть одна деталь — начальство на самом деле одно и для Бакейки, и для Сергеевки. Кто с кем спорит, не ясно. Тара весной может разлиться до сергеевских огородов. Когда речка начинает замерзать, дети идут сначала по льду, а потом подтаскивают лодку. В школу приходят с мокрыми ногами, в мокрой одежде. И — не ровен час!..
Мне захотелось проделать путь бакейских школьников. Шли долго. Солнце жарило нещадно. Спуск к реке — золотой песок. Разулись и начали орать что есть мочи: “Коля! Коля!”
Перевозчика не было. Через полчаса в бакеевских зарослях показалась стриженая голова подростка, и мы услышали спасительное: “Колька картошку копает”. Значит, Колька придет. И вправду — через полчаса на высоком косогоре появился парень лет двадцати двух и начал медленно спускаться. Он все делал неторопко. Тихо гнал лодку к нашему берегу. Пригласил в Бакейку. В лодке случилась вода. Я завыла.
— Ну, текет… в корме текет, — сказал все так же спокойно Коля.
— Как же ты детей перевозишь? Почему не починишь?
— Мне не починить. Тут сваривать что-то надо. Я всем говорил. Никому ниче не надо.
Сошли на берег. Я спросила, сколько лодочник получает за труды. Рублей триста, сказал Коля и тут же добавил, как все деревенские это делают: “Но не рублями. Рублей-то нет. Зерном или чем другим. Ну, кормом для скотины”.
Еще Коля работает конюхом. Зарплата двести рублей. Тоже не рублями, надо полагать. У перевозчика двое детей. На что жить?
— Жить можно, — сказал Коля.
Он уже накопал двадцать пять коробов картошки. В каждом коробе сорок ведер. Вот и считайте: можно жить или пора помирать?
Закурил “Приму”. Мне тоже захотелось. Впервые в жизни я закурила. От Тары, от протекающей лодки и самого Кольки, который совсем не жаловался на жизнь, шел какой-то покой, хотя я точно знала, что за всем этим стоят труд от зари до зари и полная безнадега.
— Коля, а кто это тебя позвал?
— Да Санька… У него нынче мать померла. На Пасху шла из Сергеевки и захлебнулась в луже. Лужа-то не корыстная была. А вот поди ж ты. Ну, выпимши она была, не сильно… Санек завсегда позовет, если людям нужно.
— Коля, объясни мне, за что ты любишь Путина при такой-то жизни?
— Он справедливый.
— Это справедливо: вкалывать с утра до ночи и не получать ни копейки?
Колька думал недолго. Факт соединения его жизни с президентской деятельностью основательно смутил лодочника. Не то что не справедливо это соединять. Просто глупо.
— Но он же шевелится как-никак, — выдал лодочник.
Мы шли полями, которые давным-давно заросли бурьяном. Вольно паслась сергеевская скотина. Только тут я поняла обиду многих деревенских. Учительница жаловалась:
— За свинину в живом весе брать девятнадцать рублей за килограмм. Это справедливо? Наша скотинешка не в загоне каком притулилась. Наша свинья вся вольная. У нее мясо нагуленное. Закупщики этого не учитывают.
Раньше приемщики мяса сами ездили по деревням. Теперь обогатели. Велят деревенским ехать в Кыштовку. Обдираловка видна невооруженным взглядом. Нынче закавыка вышла. Губернатор Толоконский объявил интервенцию на продовольственном рынке. Вбросил сколько-то миллионов на закупку мяса. Сорок рублей за килограмм свинины. Ни копейкой меньше.
Слух дошел до каждого подворья. Правда, селянин еще не понял, что на каждый населенный пункт выпадет голов сорок. Не больше. И, может быть, именно ваша свинья опять уйдет в живом весе за 19 рублей килограмм. Но знак коммерсантам подан.
Говорят, что кто-то из приемщиков мяса уже агитирует голосовать против Толоконского на выборах.
Тот, кому удастся продать свинью за 40 рублей, проголосует за ныне действующего губернатора.
— Знаш, девка, чо он им сказал? Ну нашим олигарикам энтим, которые мясо примают: “Власти вашей боле нету. Я цену назначаю”. Неужели по сорок рубчиков продадим?
Тетка Наташа гонит нетелей домой. Радость от деяния губернатора несколько снижается копкой картофеля.
— Подумай головой своей, что на свете деется: картошка с однимя титьками народилася. Уродец уродцем. Свиньям подойдет. Ты не знаш, пошто она эдакая вышла?
Этого не знает никто. Поговаривают, что это действие каких-то радиоактивных веществ, которые выделяют упавшие с неба детали. Слухи слухами, но, если земля рождает урода, к чему бы это?
— Ой, — запричитала Наталья. — Твои-то уточки у меня посдыхали. Знаю, ты мне их продала с хорошим сердцем, но им чего-то не пожилось. Конец им вырешился. Я тебе ничо не осталась должная за энтих порешенных уток? Хочешь, куренка дам? — обращается к учительнице.
Куренка нам не надо. У нас у самих кур полно.
Наталья по какому-то случаю выпила. Все горести, которые обсказывает, делаются не такими страшными, какие они есть на самом деле.
…Бакейковские школьники не выходят из моей головы. На следующий день в семь утра я отправляюсь к переправе. Ровно в восемь появляются на косогоре трое учеников. Я ору:
— Коля, давай переправляй!
— Нет, уж за однимя все, — доносится эхом решение лодочника.
Семеро учеников становятся в лодку, тесно прижавшись друг к другу. Плывут к сергеевскому берегу. Сердце мое зашлось, когда я увидела картину переправы. А если ветер? Если волны? Моих причитаний никто не воспринимает.
Ученики проходят мимо залетной тетеньки, точно зная, что все останется по-прежнему.
— Я же сказал вам: никто не шевелится, — это Коля.
— А президент? — спохватываюсь я. Но Коля уже гонит лодку к Бакейке.
Колю воспитывала бабушка. Отец Коли убил мать и надолго сел в тюрьму.
Интересно, а как дети добираются в школу из других сел? Я подалась в Воскресенку и татарское село Альменьево.
Дороги к школе
В Воскресенке есть малокомплектная школа. В ней три ученика. Ирина Петровна Синицына 13 лет работает в школе. Боится, что школу закроют. Хозяйство Воскресенки дышит на ладан. Есть небольшое стадо недойных коров. Все доходы съедают горючее, запчасти. На развитие хозяйства ничего не остается. Боится, что пшеница, как в прошлом году, уйдет под снег.
Солярки не было.
Сколько в зиму пустят свиней?
— А сколько зерна соберем, — как-то беспечально говорит.
Потом я пойму, в чем причина и смысл этих б е с п е ч а л ь н ы х интонаций.
А пока я ищу Ивана. Молодого учителя, который покинул школу несколько лет назад. Это было время (1997—1998 годы), когда денег не платили месяцами. Иван имеет специальное образование педагога-технолога. На урок труда тащил все, что попадалось под руку.
Стыдно было перед детьми и своей квалификацией.
Однажды он ушел. Совсем. Директор точно определила состояние молодого учителя: его страна обидела.
Обида и сейчас жива. Учитель разводит пчел, занимается строительством. Разговор клеился плохо. Я, старая, из школы уйти не могу. Он, молодой, уже никогда в нее не вернется. Но школа и впрямь кандалы — далеко от себя не отпускает.
Из Воскресенки каждое утро едет другой молодой учитель. Все его зовут “Пушкин”, потому что похож на поэта. Его страна тоже обидела: уже четыре года наглухо забито одно из школьных помещений, где был спортзал. Потолок грозил обвалиться. Пушкин говорит, что когда-то на месте спортзала стояла церковь. Потом церковь порушили и превратили в склад. До сих пор на камнях, лежащих в фундаменте, можно обнаружить кресты.
И как там было прыгать?
Прыгали. Зимой в тридцатиградусный мороз ученики гоняют мяч по снегу. Никаких снарядов, никакого спортивного инвентаря. Спорт третьего тысячелетия.
Это покажется глупым и странным, но мне было очень хорошо в сергеевской школе. Не только потому, что здесь работают мои друзья. Я погрузилась в атмосферу школы почти полувековой давности. Вот в такой же школе, с такими полами, деревянным туалетом во дворе, я начала свою учительскую работу в сентябре 1954 года. Точно так же уроки физкультуры велись в коридоре, и ребячий бег заглушал учительский голос.
Из Воскресенки детей возят в Сергеевку на автобусе, предназначенном для перевозки вахтенных рабочих. Техническое состояние автобуса таково, что колеса могут отлететь в любой момент, как это случилось в прошлом году. Хорошо, что машина скорости не набрала.
Шофера зовут Тахир. Живет в Альменьеве. Мы с Людой идем через лес в татарскую деревню.
Первым нам попадается мулла. Ему под восемьдесят. Он идет на другой конец деревни с флягой, за водой. Неужели священнослужителю не могут привезти воды молодые люди? Мулла незлобив. Он всегда улыбается. У молодых своих дел невпроворот. Зовет пить чай. Жена Фатима рада будет. Мы держим путь к Тахиру. Мать шофера — легендарная женщина. В 1942 году приехала в село учительствовать да так и осталась. Раньше обучение шло на татарском языке. Главная боль Софьи Константиновны — школа. Та самая, что стоит в центре деревни, а двором своим выходит в неописуемую красоту излучины реки. В воды речки смотрятся ветлы, буйством сочной зелени напоминающие тропики. Может, это в самом деле правда: все — во всем. Мир един.
Уже вовсю стемнело, когда мы вышли к школе. Окна выбиты, половицы разворочены. На внутренней части балки висит плакат: “Веселый зал”. Была попытка устраивать здесь свадьбы, гульбища, игрища. Школьное здание сопротивлялось: на гостей то и дело сваливались куски старого иссохшего дерева.
— Лучше бы она сгорела, — говорит учительница и плачет.
Разоренные школы — плохой знак для народа. В мою буйную головушку приходит отчаянная мысль: почему архитекторы не придумают проект сельской школы, которая была бы притягательна для старых и малых в деревне? Что, если сельский ребенок, с детства привязанный к земле, проведет лучшие годы своей жизни в достойных условиях? Как сложилась бы в дальнейшем жизнь такого ребенка? Могла бы школа стать той психологической нишей, куда можно было бы отступить в горькую минуту жизни? Мои бредни прерывает разговор Люды с учительницей.
До сих пор легенде Альменьева не проведут телефон. Жизнь кончается, а телефона нет. Всего-то-навсего надо поставить каких-то два столба.
Может, лодочник Коля сформулировал закон новой жизни: “Никому ничо не надо”?
Сын Софьи Николаевны — классный водитель. Взялся возить детей, потому что другой работы в деревне нет. Ученики довольны новым шофером. Но вахтенный автобус сжирает много топлива. Колеса лысые. Передняя часть развалилась.
…Ночью я пишу грозное письмо главе администрации Сергеевки, в коем сообщаю: президент Путин поручил мне (лично!) проверить безопасность сельских школьников.
Большого навета на президента нет. Я думаю, что он и вправду поручил бы мне это занятие, если бы знал, что я еду в Сергеевку.
* * *
В сентябре, когда идут огородные работы, Люда топит баню каждый день. Спрашиваю, почему не вся баня обшита. Оказывается, гвоздей не завезли. Пришлось вытаскивать гвозди из старых построек. Не успеваю поохать и поахать, как Люда формулирует свою главную мысль:
— Знаете почему уныния нет? Оно ведь должно быть при такой жизни. Дело в том, что оно отнимает у человека последние силы жить…
Люда не успевает закончить мысль. Ее заканчиваю я гениальной фразой Андрея Платонова: “Излишек страдающего сознания включает в нем жизнь, дабы она сохранилась хотя бы в своем грустном беспамятстве”. Неужто Платонов определил чисто российский способ поддержания жизни в человеческом теле?
Затарахтел трактор. Это альменьевский мужик, отец шестерых детей, перевозит сено в свое село. Как займется заря, он сядет за трактор и, вполне возможно, за месяц заработает сто рублей на учебник физики для среднего сына.
— Не факт, — говорит Люда, знающая про всех все, как и положено в деревне.
* * *
Разговор в учительской:
— Нет, не буду я скотину в зиму пускать. В прошлом году истратила пять тысяч рублей на корма, а мяса продала на семь тысяч. За что год угроблялась? — Молодая учительница настроена решительно.
— Ну, и где ты возьмешь эти две тысячи? Они тебе с неба прилетят? — спрашивает коллега.
— И то правда… Надежда только на свинью.
* * *
— Люда, иди смотри. Герасимов по НТВ спрашивает Селезнева, хватает ли ему зарплаты сорок пять тысяч в месяц… — Это я тороплю свою ученицу, которая пропускает вечернее молоко через сепаратор.
— А я не смотрю, мне это неинтересно. Это как вести с другой планеты.
* * *
Я пеняю своей ученице, что поздно узнала о пенсионере Николае Алексеевиче. Он обнаружил в себе дар художника и начал преображать окружающую жизнь по законам красоты, вплоть до собачьей будки. Ему стало интересно жить, потому что красота, явленная в сучке дерева или рисунке на заборе, придает жизни особый смысл, который он никак не мог обнаружить, работая денно и нощно в колхозе.
— В деревне, Эльвира Николаевна, через каждый дом найдете уникальную личность. Здесь надо долго жить, чтобы понять, как люди умудряются не просто существовать.
С нами что-то произошло?
Почти каждый историк в Новосибирске — археолог в душе. Сказывается влияние мощной научной археологической школы академика Окладникова. Александр Николаевич Липатов и его жена — именно такие историки. Раскопки — их страсть. Трое детей приобщены к археологии с детства.
Липатов не доверяет информационному подходу к явлениям жизни. Он исповедует цивилизационную теорию, в которой критерий “хуже—лучше” устраняется как ненадежный, ибо наш предок с мотыгой был не глупее нас. Качественное, уникальное своеобразие эпохи — вот мерило мерил. Поэтому он никогда не согласится с тестом как определителем знаний по литературе и истории. Как бы ни были совершенны количественные измерители, диалогический смысл этих наук окажется за пределами измерения.
Кыштовка — этнический котел. Именно здесь сходились горные и равнинные народы. Процессы метисизации были бурными. Может быть, поэтому Кыштовский район никогда не знал межнациональных распрей. Эстонцы, татары живут отдельными деревнями, но они — кыштовцы. В маленькой Кыштовке две мечети и одна православная церковь.
Липатов показывает портрет первого кыштовца, череп которого реконструировали по методу Герасимова. Этому кыштовцу пошел двадцать первый век плюс четыре-пять тысячелетий до нашей эры. Вот и определите возраст.
Липатов наотрез отказался льстить моему глазу. Я так и не увидела мультимедийный кабинет в средней школе и многое из того, чем вправе гордиться мой ученик. Он возил меня в отдаленные крохотные деревеньки. Там работают учителя, с которыми Липатов связывает большие надежды.
У него есть любимая поговорка, принадлежащая вождю мирового пролетариата: “По идеологии — верно, по существу — издевательство”.
Это применимо ко всем постановлениям правительства о сельской школе.
Если вы принимаете решение закрыть маленькие школы и подвозить детей в большие, кто-нибудь просчитал экономическую подоплеку этого решения? Кто-нибудь учел сибирские дороги, расстояния, наличие автобусного парка?
Особенно упоительны для чтения документы санитарного и пожарного надзора. До вашего сведения доведут, сколько должно быть унитазов для девочек и писсуаров для мальчиков. А если туалет — это деревяшка во дворе с двумя очками?
В августе месяце пожарники оштрафовали директора Черновской средней школы на две тысячи рублей за то, что на пожарном инвентаре не было плавких деталей. А их во всем районе нет.
Тем не менее руки опускать нельзя. Липатов вполне разделяет мои мысли об архитектурном облике школ, обосновывая их социальными соображениями.
Сельская школа — это сложнейший социальный механизм, функции которого на образовании и воспитании не заканчиваются. Через сельскую школу мы можем влиять на жизнь взрослого населения. Не школа живет деревней. Деревня живет школой. Через нее осуществляется трансляция культурного, исторического опыта. Убогая, нищая деревенская школа — позор нации. Угнетающий фактор в жизни села.
У Липатова есть план создания нового типа школы в Сергеевке, которая стала бы центром духовной жизни села.
Успеть бы выстроить ее до смерти самой Сергеевки.
Мы едем в Колбасу
Никто не знает, почему так называется село — Колбаса. Средний возраст колбасинцев 33 года. Щкола деревянная. Отремонтирована. Нас встречает красивый молодой человек. Директор школы. Игорь Леоненко. Тридцать четыре года. Отслужил армию в морфлоте. Службу проходил в Североморске. Потомственный учитель. Мать проработала в колбасинской школе 40 лет.
Игорь прошел курсы в Новосибирске, организованные “ЮКОСом”. Овладел современными компьютерными технологиями.
— Хорошее было время, — говорит Липатов. — Я только выписывал командировочные удостоверения. Ходорковский все брал на себя: проживание, питание, обучение. Сейчас все застопорилось.
Игорь открыл сайт школы. Пока к нему заходят на сайт различные коммерческие организации. Предлагают услуги. Требуют деньги. Денег нет. Директор уверен, зайдут другие люди. Обращение на сайте к посетителю заканчивается фразой: “Бог видит добрых людей”.
Школа живет, как республика цветов. Каждый класс — цветок. Воплощение метафоры “Дети — цветы жизни”?
— Не только, — говорит Игорь. — У меня жена — биолог. У нас в школе более ста названий цветов. Есть потребность слиться с красотой.
Я иду в четвертый класс. Дети рассказывают про ремесла, которыми уже овладели. Узнаю, как плетут короб для лошади, для уборки снега, как ходят в ночное… Я знаю, что все эти занятия оставляют отметину на характере, поведении ребенка, на складе ума. Страшно подумать, каким испытанием этот душевный лад подвергается, когда ребенок покидает отчий дом.
“Добрые люди, пришлите еще один компьютер в колбасинскую школу. Ведь Бог видит все”, — ловлю себя на том, что все 60 километров до Кыштовки шепчу эти слова.
Мы едем на другой конец Кыштовки
В Березовке тоже молодой директор. Юрий Берчук. Потомственный учитель. Служил во флоте на Севере. Летом был капитальный ремонт. Сменили отопление, крышу.
Как историк, Липатов отслеживает все процессы, происходящие в современной деревне. Если люди годами не получают зарплату в “живых” деньгах, происходит люмпенизация населения. Самое опасное социальное последствие нищеты.
Нынче летом привез 17 тысяч рублей на покрытие крыши школы. Перед ним сидели местные мужики и лениво прикидывали доход. Им показалась сумма ничтожной. Липатов вскипел. Бросился к телефону и на глазах у ошарашенных мужиков разом договорился с кыштовскими мастерами. Ими оказались… учителя, с радостью согласившиеся в свой отпуск работать с утра до ночи. Работали на виду у березовских мужиков, дети которых придут учиться в школу. И — ничего!
Даю голову на отсечение, что пятьдесят лет тому назад родители моих сельских учеников перекрыли бы крышу школы бесплатно. Значит, с нами что-то произошло?
Или вот еще, чего никогда не было в деревне ни до революции, ни после.
Когда учителя не получали месяцами зарплату, деревенский люд, сидящий на поросячьей валюте, сочувствовал учителям. Учитель, получающий ежемесячно зарплату, вызывает нечто похожее на зависть.
Липатов вспоминает. Надо было закрывать школу в маленьком селе. По закону это может сделать только сельский сход. Липатов ехал и дрожал. Знал, что люди скажут “нет”! Каково же было его удивление, когда народ завопил в голос: “Закрывай! Чо они тут делают?” Это — про учителей.
…В одном селе учитель физики, оставив себе небольшое количество часов в школе, занялся предпринимательством. Делал срубы. Начал зарабатывать. Семь стогов сена, принадлежащих учителю, подожгли.
…Другой учитель кинулся в лес на заготовку. Оставил трактор на седьмом километре. Вернулся — трактор сгорел.
Липатов формулирует закон: “Чем глубже процесс обнищания, тем выше готовность красного петуха”.
Кыштовцы будут голосовать за коммунистов?
— Коммунистам не нужно искать новых идей. Они будут трубным гласом, пока такая нищета.
Я спрашиваю, почему сергеевский колхоз, почти миллионер, не породил фермеров.
— И не мог, — говорит Липатов. — Оруэлл все это описал в деталях. Старший брат делал все, чтобы у младшего не возникало инициативы.
Александр Николаевич изучил источники обогащения на селе. Главный источник — пенсионеры. Их надо холить и лелеять. Если у вас в семье есть участник войны, да еще и инвалид, — считай, жизнь уже состоялась.
Инвалид детства — тоже хорошая статья. Одна зрелая дама в Березовке вышла замуж за такого инвалида, хотя он ей годился чуть ли не во внуки. Настал час, когда дама сама пошла на пенсию. Две пенсии в доме — предмет зависти всей деревни.
В разговор включается глава муниципального образования Виктор Петрович Дорошевич. Очень похож на Астафьева не только именем, но и бесстрашием говорить о народе правду.
Если труд не становится источником благополучия, что происходит с людьми?
Дорошевич верует в семейное крестьянское хозяйство, где родственные связи становятся гарантией экономического развития. В его крестьянском хозяйстве
9 человек: сын, зять, племянник и т.д.
Личное подворье должно обрести юридический статус. Люди трудятся круглосуточно, но кто они для государства? Никто, и звать их никак.
Особая гордость Дорошевича — эстонская деревня Николаевка.
— Вы сразу увидите, что здесь нерусские живут. У эстонцев даже скот по главной улице не ходил.
Теперь скот ходит по улице. Эстонской деревне 115 лет. Самый уважаемый житель села Карл Лангер. Нет ни одной печи в Николаевке, которую бы не сложил Лангер. Высокий, красивый, мощный старик. Делал попытку вернуться в Эстонию. Не получилось.
— Я оказался слишком советским человеком, чтобы жить жизнью эстонского хуторянина.
На крыльце сидит верная подруга Карла Лейда. Она трактует животрепещущий вопрос иначе:
— Давно уехали бы. Но ехать нечем.
Как передовой бригадир, Лангер ревниво следит за успехами индивидуальных хозяйств. Они работают много. Но у них нет будущего.
— Это как? — вспыхиваю я.
— Им никогда не купить новую технику. Переход на ручной труд уводит земледельца в первобытное состояние.
Он резко обрывает печальный прогноз и переходит на рассказ о празднике Ивана Купалы. Весь район съезжается на николаевские костры, на откровенные и открытые гульбища.
— Ты знаешь, что это такое: ночь короткая, а ты молодой?
Я не знаю.
Карл Лангер это знает. Гармонист и к тому же красавец. О страстях молодых знает все.
* * *
— Нет, ну вы посмотрите, разве это плохая дорога? Ее защебёнили. Проехать всегда можно. — Молодой директор школы в нетерпении. Надо закрыть в Березовке интернат и подвозить детей из Николаевки.
Меня убеждать не надо. Я помню, как недоумевали родители, глядя на своих детей, проживших в интернате всего неделю.
— Слушай, — жаловались родители, — он как чужой сделался в своем дому. Корове сено дать — надо спосылать. Снег отбросить — тоже спосылать.
“Пазик” подбрасывает на ухабах. Я вылетаю со своего места и кричу: “Это лучшая дорога в мире”. Вот бы Касьянову во исполнение решения правительства прислать в Березовку автобус. Молодой директор согласен взять автобус на баланс школы.
Он многое может, этот молодой управленец. Не вытерпел, что есть компьютер, но нет множительной техники. Продал быка и купил для школы принтер. Жена не возражала, хотя нечто вроде вины перед семьей у Юрия Георгиевича изредка появляется. А бык был отменный. Кормили не один год. Он стоил ровно столько, сколько стоит принтер.
Никогда не спрашивай, чего стоит труд в деревне.
Не спрашивай, если ты там не жил.
Это другой, параллельный городу, мир.
Липатов дал бы школе автобус, но у него его нет. Он вообще считает, что сельский ребенок на каникулах должен жить на колесах: посещать музей, театры, кино, другие города. Он знает: как бы ни был беден деревенский житель, он не остановится ни перед чем, чтобы дать ребенку образование. Именно оно, образование, приоритет из всех приоритетов на деревне. Значит, надо помочь родителям. Пока не иссякла воля сделать жизнь ребенка лучше, чем твоя (состоявшаяся или несостоявшаяся).
Этим вечным, неистребимым инстинктом жить держится сельская школа. А еще она держится учителем, который вопреки всему не устает отделять добро от зла и верить в будущее своего ученика.
Так вот почему Липатов в своем обращении к сергеевским школьникам первого сентября в известной фразе: “Времена не выбирают. В них живут и умирают” опустил последнее слово.
Он не мог произнести это слово в деревне, которая потихоньку умирает.
Дети этой деревни должны жить.
Жить будут.
Справка: Кыштовский район. 11 тысяч квадратных километров. Население — 16 тысяч 320 человек.
Если у вас высшее педагогическое образование и вы захотите приехать в Кыштовку, знайте свою зарплату — 1 тысяча 300 рублей в месяц.
Когда Роман Абрамович купил “Челси”, многие кыштовские учителя нарекли своих свиней именем чукотского губернатора.
Возвращение
— Чему может научить человека лес? — спрашиваю егеря.
— А почему он должен чему-то учить, да еще человека? Лес живет сам по себе. Знаете, кто там хозяин? Медведь. Это его владения. Вот вы живете в своей квартире. Открывается дверь, входит медведь и прямо — на диван. Вы возмущаетесь! Это дико. А дикие это мы. Медведь может зайти к вам случайно или припертый обстоятельствами. А как мы в лес заходим?
…Сколько бы леса ни исходил, каждый раз начинаешь с нуля. Если этого не понял, тебе конец. Лесом правят медведь и товарищ случай…
Ты знаешь все… Но ты лег под сосной и не посмотрел вверх, а она подсечена. Ты уснул, она на тебя рухнула. Если заходишь в лес как в свой дом, ты уже в опасности. Это как войти в чужую жизнь Тебя просили? (Из беседы с лесником Иваном Силиным. Зарплата 800 рублей.)
Темный лес — трава густая
Как же это случилось, что село Мереть выпало из моей жизни? Столько лет бывать в Сузунском районе, прожить не одну жизнь в каждой деревне и не доехать до Мерети… Райского уголка земли.
Я никогда не была в Англии, но бьюсь об заклад, что меретский лес точно такой, как на известной картине Гейнсборо “Охотник в лесу”.
В Мерети вековые деревья растут так, будто кто-то в течение столетия продумывал пейзажную композицию: четыре-пять огромных деревьев образуют единый ансамбль. Потом — просвет. И снова — мощное древесное образование. Солнце щедро заливает пространство между деревьями, освещая траву-мураву, по которой словно вчера прошла газонокосилка. Говорят, ее здесь никогда не видели.
Лесной ландшафт свободно существует по законам красоты. Только здесь начинаешь понимать: культурные формы жизни есть наивысшее проявление естественности бытия.
Могучие ветлы здесь не плакучие. Они склоняются к реке, обдавая тебя такой силой жажды, что ты чувствуешь себя пришельцем в царстве несокрушимого леса. Персонажем другой пьесы. Наверное, поэтому люди, живущие в Мерети, так настороженно относятся ко всем новым ветрам, которые касаются их природного богатства. Вот ведь надо бы радоваться новой дороге, что прокладывают до районного центра. Ан нет!
— Они, знаешь, че сделают, как дорогу кончат? Скупят лес. Речку. Слух идет, будто консервный завод тут построят, и речке с рыбкой конец придет. Охотиться нам запретят. Ни по ягоды, ни по грибы в лес не пустят, — делилась новостями меретская старуха.
Никто еще не продал ни реку Обь, четвертую по величине реку в мире, ни сузунский бор, но тревоги жителей одного из красивейших районов Новосибирской области небеспочвенны.
* * *
Это правда — смотреть больно, когда едешь десятки километров по трассе и видишь тяжеловозы, груженные лесом. Говорят, в начале девяностых годов лес шел сутками. Да и сейчас по ночам лесовозки идут с погашенными фарами.
С вопроса о судьбе леса началось мое путешествие по Сузунскому району.
Все попытки узнать ситуацию в лесном хозяйстве заканчиваются неудачей. Сузун здесь не исключение. Лес — самая засекреченная статья в хозяйстве нашего отечества. Тем не менее все знают: если положение с лесом кардинально не изменится, уже внуки наши окажутся на лысой земле.
Лесники с тревогой ждут новый лесной кодекс. Поговаривают, что этот кодекс ударит по низовому звену — лесникам. Это то самое звено, которым лес еще держится.
Мне повезло дважды. Во-первых, председатель районного совета Валерий Теряев оказался самым яростным борцом за сузунский лес. А мы с Теряевым давние знакомцы. Во-вторых, в Сузуне меня считают своей.
— Да прими ты ее, бога ради! Она наша, сузунская. Да заковряжинская она! Свой человек! — убеждал Теряев начальника лесхоза Абашева.
Что правда — то правда: появилась я в Сузунском районе в августе 1954 года. Почти полвека назад. Привезли меня ночью на лошади. Ссадили на крыльцо школы. Я стучала в дверь и кричала: “Учительница приехала! Учительница”. Дверь открыла техничка тетя Фрося. Бросила лапотину у печки. Там я и уснула. Вот с этого все и началось. Началась моя настоящая жизнь.
Через год загорелся шипуновский бор. Это в двенадцати верстах от нашей деревни. Я с учениками ездила на пожар. Видела дерево, которое стонет и умирает. Но больше всего я видела пней-горельников, потому как на сам пожар нас не пустили. Догорающий пень остывал на твоих глазах, а сердцу не было сил облиться слезами. Глаза и душу застил горький дым. Дым от пня, который уже никогда не станет деревом. Это я запомнила на всю оставшуюся жизнь.
Моя хозяйка тетя Нюра, осерчав на мужиков, часто говаривала: “Да какой он мужик! Он же пень пеньком. Обряди его в штаны да шапку дай, он мужиком сделается. А внутри — весь горельник”.
Опыт на пожаре вызывал такую жалость к горельникам, что образ, нарисованный тетей Нюрой, работал не “против”, а “за” мужика. Тлеющие пни еще долго снились мне по ночам. С того самого шипуновского пожара я прикипела к сузунскому бору, по которому прошагала не один десяток километров.
Судьба леса в районе — это судьба каждого жителя. В 1996—1997 годах прошли сильные пожары. Валерий Теряев изучил причины пожаров. Он уверен, они были рукотворные. Он рисует на листе бумаги тот самый треугольник очагов, который позволял состояться пожарам при любом направлении ветра. Дело было сделано. В лес вошел криминал. Надолго. Бродит и по сей день по российским лесам. Когда в Сузуне шла знаменитая сессия районного совета (а было это в мае 2001 года), посвященная судьбе леса, в районный центр понаехали братки на иномарках. Демонстрировали свою силу и мощь. Валерия Теряева испугать невозможно. Кажется, именно тогда совет принял решение: все лесные богатства района принадлежат жителям района.
Ишь, чего захотели! Решение было опротестовано и отменено. А вот цифры: в 2001 году леспромхозу досталось 20 тысяч кубов, лесхозу — 30 тысяч, сельским акционерным обществам 1,4 тысячи. А теперь, читатель, внимание: 96,6 тысячи кубов леса увезли иногородние фирмы. Кто нажился на сузунском лесе?
Так называемые областные фонды? Вот она, российская вертикаль.
Стыд сказать, да грех утаить: получить лес сузунскому жителю, живущему в окружении леса, трудно. Даже на законных основаниях. Учительницы малышевской средней школы рассказывали процедуру индивидуальной рубки леса. Надо найти делянку с сухостоем. Договориться с лесником, опахать место. Валить по всем правилам. Найти трактор, машину, бензин. Очистить делянку.
Обращение в леспромхоз — пустое занятие. “Леса нет!” — один сказ. Учитель идет к частнику. Находит. В противном случае достанется тебе либо долготье, либо горбыль.
…В 1955 году, исполняя обязанности директора школы, я вела заготовку дров. Знала, что за всю историю села еще ни разу учителя не получали положенных
12 кубов леса. Я сговорилась с колхозными мужиками: перво-наперво вывозим дрова на учительские квартиры. Школу без дров не оставят. Привезут и так! Это дерзкое директорское действо сразу обеспечило мне статус заковряжинской легенды.
Сегодня такое действо невозможно. Некого сговорить и негде лес взять.
…пока стучит топор дровосека
Председатель комитета природных ресурсов Сузуна Александр Шувалов известен мне с детства. Когда Саша учился в третьем классе, мы вместе с ним сочиняли письмо Армену Джигарханяну, любимому актеру. Неожиданно для родителей Саша пошел учиться на охотоведа. Он перечисляет мне функции комитета. Функции есть. Полномочий нет. В этом основная прореха деятельности комитета. В лучшем случае комитет может рекомендовать принять те или иные меры. И — все!
Помимо откровенного вторжения в лес бандита с легкой шведской пилой есть множество лазеек других. Например, лесобилет. Уже и рынок лесобилетов существует. У вас сгорела баня. Вы — погорелец. Берете билет. По нему будут рубить лес другие. Саша уверен, что должен быть банк данных на всех владельцев билетов. Учесть движение лесобилетов при современной компьютерной технике вполне возможно. Только в прошлом году лесобилеты получили свыше 20 частных лиц. Вполне возможно, что лес попадет к иногородним фирмам, которые в Сузуне называют то летучими голландцами, то черными лесорубами.
В районе действует свыше сорока пилорам. Раньше каждая партия леса в обязательном порядке маркировалась клеймом лесничества. Сегодня лес идет обезличенный: кто везет лес, по какому праву — никого не интересует.
Попытки отловить нарушителя приводят к тому, что им оказывается какой-нибудь дед или бомж. Начальник лесхоза Абашев так и говорит: ловят тех, с кого рубашку снять нельзя, потому что ее попросту нет. Как правило, дед — подставное лицо. Львиная доля прибыли достается переработчикам. Лесоруб отдает лес по бросовой цене. Допустим, 300 рублей за один кубик. Но после цилиндровки (всего-навсего) цена кубометра вырастает за 2,5 тысячи. Залетные бригады нанесли непоправимый урон лесному хозяйству. Когда-то леспромхоз сам занимался заготовкой и переработкой леса. Он был градообразующим предприятием. Опустевшая ниша заполняется сразу. Иногородние фирмы налогов в районе не оставляют. Лес не приносит дохода жителям.
Так что же делать?
Начальник лесхоза убежден, что передача леса в систему природных ресурсов губительна по определению, ибо лес — не природный ресурс. Лес — живой организм. Со всем своим здоровьем, болезнями, возрастными особенностями. Это не газ и не нефть. Эксплуатировать живой организм — преступление.
Лес всегда был заложником масштабных кампаний. Одна мелиорация чего стоила. Уникальность сузунского бора состояла в том, что это был потный бор. Осушение земель превратило лес в сухой массив. Это сразу подсекло жизненные силы леса.
Весь лесной фонд был подвержен подсочке (промышленное извлечение смолы). Уже через пять лет подсоченное дерево должно убираться. А оно не убиралось. Отсюда — болезни. Полностью убрать заболевший лес нельзя — нарушается лесная среда.
Как истинно живой организм, лес выполняет защитно-охранные функции. Регулирует сток воды и многое другое, что обеспечивает человеку жизнь на земле.
Абашев считает, что пожары надо предупреждать. Есть технология локализации пожаров. Нет техники. Нет экипировки. Ставка лесника 800 рублей. Если ликвидируют институт лесников, лесонарушения станут нормальным явлением, мягко говоря. Поговаривают, что и лесхозы могут ликвидировать — тогда криминал под видом частного лица войдет в лес на правах хозяина. Тенденция ослабления государственного контроля над лесными массивами пугает специалистов лесного хозяйства.
Основной путь, считает Абашев, — лесные конкурсы на долгосрочную аренду лесного фонда. Условия, которые предложил лесхоз, оказались суровыми: наличие производственных мощностей, переработка древесины на месте, уровень организации и оплата труда и главное — наличие в штате специалистов лесного хозяйства.
Лес живет, пока в нем стучит топор дровосека. Не нами это сказано. Дело все в том, в чьих руках этот топор.
В Мерете уже второй год работает “Стройбрус”. Здесь полностью исключили пьянство и курение. Как только оборудовали специальные курилки, борьба рабочих за курение на рабочих местах прекратилась.
“Плакала Саша!..”
Алексей Палецкий — корреспондент районной газеты. Много сил отдал борьбе за сузунский бор. Я думаю, что он малость привирает, когда говорит, что такой ленточный бор, как в Сузуне, есть только в Канаде.
Вместе с Алексеем мы идем в гости к Руслану Магомедову, крупному переработчику сузунского леса. Он оказался дома только потому, что лежит в гипсе. Не найдя ключа от квартиры, решил выпрыгнуть со второго этажа, как бывало не раз. Не обошлось. Сейчас время подумать, как жить дальше.
Предшественник Руслана покончил с собой. Продвижение в лес устлано трупами. Все смерти оказывались загадочными. Многое до сих пор не прояснилось.
Суть в том, что фирма Руслана работает на любом лесе. Даже на тополе и березе, а сибирская береза совсем не родня карельской. Но из березовой щепы Руслан научился производить “жидкий дым”. Это разработка сибирских ученых. Все налоги фирма оставляет в районе. А как попал дагестанец Руслан в Сибирь? Очень просто. Бороздил Советский Союз и однажды, сойдя на вокзале в Новосибирске, понял, что это его родная стихия. Задышал свободно.
Руслан уверен: лесной бум в Сузуне скоро закончится. Спелый лес вырубят. Значит, надо переходить на мелкотоварный. Руслану работы хватит не на одну жизнь.
* * *
Уже вовсю стемнело. Мы сидим с Алексеем на крыльце дома Саши Шувалова. Дом стоит в сосновом бору. Невооруженным глазом видно, как год от года редеет сузунский бор. Алексей рассказывает о своей жене. Она успевает за смену слепить 80 кг пельменей.
— Может, восемь? — спрашиваю.
— Нет, восемьдесят. Она лепит их с восьми утра до девяти вечера. С часовым перерывом на обед. Жить-то надо. Это частная фирма.
Статья Алексея в районной газете стоит 190 рублей. Я снова переспрашиваю. Алексея пригласили в Новосибирск на съезд “Народной партии”. После съезда ему сказали, что дорогу домой оплатить не могут.
— Я им все сказал. Не потому, что обманули. Весь съезд — это такая пустая трата времени. Ни на один съезд не поеду. Лучше к скотнику в дальнюю деревню поеду. Ему польза, да и я наберусь от человека, который вкалывает круглые сутки. Знаете, какие люди в деревнях живут… Колотятся-молотятся, детей учат из последних сил, а центральную газету откроешь — там про нос Орбакайте. Неужели это интересно?
А в голове все звучат и звучат слова Руслана: лес вырубят…
“Плакала Саша, как лес вырубали…” Значит, и тогда, во времена Некрасова не могли остановить рубку леса. Интересно, чей лес от порубки спас доктор Астров из “Трех сестер”? А главное — как он это сумел сделать? Почему Чехов не объяснил? Что может сегодняшний доктор сделать для леса?
…Все знают, как идут составы с лесом в Китай, как увеличивается в районном центре парк иномарок, принадлежащих черным лесорубам, как ловят на местах рубки бомжей, с которых нельзя содрать рубашку, потому что у них ее нет. И совсем не ловят “летучих голландцев”. “Здравствуй, лес — наше богатство!” Меретская старуха оказалась права: “Лес — это не наше богатство”. Чье?
Считается, что лес — восстанавливаемый ресурс. Если ситуация кардинально не изменится, три поколения будут ждать восстановления легких планеты. Так считает Саша Шувалов. Эколог из Сузуна. Непонятно одно — как эти три поколения выживут без леса?
Роза стояла в стакане, роза цвела хорошо
Анне Борщ двенадцать лет. Ярко-рыжая. В веснушках. Киношное лицо.
— Ты знаешь, что мы вспомогательная школа? — спрашивает меня.
— Знаю, — говорю. — И что из этого?
— Какая ты непонятливая. Мы же детдомовские, потому мы и вспомогательные. Ну, ненормальные, значит.
Аню перевели из Тогучинского детского дома в сузунскую коррекционную школу (по-старому — вспомогательная или школа для умственно отсталых детей). Перевели из халупы во дворец. Но, похоже, Аня этого не осознает, как и многие обитатели дворца.
Это в самом деле дворец — несколько зданий, соединенных теплыми коридорами.
На окраине рабочего поселка Сузун в сосновом бору случилось событие, ошеломившее весь район. Состоялся ремонт, а точнее — реконструкция здания, на которую было затрачено 98 миллионов рублей. У этой акции есть автор — Михаил Михайлович Оленников, проработавший 20 лет директором вспомогательной школы. Сейчас он начальник управления народным образованием в Сузуне. Когда-то был руководителем штаба по выборам губернатора. Проигравший губернатор тем не менее захотел отблагодарить помощника. Спросил, что бы тот хотел получить в подарок.
Директор школы имел только одно желание — отремонтировать школу.
Подоспел кредит Международного банка развития. Деньги отпускались на строительство учреждений для инвалидов. Кто-то позже хотел увести эти деньги на другие дела, но документы уже были в офисе банка в Нью-Йорке. На другие цели деньги истратить было нельзя. Я опускаю все финансовые тонкости этого дела, которые мне доподлинно известны. Это удивительно, но факт — деньги шли вовремя. Строительство не задерживалось. 11 сентября 2001 года началась реконструкция. Все международные нормативы строго соблюдались. Двери новой школы открылись для учителей всего района. Именно здесь шел августовский педсовет 2003 года.
Сказать, что это был шок, — ничего не сказать. Спальни на три человека. Игровые комнаты. Библиотека с роскошным ковром. Столовая с новейшей кухонной аппаратурой. Стадион. Спортивные залы. Актовый зал с немыслимо удобными креслами. Швейные мастерские. Медицинская служба представлена изолятором, физио- и прочими кабинетами. И никаких проблем с противопожарной безопасностью.
…Мы стоим с комендантом школы Людмилой Михайловной в комнате отдыха. На потолке загорается красная лампочка. Значит, кто-то в здании закурил. Комендант отправляется на поиски нарушителя.
Так вот: Аня Борщ обитает в этом дворце. Рассказывает о своих братьях и сестрах: Илья, Сашка, Катька, Настя. Кого-то удочерили. Кого-то отправили в другие детские дома.
— Откуда ты это знаешь? — спрашиваю.
— В документах записано. Там все про нас.
О чем бы Аня ни говорила, главным аргументом были слова “в моем личном деле”, “они же все записывают”, “в бумагах все про нас известно”.
Ни опыт своей жизни, ни собственная логика в счет не берутся. Царь
всего — казенная бумага. Матери не помнит. Говорят, была красивая. Но об этом в бумагах нет ни слова. Тянет в спальную комнату. Подводит к тумбочке, на которой лежит открытка со словами:
Роза стояла в стакане,
Роза цвела хорошо,
Роза сказала три слова:
“Таня, живи хорошо”.
Таня — это соседка Ани. Ей 14 лет. Ее любит Вовка, и он желает Таньке успехов в жизни. Ане, может, тоже кто-то пожелает успехов в день рождения. Но пока ее никто не любит.
Она рисует в моем блокноте сердце красным фломастером. Пририсовывает к сердцу уши. Это оказались крылья. Сердце ведь должно летать. Разве ты забыла? Под сердцем облачко. Аня пишет слова: “Ангел”, “Сердечко”. Рисует цветы и еще одно маленькое сердце на случай, если большое улетит. Без сердца жить нельзя. Сразу умрешь.
Заторможенность резко сменяется буйством, которое не имеет ни мотива, ни повода. Так кажется со стороны. Мотив существует всегда — обездоленное детство. Обездоленная жизнь.
Привязанности есть. Без них никак нельзя. Но они ситуативны. Это известный синдром детей детских домов. Ребенок знает: рано или поздно залетная тетя или дядя исчезнут. Механизм отчуждения у некоторых детей срабатывает на опережение. Детское сердце страхует себя от возможной драмы.
…Ане снится один и тот же сон: они бегут на поле, где стоят самолеты. Она перечисляет всех, кто бежит. Это дети из ее родного тогучинского детского дома. За ними гонятся бандиты. Дети бегут через лес, болота и, наконец, поднимаются на самолете прямо в небо.
Я вспомнила своего десятилетнего знакомого из психиатрической больницы. Сережа все хотел “уйти туда, где бегают трамваи”.
Есть у Андрея Платонова в записных книжках примечательное определение: “Бегающий народ”. Бегающие дети. От нас, от мира, в котором им нет места.
— Тебе здесь нравится? — спрашиваю.
— Не очень. В Тогучине было лучше. Мы там к одной бабушке ходили. Картошку ей копали. Потом чай вместе пили.
Вот вам и вся педагогика: к бабушке ходили…
А чаще всего Аня как-то странно затихает, и тогда в глазах отчетливо виден испуг. Невозможно понять, чем порожден страх. Он есть. В этом все дело.
Я отпросила ее на день. Но когда ей запретили войти со мной в столовую, она резко развернулась, обдав меня не холодом (о, если бы это был холод!), а безразличием.
Во что может вырасти эта привычка беспечальных расставаний? Вот сейчас ты ей мать родная, через минуту — заклятый враг.
Это не актерство, как многие полагают. Это тот тип душевности, за которым стоит сломленная детская душа. Кто-то из писателей точно описал это состояние, когда чудо рождения души совпадает по времени со страхом перед жизнью. Душа сгибается, не успев родиться.
Так мечется рыжеволосая Аня между желанием обнять весь мир и страхом перед этим миром. Спасение здесь, похоже, одно — какая-нибудь бабушка в избушке на курьих ножках. “Картошка… и вместе чай пьем”.
Иногда Аня выступает в роли опытного переводчика.
Десятилетний Максим путано и длинно рассказывает свою сиротскую одиссею, завершая ее фразой: “Ну, тут тварина отдал отдал концы”.
Вмешивается в беседу Аня: “Ты разве не поняла, что это был отец Максима? Бил детей, мать бил. Ты думаешь, тварина — это женщина? Нет, это кто пьет, а потом бьет детей. Теперь знай”.
Коррекционные школы, как и психбольницы, заполняются в основном детьми из детских домов. Разве они всегда умственно отсталые? А если это задержки психического развития или, как говорят психологи, неравномерность психического развития? Врач сказал, что обратного хода у этих детей нет. Задача одна: сделать их жизнь здесь пристойной. Путь один — полюбить их. У врача скатывается слеза, когда он вспоминает о своих подопечных.
Появилась новая тенденция. Раньше умственная отсталость не всегда сопровождалась другими соматическими заболеваниями. Сейчас сплошь и рядом поступают просто больные дети.
…В мастерских показывают искусство вышивальщиц. Мастер говорит, что некоторые специалисты берут под сомнение диагнозы, поставленные детям: сложнейшие чертежи для вышивок дети считывают руками молниеносно, не запутываясь в лабиринтах.
Это — не ТО
Ловлю себя на странном чувстве, которое объявилось во мне с первой минуты пребывания в школе. Знала, что в таком же состоянии была и комендант. Людмила Михайловна — технолог по лесу. Работала на знаменитой мебельной фабрике. Ее обанкротили. Пришли люди, не смыслящие в лесе ровным счетом ничего. Не оставалось другого выхода, кроме как уйти. Спасибо — нашлось место. Называлось оно — уборщица школы. Дворцу приличествует иметь коменданта. Им и стала Любовь Михайловна. Вот она-то мне и сказала: “Я все еще в замешательстве”.
Пройдет немало дней, а я все буду думать: откуда это двойственное чувство во мне при виде дворца? Когда меня убеждали, что в нас заговорил вечный
совок — отобрать и поделить! — я точно знала, что это неправда. Это — не ТО, как сказала бы чеховская Нина Заречная, которой никак не удавалось сформулировать смысл прожитой жизни.
Куда бы я ни заходила в Сузуне, меня все спрашивали: “Видели школу?” Видела. Молчание. Потом реплики: “Пусть хоть у этих детей что-нибудь будет”, “С паршивой овцы хоть шерсти клок”.
Ничего себе — овца, ничего себе — клок!
Одна учительница рассказывала, что, войдя во дворец, открыла рот. Так с открытым ртом и просидела весь педсовет. Будто на другую планету слетала.
* * *
Все разом решилось в детском саду села Каргополово.
Галина Райх — заведующая детским садом. Уверена, что многое из того, что было порушено в начале перестройки, можно было спасти. Жизнь научила Райх ценнейшему качеству — сопротивлению. Сегодня она рада-радешенька — в это лето администрация района вырешила… две тысячи рублей на приобретение мягкого инвентаря. Оказалось, такой статьи вообще нет. Нет статьи на приобретение игрушек (это в детском-то саду!). Глава района обещал купить магнитофон. Разглядываю так называемый дидактический материал. Те самые пособия, которые должны развивать детей. Из каких-то тряпок шьются мешочки, в них закладываются самодельные игрушки и…
Вот оно что! Выстроив здание коррекционной школы, где каждая деталь говорит об уважении к ребенку, где система жизнеобеспечения надежна и предназначена внушить живущему в этом доме веру в добро и справедливость мира, мы получили наглядное свидетельство бездны, в которой находятся наши дети. Мы и раньше знали, что живем плохо. Теперь есть измеритель наших бед. Мы получили зеркало, в котором наряду с отображением проступает цена жизни нашего ребенка.
Говорят, один десятиклассник через Интернет пробился и задал вопрос президенту Путину: почему такие условия создаются для учеников коррекционных школ? Как жить всем остальным? Не умственно отсталым. Как будто президент ответил, что есть справедливость во всей этой истории, ибо эти дети обижены дважды. Первый раз — природой. Второй раз — людьми. С президентом спорить никто не стал, потому что ученик не об этом спрашивал. Он хотел знать, почему его школа живет плохо.
А если обижен людьми и государством — это что ж, не считается?
…Я вспомню эту школу еще раз, когда увижу, как противопожарный надзор будет требовать от малышевской средней школы снять крышу и пропитать перекрытия соответствующим составом. Директор школы Ида Михайловна только руками разводила. Это невозможно. Денег нет.
Так вот: если в коррекционной школе выходит из строя какая-нибудь система или просто деталь, тут же являются трезвые мужики с нужными запчастями. Ремонт осуществляется по высшему классу. Школа на международной гарантии.
В конце пятидесятых годов в тридцати километрах от Новосибирска шло строительство Академгородка. Там было так называемое московское обслуживание. Мы ездили в городок за сгущенным молоком и гречкой. А еще там выставлялся Роберт Фальк, в кинотеатре “Сигма” крутили шедевры мирового кино, запрещенные к общедоступному показу. В клубе “Под интегралом” физики спорили с лириками так, будто цензуры отродясь не было. Это завораживало и вызывало комплекс неполноценности.
Похоже, в рабочем поселке Сузун эта ситуация получила свое новое воплощение. В этом весь секрет замешательства сузунцев.
Жить будем?
Покосившаяся изба. Вместо постельного белья лапотина. Топится давным-давно небеленная печь. Готовятся два блюда: одно называется суп — вода и плавающая вермишель. Второе — жаркое. Вода и мелко нарезанная картошка.
И — ни жиринки ни в том, ни в другом блюде. Не то четверо, не то пятеро детей, обитающих в убогой халупе, в школу сегодня не пришли. Говорят, проспали. С директором каргаполовской школы Зоей Николаевной я хожу по домам в деревне Зорино. Мы ищем детей, которые не ходят в школу. Авторитет учителя в Сузунском районе традиционно высок: любой алкаш, бомж сразу вытягивается в струнку при виде учителя и чувствует себя глубоко виноватым. Обязуется ребенка собрать в школу. Про своих учеников директор знает все. Их у нее 164 человека.
…Тем временем приходит мать. Еще молодая. Лицо в морщинах. Резкие складки. Огромные синие глаза. Знать, была красавица. Женский век оказался коротким. Увидела нас. Испугалась. Заметалась. От нее разит самогоном.
— Зачем пьешь? — спрашиваю.
За поденную работу (а другой в Зорино нет) живыми деньгами не платят. Когда картошку дадут, когда — муку. Чаще — наливают самогон. Но выпила она не сегодня. Вчера. А может, третьего дня. Всего не упомнишь. Руки изроблены вконец. Начала отчитывать детей. Демонстрировала запоздалый воспитательный процесс. Дети испугались. Я не выдерживаю:
— Зачем рожала столько детей, если пьешь?
Прости меня, Господи! Я-то какой ей судья.
Она вдруг заплакала. Слезы застревали в глубоких морщинах. Не скатывались. Глаза сделались еще синее. Дети притихли. Плакала мать всерьез. Они это учуяли. Босоногий первоклассник, до этого жевавший корку белого арбуза, нервно перебирал скользкие семечки и бросал на пол.
— Дура была, потому и рожала. Дура! — сказала она трезвым голосом.
Похмелье как рукой сняло. Все на мужика своего надеялась, а он — как ребенка сгородит, бегом к матери на печку с бутылкой, а ты тут одна колотись.
Завтра она пойдет рыть траншею, кто-то телефон себе проводит. За работу денег не дадут. Уже предупредили. Может, одежонку детям подкинут?
— Сколько же таких семей на нашей земле? — это я.
Зоя Николаевна встряхивает меня.
— На село — два-три таких семейства. Не больше! А могли быть все такие. Работы нет никакой.
Я заикнулась о фермерстве и тут же схлопотала. Наступила на больную мозоль.
— А кто они, эти ваши фермеры? Назовите их прежние должности! Среди них есть рядовой колхозник? Всю технику захапало руководство задарма. Видели, на каких черепашках ползают наши мужики по полям? Тридцать процентов потерь от такой техники. Другую — не купить. Людям памятник надо ставить, что еще умудряются жить и детей выучивать.
Я замолкаю.
Мы заходим еще в несколько домов. Картина та же. Директор вытащит в школу каждого ребенка. Пусть лучше просто сидит в школе. Его там хоть раз в день накормят. Зоя Николаевна добилась, чтобы питание в школе было бесплатное. Знает, что с родителей деньги брать стыдно.
Однажды в школу приехал большой босс из Законодательного собрания Новосибирской области. Поинтересовался меню. Зоя Николаевна сказала, что мясное блюдо бывает только раз в неделю. Депутат заметил, что животного белка детям недостает. Но тут же поправил себя:
— Впрочем, утром бутерброд с колбасой и кофе каждый имеет.
Зоя Николаевна сказала все, что думает по поводу такой поправки депутата.
— Знаете, что я поняла? Отрыв властной элиты от народа так велик, что власть даже представить себе не в состоянии, как живут люди. Этот был не худший из них, но и он ничего не понимал.
Нынче удалось продать школьную картошку и купить за семь тысяч музыкальный центр. Где бы еще найти преподавателя иностранного языка? Какой год у детей прочерк в аттестате! Да кто с языком сюда поедет?
* * *
Из головы все никак не выходит босоногий первоклассник, нервно собиравший арбузные семечки. Что-то с ним станется? А что, если к четвертому или пятому классу он уже будет готов отбыть в коррекционную школу? Может, это выход для него и семьи в целом? По крайней мере будет и хорошо накормлен, и обут, ходить будет в туалет с импортной сантехникой. Если занедужит, отправится в изолятор, где к его услугам новехонькая медицинская аппаратура. И все равно он улучит момент, чтобы сбежать в покосившуюся избенку, к матери, не успевшей опохмелиться и позабывшей поставить “жаркое”, в котором вода и мелко нарезанная картошка.
Случится это непременно, потому что в детстве неизбывно прорастает природное начало, требующее личного очага. Собственного дома, какой бы он ни был. И матери, какой бы она ни была.
Мне рассказывали воспитательницы коррекционной школы, из каких трущоб они выволакивают своих учеников, которым край как надо попасть к мамке, уже и позабывшей, где ее дитя находится. Куда девается природное начало в отце и матери? Он — за бутылку, она — туда же.
…Галина Ильинична Шувалова — моя ученица. Всю жизнь проработала в сузунской средней школе N№ 2 — лучшем учебном заведении рабочего поселка.
Нынче ее пригласили в коррекционную школу. Кстати, работает в классе, где учится Аня Борщ. Галя часами говорит о своих прежних учениках: “Если бы вы знали, какая тяга у деревенских к знаниям. Им бы такие условия…”
Вдруг она неожиданно обрывает рассказ об учениках.
— Я вот все думаю эти дни: понастроит Америка в России школы для умственно отсталых детей. Загоним туда своих детей. Дадут нам, как дебилам, инструкции, какие кнопки нажимать. Превратимся мы в обслугу… Если о других детях не думаем… Это путь для России? Выход в мировое пространство?
Теперь я вспомнила, что нечто подобное уже слышала от коменданта школы Людмилы Михайловны. У нее есть сын. Он учится в школе. Совсем не похожей на ту, где работает его мама.
А я поеду искать тех самых фермеров, которые в прошлом были ведущими специалистами в колхозе, и узнать, за счет чего шло их становление.
Неужели они все мошенники?
Семеро смелых
Застать на месте Якова Мерца и Владимира Муля невозможно. То они в своем родном селе Ключики, то в Холодном, хозяйство которого взяли на буксир. Мне повезло: в тот день Владимир Христианович целый день был на своей мельнице. Шла профилактика. Поскольку мельница разогревается долго, мука получается некачественная. С такими потерями мириться нельзя. На месте огромного заброшенного гаража стоит красавица мельница. Детище бывших главного агронома и главного бухгалтера колхоза имени Кирова. Сюда привозят зерно не только с собственных полей. Услугами мельницы, где определяют все показатели муки по новейшей технологии, охотно пользуются полеводы всего района.
Итак, Мерц и Муль состоялись как предприниматели, потому что стояли у руля колхоза? Или есть другие основания их успеха? Вот за ответами на эти вопросы я и пожаловала.
…Еще до распада Союза Владимир Муль ездил на свою родину, в Киргизию. Тянуло домой. Сидение на чемоданах оказалось недолгим. Хозяйство колхоза имени Кирова было ведущим в районе. Знамена ставить было некуда. Колхозная работа как форма хозяйствования давала о себе знать. В 1990 году уже разрешалось иметь 2 гектара земли в личном хозяйстве.
Так вот: их было семеро. Они объединили свои земельные участки и параллельно работе в колхозе начали ее обработку.
Когда сажали картофель, он стоил 25 копеек за килограмм. Пришло время уборки — цена выросла. Целый рубль за килограмм. Работали дотемна.
Владимир хорошо запомнил один летний жаркий день. Всеми семью семьями окучивали картошку, не разгибаясь. Мимо них неслись машины с колхозниками — ехали на пикник. Отмечали день молодежи. Голосили на всю округу.
Первый урожай ошеломил земледельцев. На круг выпала сорок одна тысяча рублей. Решили объединиться. Они назвали свой коллектив “Дружба” в точном соответствии с духом, царившим в объединении. Шел 1991 год.
Тут же завели журнал одноименный. Бухгалтер знал, что люди не простят успеха и начнутся проверки. Он так и сказал мне: “Мы это знали изначально”.
Взяли комбайн в аренду. Работали без выходных. Кто-то сказал: “А может, трактор купим?” С большим трудом, но купили. За деньги, заработанные собственным горбом. С этого все и началось.
В колхозе случился бунт. Бригада не вышла на работу. Чего только не ставили в упрек смельчакам. Даже такое: почему у них поля после уборки зеленые, а у нас черные? Как объяснить? Если все убрать в августе, поле зеленеет к сентябрю, а вы тянете с уборкой — вот у вас поле и черное. Главный агроном Яков Мерц, обладатель золотых и бронзовых медалей ВДНХ, пытался объяснить. Тщетно.
Муль хорошо запомнил тот исторический день — 25 октября 1991 года. Общее колхозное собрание. Вопрос один: незаконное приобретение техники главными специалистами. И — началось. Сцена из “Поднятой целины”. Владимир Христианович заметил, что зачинщик бунта был дурак дураком. “Дурак по жизни” — так называет Муль этот тип дурости в отличие от природной дебильности. Но “дурак по жизни” хорошо уловил настроения людей. Они пошли за ним. Вопросы сыпались градом: за сколько главный бухгалтер купил корову в колхозе? Дошли и до такого: “А где будут учиться ваши дети? Неужели в нашей школе с нашими детьми?” Постановили: объявить недоверие провинившимся. Квартиры отобрать. Отделить богачей от колхоза.
Пришли домой. Включили телевизор. Генерал Руцкой, отвечавший за сельское хозяйство, вещал о поддержке фермеров. Горох по барабану. Страна большая. Никто ничего не слышит. Больше всего поразило, как ведущий собрание сказал: “Наши люди не понимают, что такое приватизация”. Это уже была спекуляция чистой воды. Как же человек, живущий на земле, не знает, что такое собственность? Они уже все решили: уходят из колхоза.
Муль еще остался — составлял отчет. А потом взял связку ключей и хорошо запомнил чувство, с каким бросил эту связку на стол председателя. Все! Свободен!
Создали ассоциацию фермерских крестьянских хозяйств. Земель своих и арендованных свыше тысячи га. Иные из них находятся в 70 км от базы. Некоторые хозяйства, пришедшие к упадку, сами запросились взять их. Объединение происходит на основе простого товарищества. Вот сейчас Яков Мерц уехал в Холодное: обдумывает, что делать с гречихой. Земля в Холодном оказалась убитой. Надо ее возрождать. Я спросила: а где живут они? Неужели в Ключиках, рядом с бунтовщиками? Оказалось, в Ключиках.
— Во-первых, я понял: надо всем прощать. Бабушка с детства этому учила. Теперь я знаю, что прощение приносит облегчение прежде всего тому, кто простил. Во-вторых, мы видели, как используют людскую нищету в своих целях. Это хоть и страшно, но понять можно.
Я спросила Владимира Христиановича, какие свойства натуры позволили им выжить в трудную минуту.
— А те же самые, что нужны человеку, работающему в поле. Хладнокровие, готовность встретить любую беду как имеющую право быть. Мы же не злимся на несвоевременный дождь, ранний снег. Вот сейчас, наверное, гречиха не опылилась. Ну и что? Из этого состоит наша профессия. Богат не станешь. Горбат будешь. Впрочем, нет. Богатство есть — общение с землей.
Идея мельницы возникла не случайно. Надоело зависеть от мошенников. Сыплем зерно из одной машины — ставят разную сортность.
Теперь они знают: их мука не хуже алтайской.
Так что же это было тогда? Раскулачивание?
— Нет, — говорит Муль, — это была репетиция.
Раскулачивание впереди.
Отдельные люди
В середине 70-х годов на одном из уроков я услышала реплику десятиклас-сника Сережи Павленко:
— Вы опрометчиво переносите любовь к Отечеству на любовь к стране.
Теперь уже не помню, в связи с чем возникла эта реплика. Но отчетливо помню, что я впала, как сказал бы психолог, во фрустрацию (то бишь замешательство). Ученики насторожились. Было видно, что Сережа вербализовал весьма определенное настроение молодых. Тем не менее фраза 16-летнего подростка застряла в моей головушке.
Позднее пришло понимание, что два этих явления могут не совпадать друг с другом. Могут находиться в драматических отношениях. Но что одно может существовать параллельно другому — казалось недопустимым.
Ан нет! Жизнь горазда на сюрпризы. Вот об этом и сказ.
Василий (деревня Мереть, Новосибирская область)
Я видела его в меретской церкви. Густые смоляные волосы, окладистая борода. Молился истово, но без фанатизма. Знала, что он вертолетчик. До перестройки в Мерети был полигон. Василий отвечал за летную подготовку вертолетчиков. Полигон порушен. Василия отправили на пенсию. Он незаконно живет в казенной квартире. Знает, что в любую минуту его могут выбросить на улицу. Детей с женой отправил в Барнаул. Мы встретились с ним в задрипанном автобусике, который шел на Сузун. Пассажиров набилось — не протолкнуться. Едва утряслись, случился диспут. Поводом стал проезд Жириновского через Сузун. Время было предвыборное.
— Он, знаш, че удумал? Деньги раздавал. Пятьдесят рублей на одно рыло.
— Да не он сам! Че городишь? Его киллеры деньги бросали. А люди подбирали.
— А вот и не киллеры. Они по-другому называются. Чегой-то я не припомню.
— Ой! Я знаю, какие-то летающие птицы…
— Да не птицы, а соколы.
— А че, соколы не летают? Сокол — тоже летающая птица.
— Интересуюсь, где они столь денег гребут?
— У тебя тыщу возьмут в кармане, а пятьдесят дадут к празднику. Живи — радуйся. Голос им отдай.
— Да у меня отродясь тыщи в кармане не было.
— А за кого они нас примают? За дурачков? Виданное ли дело, учителя в той толпе были. Деньги брали.
— Так с паршивой овцы…
Итог подвела Нюрка, сумевшая огрести 150 рублей.
— Девки, а все же Жириновский самый понятный из всех. Че говорит — не понимаю. А в кармане полста рубликов имеется. Он все до дела доводит.
Они все еще шумели… Василий отыскал меня глазами. Начал говорить так, как это бывает в дороге с незнакомыми людьми. Сказал, что ничего в жизни у него не получается. Если сошел с главной колеи, пиши пропало. Рушится все: умения, привычки. Куда-то деваются способы жить. Вот вчера пошел на охоту: привычно вскинул ружье. Взвел курок, как это делал тысячу раз. Все утки улетели целехоньки. Если садится на мотоцикл — мотор глохнет. Приспособления к жизни утратили свою силу.
Он ехал к матери убирать картошку. Уже сходя со ступенек автобуса, сказал:
— Думаю, надо принимать какие-то решения.
Эта фраза не давала мне покоя. Что за решения? В интонациях была пугающая окончательность.
Прошло недели две. Я вернулась в Мереть. Он пришел в дом к моей подруге Вере Федоровне. Год назад она поселилась в Мерети. До этого семь лет жила в Потеряевке, что на Алтае. Да и жила бы там, если бы единственный поезд, связывающий Потеряевку с миром, не приказал долго жить. Связь с детьми прекратилась.
Итак, Василий уже принял решение? Не совсем. Оно вызревает в нем не один год.
— Вот подаю в автобусную кассу удостоверение. Кассирша злобно бросает: “Когда стукнет тебе 60 лет, тогда получишь льготный билет”. Она ждет, когда я начну выходить из себя. Я улыбаюсь. Достаю сто сорок четыре рубля из ста пятидесяти, которые у меня есть, и подаю ей. Она злится, я — нет. Я свободен.
— Но у вас осталось шесть рублей! Какая свобода… — вспыхиваю я. — Вам еще в Барнаул и обратно.
— Да, а там как Господь пошлет.
И Он — посылает. К сожалению, не всегда. Но это Его право. Василий понял, что установившийся порядок вещей переменить нельзя. Все сделано для того, чтобы человека загнать в тупик. В нем, в тупике, он звереет. Обратите внимание, говорит Василий, как ведет себя человек, оказавшись перед очередным бюрократическим окном. Он заранее знает: все будет против него. Частота встреч с государством прямо пропорциональна утрате веры в него — формулирует закон Василий.
Всю свою пенсию Василий посылает детям. Принес огромный пучок какой-то лекарственной травы.
— Да, я смирился, — сказал он.
Но была в этом решении какая-то печаль, которой я не могла постичь.
В разговор вмешалась Вера Федоровна.
— Вся беда твоя, Василий, в том, что ты помнишь себя вертолетчиком. Хозяином чистого неба. Когда ты забудешь, кем был, останешься один на один с землей, поймешь, что начал новую жизнь? Для этого надо взять в руки лопату.
…А как это? Забыть, кем был? Неужели Вера Федоровна забыла, что она кандидат медицинских наук, что занималась научной работой в знаменитом Академгородке? Забыла свои эксперименты, разработки? Своих дипломниц из университета? Нет. Это не просто. Но это так. Есть земля. Дом. Работа на огороде с утра до ночи. Никакого трактора. Все вручную. Есть ощущение, что жизнь зависит только от тебя самого. Когда социальные подпорки сводятся к минимуму или совсем исчезают, остается возможность вернуться к собственной сущности.
А что, если это капитуляция перед жизнью?
Нет! Вера Федоровна уверена, что это единственно достойный способ прожить на земле. Жаль, что поняла это слишком поздно. Можно было прожить жизнь иначе. Самое важное — можно было вместе с ребенком прожить его жизнь. Не оставлять его на улице с ключом на веревочке вокруг шеи. Не было бы нервных звонков с работы: разогрел? Сделал уроки? Выгулял собаку?
Мы расплачиваемся жизнью детей за нашу приверженность к ценностям, которые призрачны от начала и до конца. Вся прежняя жизнь — псу под хвост. Так и сказала.
…Пришел печник. Осмотрел кирпичи для кладки. Сказал, что не годятся, потому как не поют. Нет в них звона.
В доме царит покой. Слова Веры Федоровны кажутся правдой.
— Не плачьте о деревне. Она не умирает.
Вера Федоровна считает, что деревня переживает новый этап. Приезжают люди. Не дачники. И не старики. Покупают дом, огород. Как знать, может, им откроется тот самый смысл жизни, который ускользает за призраками.
Василий примет решение. Оно будет в пользу жизни, устроенной на других основаниях, как говорит Вера Федоровна.
Встреча с Василием засела в мою головушку. Кто эти люди? О чем свидетельствует их появление?
Последующие встречи (в разных районах страны) убедили меня в том, что Василий и Вера Федоровна не одиноки.
Виктор Павлов (остров Патмос, Горный Алтай)
Там, где берега Катуни предельно высоки, где воздух пропитан смолой, а ночное небо усыпано звездами, есть остров. На нем храм ослепительной красоты. Чтобы попасть в храм, надо пройти по навесному мосту. Но сначала вы войдете в Иоанно-Богословский скит. Здесь вас известят, что вход в храм свободный. Вести себя следует пристойно. Как только вошел за ограду, чувствуешь, что движения твои замедляются.
Я ждала, когда люди пройдут мост. Последним мост покидает мужчина. Тихий шаг. В глазах усталость. Что-то еще есть в этих глазах. Есть то, чего нет ни у меня, ни у тех, кто за ним идет.
— Вы — Павлов? — спрашиваю.
— Да, — ничуть не удивившись, отвечает путник.
Храм — детище Виктора Павлова. Я что-то сбивчиво начинаю лепетать.
— Пойдемте пить чай, — сказал тихо.
Чай из редких алтайских трав. На печке стоит чайник. В воду добавляется пихтовое масло. По веранде распространяется запах живого дерева.
Виктор Павлов — знаменитый фотохудожник, объездивший весь мир. Однажды продал московскую квартиру, ценнейшую фотоаппаратуру. Приехал в Чемал, убежденный в том, что время останавливается только в двух местах на планете — в Индии и Алтае. Павлов выбрал Алтай.
На все мои дурацкие вопросы он отвечает однозначно: “Нет!” Это ничуть не обидно. Дело в том, что Павлов расположен к любому человеку, который проходит через его скит. Он не расположен открывать душу. Точно обозначает границу, за которой начинается его личная тайна.
У входа в зимние комнаты портрет женщины, которую я приняла ни много ни мало не то за Аву Гарднер, не то за Лиз Тейлор. Это оказалась жена Павлова. Живет здесь же. В скиту.
Он сказал, что хочет полного уединения и отъединения. От того, что было смыслом его прежней жизни. Пока не удается остаться одному. Но он попытается.
Одуряюще пахнет пихта. Тишина заполняет пространство твоей души. Мы договорились, что я вернусь на остров. Павлов оговорил условия, при которых я могу попытаться постичь смысл отъединенного состояния.
Игорь Андросов (деревня Карабаново, Костромская область)
Ему сорок с небольшим. К верующим себя не относит, хотя уже семь лет работает у отца Георгия. Восстанавливал церковь. Поставил маковку. Вместе с крестом — это 28 метров. По профессии музыкант. Домрист. Закончил музыкальное училище. Не без гордости говорит, что многие скрипичные произведения переложены для домры. Играл в оркестре. Когда порушилась жизнь (и оркестр тоже), ушел играть в ресторан. С искусством это не совместилось. Бросил все. Был период, когда музыку слышать не мог. Начинал с того, что какой-нибудь старухе чинил табуретку. Вгрызался в любую работу. Стал классным резчиком по дереву, металлу.
Главный девиз Игоря Андросова — никогда не иметь никаких дел с государством. Я что-то вякнула о природной ренте. Игорь оборвал меня:
— Знаете, сколько стоил баррель нефти при Брежневе? Ну и сколько в вашем кармане было? Помяните мое слово: отберут все у Ходорковского — в свои карманы спрячут. Я в их игры с олигархами играть не собираюсь.
Ирландцы, увидев работы Игоря, пригласили его в Ирландию. Что-то не заладилось с оформлением. А зачем ему, Игорю, золотому мастеру, капитал?
Он купил бы землю, технику и собрал таких бедолаг, которые притулились у батюшки. Видели их? Видела. Среди пяти человек только один не зэк. Ни документов, ни работы, ни семьи. Им всем нет сорока лет.
— У них надежды на жизнь нет никакой. Я бы завел на каждого счет в банке. Многие из них умеют работать. На моем веку у батюшки перебывало человек сто таких. Где они сейчас? Поди, грабят, пока их не схватили. Сегодня вот опять Вовка в запое. Взял у Федьки шмат сала и обменял на бутылку самогонки. Федька остался голодным.
* * *
Саша и Нина (деревня Карабаново, Костромская область)
Им нет еще и пятидесяти. Живут в сторожке. Нинка пила, а Сашка ее поколачивал. Когда батюшка купил им корову, Нинка ожила. Пить бросила. Это была уже не корова, а дочка.
Подошло время. Сашка прирезал корову. Нинка запила. Сейчас у них три телки и три бычка. Работа с утра до ночи. Саша с Ниной по воду шли. Поговорили за жизнь.
— А ничего неизвестно, — сказал Сашка. — Знаем только одно: с этим государством делов иметь не хочу. Никаких!
Им недосуг было мне объяснять. Воду берут из проруби. Сашка подсчитал — животине надо 200 литров воды в сутки. Сани покатились к проруби. Дорога к воде змеилась, а то и пропадала напрочь. Сашка пробивал ее — она тут же исчезала под мощным снегопадом. Нинка пошла с двумя ведрами вперед, а Сашка придерживал сани с пустой флягой. И так три раза в день.
Домой к ним — нельзя. Собаки злые. Сама видишь — пустырь кругом.
И вправду — в Карабанове 6—10 дворов, а в зиму и того меньше делается.
Люда Кананова (деревня Сергеевка, Новосибирская область)
Получила письмо от своей бывшей ученицы. Четверть века учительствует в деревне. Письмо о жизни.
“Нам нельзя быть слабыми. Надеяться надо только на себя. Может, мужики вспомнят свою крестьянскую суть и станут крестьянствовать самостоятельно. Вы видели наши порушенные фермы, а ведь у нас лучшие в районе угодья.
Я хочу Вам сказать: появляются люди, не оформленные ни на какую работу. Живут частно. Отдельно. У меня в классе одному мальчику купили компьютер за
25 тысяч. Первый компьютер в деревне. Первая ласточка, как мы говорим. Папа мальчика — вольный крестьянин. Сено косит себе и по найму. Пашет людям огороды, возит грузы, пять коров держит. А Иван Викторович из Воскресенки (Вы его знаете) пригнал нынче зимой “УАЗ” из Стрежевого…
Для меня важен толстовский (левинский, крестьянский) жизненный принцип: “Счастье, батюшка, это — здоровье и спокойная жизнь”.
У меня есть возможность по-есенински затеряться в зеленых стозвонах и не мучиться “любовью к родному краю” издалека. Я здесь живу.
Только бы у нас последнее не отобрали. Я вот все думаю: а вдруг за школьное помещение будут аренду брать?”
Послесловие
В день памяти Льва Толстого в доме-музее на Пречистенке шел мастер-класс ученых из Тулы. Был рассказ о толстовцах, которые нам представляются то сектантами, то чудаками. Проявления толстовства не до конца изучены. Они не бесспорны. И многолики.
Одно из них мне показалось до странности знакомым.
В 20-х годах прошлого века народное волеизъявление породило общины, в основе которых лежало учение об экстархизме.
Экстархисты — это внегосударственники. Они отказываются от государства в качестве посредника и организатора жизни. Это прямой выход к поискам смысла, который лежит в сфере духа и материальной оценке не подлежит. Это не вызов государству. Не борьба с ним.
Сегодняшний внегосударственник, каким я его увидела, не отягощен общинной психологией. Напротив, его волеизъявление подчеркнуто личностно. Индивидуально. Можно уйти в монастырь или скит. Но можно, оставаясь в миру, попытаться вернуться к себе, каким замыслил тебя Творец.
Мне захотелось понять, что является источником резкой смены жизненной стратегии. Что стоит за этим “однажды”…
Среди тех, с кем столкнула меня судьба, были верующие и неверующие. Оказалось, что приход к вере чаще всего был следствием осознания своей отдельности, если позволительно так выразиться. (Какой парадокс: Церковь сращивается с государством. Верующие — от него отделяются.)
Многое мне неясно.
Вполне возможна и другая версия происходящего.
Некоторые ученые полагают, что век поэтики закончился. Наступила эпоха риторики. Рекламы, пиар — составная часть обыденной жизни. Торжествует тот тип коммуникации, который позволяет управлять поведением человека тотально. Самый наглый манипулятор — государство. Отчуждающее человека от его сущности. Люди кожей ощущают этот государственно-коммуникативный гнет, лишающий их свободы выбора. Человек понимает, что лишен возможности влиять на ход событий.
Вернуть свою субъектность (как сказал бы психолог) можно только ценой ухода. Так творится подлинная история, которая не есть смена идолов на троне, а есть реальная жизнь неповторимого человека, осознавшего свою отдельность.
У человека есть возможность спасения. Она связана с работой духа, с попыткой восстановить естественную связь с землей, природой, близкими людьми. Иначе к чему все муки бывшего вертолетчика, уверенной силы ученого-биолога, жизненный подвиг Виктора Павлова и мечтания карабановского мастера спасти заблудшего ближнего.
Путь не для всех. Встреча с такими людьми — как чудо. Как возможность изменить свою собственную жизнь. Пересоздать свое бытие на основаниях, где государственная доминанта сведена к нулю. Не так важно, получится ли у тебя.
Сознание, что такая возможность существует всегда, дорогого стоит, как сказали бы в старину.