Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2004
Здесь-то и завязывается узел…
Разрешима ли проблема, которую так ярко обрисовал Сергей Кара-Мурза в статье “Порочный круг”?
Для начала давайте определим, о какой из проблем идет речь… Автор словно открыл ларец, из которого на свет божий выкатился целый рой больных вопросов, столь тесно переплетенных один с другим, что кажется: распутать их невозможно и остается лишь один выход — разрубить клубок… Именно этот выход и предлагается в статье — “изменить то жизнеустройство, что возникло в результате реформ”. Однако даже и сие радикальное предложение не освобождает, а, напротив, стягивает узел еще теснее, поскольку затрагивает его наиболее сложную и запутанную область. Не сочтите эти слова за упрек С.Кара-Мурзе — он и не обещал распутать гордиев узел, даже не ставил пред собой такой задачи. Он лишь извлек из клубка кончик одной из нитей и резко за нее дернул…
Ну а дальше-то что? Что тянется вслед за этой нитью?
Начнем с самого, казалось бы, простого. Обратимся к специалистам в области энергетики, коммунального хозяйства и теплоснабжения, чтобы узнать, есть ли выход из описанной ситуации.
И сразу же возникает очередная сложность. Выясняется, что технические специалисты — ученые и практики — не в силах ответить на вопрос, можно ли успешно реконструировать тепловое хозяйство страны… И не потому, что специалисты плохи. Они-то прекрасно знают, как это сделать, и предлагают ряд самых различных мер, описывать которые в литературном журнале нет возможности. Однако, как с грустью и горечью завершает свои советы по выходу из кризиса в теплоснабжении доктор технических наук, заслуженный энергетик России В.М.Масленников: “Можно разработать любую, самую совершенную систему общественных отношений и программ по выходу как из экономического, так и энергетического кризиса при наличии четкой, общественно приемлемой цели и государственной воли для ее достижения. К сожалению, никакие разумные доводы и предупреждения структурами, обязанными принимать ответственные и взвешенные решения, в расчет не принимаются, и государство упрямо движется к краю пропасти”1. (Собственно, о том же говорит С.Кара-Мурза, и различие между высказываниями публициста и энергетика чисто стилистическое — расплывчатое указание на “структуры, обязанные принимать решения”, следует понимать, как термин “власть”.)
1 Масленников В.М. Теплоснабжение России: как выйти из кризиса. — “Теплоснабжение”, N№ 3, 2002.
Мало того, проблема не только и не столько в том, как реконструировать и содержать систему, но, главным образом, в том, за чей счет. У государственной казны денег на это мало. Естественный вроде выход — призвать частный бизнес: пусть поможет, а заодно обогатится. Но кто же станет вкладывать силы и средства в такую отрасль, где нет “прозрачности” получения прибыли… Пойдут на это только коммунальный олигарх и олигарх от ресурсов. У них-то будет прибыль, поскольку, являясь монополистами, они в конечном итоге заставят платить за все потребителя. В том числе и за потери при транспорте теплоносителя, которые составляют около 30 процентов.
Иными словами, техническим специалистам известно все, кроме одного — как заставить “структуры, обязанные принимать решения”, чтобы они все-таки эти решения приняли.
Почему структуры не хотят принимать решения — вопрос особый. Нам сейчас важнее подчеркнуть, что у них имеется теоретическое оправдание бездеятельно-сти: рынок-де сам все уладит. Стоит лишь отдать ему на откуп сферу жилищно-коммунального хозяйства (и теплоснабжение в том числе), и положение выправится само собой.
Однако специалисты по теплоснабжению единодушно предупреждают: ничего не уладится. Суть их предложений по выходу из кризиса состоит именно в активном участии государства в нормализации положения в ЖКХ. “Надежда на либерализацию как стимуля-тор самоорганизации позитивных экономических преобразований ЖКХ является заблуждением и по умыслу, и по незнанию… Без участия государства как гаран-та социальной справедливости рыночные отно-шения быстро приобретают криминально-бюро-кратический характер”1.
На эти слова либерал наверняка иронически усмехнется: до каких, мол, глупостей доводит наша совковая ментальность. У нас, дескать, как всегда, ждут, что государство даже за тем станет наблюдать, как котельные топятся, а дворники дворы метут. То ли дело в цивилизованных странах… И вот тут-то либерального насмешника ждет конфуз. В цивилизованных странах государство надзирает и за истопниками, и дворниками — в метафорическом, конечно, смысле. “Опыт стран с цивилизованными рыночными отношениями показывает: устойчивое функцио-нирование ЖКХ зависит от влияния государства и общества на деятельность ресурсных монопо-листов, равно как от эффективности государст-венных программ жилищного и городского раз-вития и полноценности конкурентной среды. В этих странах государство устанавливает долго-срочные “правила игры” для бизнеса так, чтобы сформировалась корпоративная заинтересован-ность общества, всех уровней власти и бизнеса в социально-экономическом развитии ЖКХ”2.
1 Дурнев В.Н., Лопасов В.П., Мальцев Д.Б. Кризис жилищно-коммунального хозяйства России: есть ли выход? — “Вестник Российской Академии наук”, том 74, N№ 2, 2004.
2 Там же.
Вот здесь-то и завязывается основной узел. Обратите внимание на цепочку: общество—государство—все уровни власти—бизнес. Именно за нее и нужно потянуть, чтобы распутать клубок.
Союз власти и подчинения
А что такое государство?
Откуда же берется в “цивилизованных странах” та внешняя, стоящая где-то в стороне инстанция, что диктует правила игры не только обществу и бизнесу, но и самой власти? Где то неуловимое, на что можно указать пальцем и сказать: вот оно, государство!
Известны десятки определений государства, однако каждое из них подчеркивает какие-то отдельные его качества или функции в определенную эпоху и все они отражают только взгляды своих авторов, а окончательного определения, признанного всеми раз и навсегда, просто не существует. Вернее всего, его и дать-то невозможно. Не зря Маркс говорил: “Современное государство… не более чем фикция”.
Что он имел в виду, поясняет современный ученый Марк Урбан, указывая на различие между материальным и символическим аспектами государства. Этот последний, в его трактовке, “является продуктом коллективного воображения (усиленного наличными практиками), трактующего данный институт как постоянно действующую безликую силу, стоящую вне общества и предписывающую его членам правила, по которым они обязаны жить”.
В материальном плане современное государство состоит, как известно, из множества различных институтов, но все они имеют мало отношения к проблеме, которую мы обсуждаем. Ни один из них не может наблюдать за тем, чтобы в сфере теплоснабжения соблюдалась социальная справедливость или хотя бы вовремя ремонтировались теплопроводы…
Не проясняет дела и уточнение того факта, что государство у нас не простое, а социальное, как прямым текстом записано в Конституции: “Российская Федерация — социальное государство, политика которого направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека” (Статья 7, п. 1). Сама идея вроде понятна, однако по поводу того, что есть социальное государство, имеется не меньше разногласий, чем в вопросе о том, что такое государство вообще. Как пишет В.Милецкий, “в силу исторических условий в разных странах в зависимости от решения проблемы соотношения свободы и социальной справедливости сформировались разные типы социального государства. В либеральном социальном государстве предпочтение отдано равенству социальных возможностей (шансов), в консервативном достигается баланс социальных возможностей (шансов) и условий, в социал-демократическом государстве предпочтение отдается социальному равенству…”1. А раз нет четких и общих для всех критериев, то власть имущие могут трактовать многообещающие слова “создание условий, обеспечивающих достойную жизнь”, так, как им удобнее, легче и выгоднее, и никакое государство им в том не помеха.
И все же есть определение, которое не выражает, конечно, всей сути предмета, однако поможет нам ее прояснить. Это несколько патетическое высказывание Н.В.Устрялова: “Государство есть прежде всего союз власти и подчинения”2. Очень похоже на “общественный договор” Руссо, не правда ли? Впрочем, если говорить о западном государстве, то это, как я понимаю, и на самом деле есть зыбкий общественный договор, которого обе стороны не заключили с самого начала, как наивно полагал Руссо, а после многовековой кровавой борьбы продолжают заключать и уточнять по сей день, причем каждая из них — и власть, и “подчинение” — старается урвать для себя побольше выгод и привилегий.
1 Милецкий В.П. Социальное государство: эволюция теории и практика (политико-социологический анализ). Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора политических наук. — Санкт-Петербург: 1998.
2 Устрялов Н.В. Понятие государства. — Лекция, 1931 г. (http//www.philosophy.nsc.ru/disk/library/VEHI/ustrqlow7.txt.html).
Тем, кто специально не изучал этого вопроса, трудно даже представить, какое огромное количество умов и талантов на Западе напряженно трудилось на протяжении нескольких столетий, прежде чем выработалось то, что именуется нынешним гражданским обществом и что объединяет “подчинение”, давая ему силу и механизмы для достойного взаимодействия (противостояния?) с властью. Но и Россия сделала очень многое для того, чтобы укрепить позиции западного “подчинения”. Сам факт существования такого государства, как Советский Союз, вынуждал западную власть быть посговорчивее, и это придает новый смысл знаменитым словам Чаадаева о том, что мы “принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок”.
В самом же Советском Союзе договор был составлен предельно четко: “подчинение” во всем подчиняется власти, а власть заботится о “подчинении” и тоже во всем. Обе стороны, как могли, выполняли договор, и это наше далеко не идеальное государство было далеко не самым худшим в человеческой истории. В отдельные моменты своего существования оно было, возможно, самым лучшим с точки зрения теплоснабжения своих граждан.
Но Советскому Союзу пришел конец, а вместе с ним пропал и прежний договор (говоря точнее, “подчинение” по-прежнему готово подчиняться, но власти сняли с себя обязательства о нем заботиться), а новый так и не был заключен. В итоге продолжают существовать государственные институты, имеется в наличии некий идеальный конструкт, подкрепленный государственной символикой — флагом, гимном и всем прочим, но само государство… исчезло.
При всей кажущейся парадоксальности этого утверждения оно вовсе не является игрой авторского ума. В скрытой форме его подтверждает намерение строить “сильное государство”. Никто не строит уже имеющееся. Его подновляют, перестраивают, укрепляют, но не строят…
О том же говорят и независимые сторонние наблюдатели. Так, Майкл Урбан, профессор кафедры политологии Калифорнийского университета в Санта-Круc, цитирует Н.Робинсона, недавно заявившего, что с момента насильственной ликвидации в 1993 году первой республики “в России есть правительство, но нет государства”, и так комментирует заявление коллеги: “Элемент истины, скрытой за этой гиперболой, отсылает нас к тому специфическому политико-государственному строю, который был установлен сразу после захвата Ельциным власти в 1993 году. Президентскими указами были распущены законодательные органы всех уровней, что означало ликвидацию важнейших противовесов исполнительной власти. И хотя несколько месяцев спустя они были восстановлены, сокращение в конституционном порядке их полномочий в сочетании с использованием ресурсов исполнительной власти для влияния на результаты выборов привело к практически полному освобождению исполнительных органов от контроля со стороны независимой законодательной власти. Таким образом, исполнительная власть (представленная, помимо прочего, “суперпрезидентским режимом”, конституционно закрепленным в 1993 году) радикально изменила ритмы социальной жизни, низведя политические партии и общественные организации до роли статистов в политической драме, разыгрываемой высшими должностными лицами исполнительных структур и их партнерами в деловых и финансовых кругах”1.
1 Урбан М. Социальные отношения и политические практики в посткоммунистической России. — Полис, N№ 4, 2002.
Исчезла та сила, внешняя по отношению к обществу, власти и бизнесу, что должна устанавливать для них “долгосрочные правила игры”, а следовательно, незащищенные общество и бизнес остались наедине с властью. Впрочем, исходя из наших реалий, вернее будет сказать, что незащищенное общество осталось наедине с властью и бизнесом.
Однако и власть ощущает нехватку государства и ставит целью создать его заново. Таким образом, у власти и общества цель одна — “построить сильное государство”. Надо лишь выяснить, что она понимают под этим термином и какое государство собирается строить.
Кто замолвит слово?
Население России состоит из различных групп, у каждой из которых свои заботы, тревоги, системы ценностей и т.п., но в тепле нуждаются все и у всех примерно одинаковая возможность вступить в диалог с властью, чтобы заявить о своих нуждах.
В советскую эпоху мысль о диалоге никому и в голову не приходила. Люди по опыту знали: с властью лучше и не пытаться говорить на подобные темы — она сама решит, что и как. Но то был тоталитаризм. При демократии же возникает соблазн рассказать родной демократической власти о том, что у тебя болит и чего тебе недостает. А вслед за соблазном идет понимание, что не так-то это просто — поговорить с властью.
Далеко позади те идиллические времена, когда войти в Кремль в лаптях и с котомкой за плечами было относительно просто. Но и тогда послушал-послушал Ленин ходоков, а поступил, как сам считал нужным, так что не стоило мужикам понапрасну лапти топтать.
Кого сейчас общество может послать ходоками в Кремль?
О парламенте и речи нет. Не кто иной, как Дума утвердила закон о реформировании РАО ЕЭС, который отдал потребителя энергии во власть монополисту.
Политические партии? О них достаточно выразительно сказано выше в цитате из статьи американского социолога, и вряд ли нам может послужить утешением сознание того, что Россия в этом смысле шагает в ногу с Западом и даже его опережает. В мире почти не осталось партий прежнего типа, которые выражали бы интересы или настроения широких социальных слоев или групп. В России единственной подобной партией осталась лишь КПРФ. Что же касается остальных, то там, как пишет социолог Сусанна Пшизова, “под внешностью “партийно-политического” противостояния идет вполне реальная, но совершенно иная по своим характеристикам конкуренция финансово-промышленных групп. Уже сегодня на федеральном уровне легко заметна фактическая подмена деятельности “партий” деятельностью различных групп давления… Интересы же подавляющего большинства нынешней нашей системой политического представительства практически вовсе не представляются и на уровень государственной власти не транслируются”1. Комментарии излишни.
Пресса? Позвольте опустить обсуждение возможностей прессы стать “гласом народным”. Власть имущих, в общем, не особенно волнует и не беспокоит печатное и электронное слово, а последнее к тому же надежно контролируется.
Таким образом, у российского “подчинения” практически нет каналов влияния на власть, и та может спокойно игнорировать даже такие проблемы, как угроза вымерзания населения, о коей повествует С.Кара-Мурза, выдвигая альтернативой изменение “жизнеустройства”. Но если у “низов” нет сил заставить “верхи” наладить отопление в стране, откуда они возьмутся на то, чтобы сменить “жизненный уклад”?
Есть лишь один способ… О нем предупреждают специалисты, обрисовавшие в академическом вестнике следующий сценарий развития событий:
“В условиях дефицита бюджетного финансиро-вания [ЖКХ] реализуется следующая цепочка событий:
Планово-предупредительный ремонт жилья меняется на аварийно-восстановительные ра-боты; рост тарифов и платы за услуги превы-шает рост пенсий и зарплат.
Население перекрывает магистрали феде-рального значения; зарождается социально-по-литический кризис.
Население объединяется против олигархов от ресурсов и чиновничьих “откатов”; социаль-но-политический кризис быстро углубляется и расширяется.
Социальный взрыв.
В настоящее время Россия находится на пороге третьего звена этой цепочки”2.
1 Пшизова С. Новый товар — политическая партия. — Дружба народов, N№ 4, 2000.
2 Дурнев В.Н., Лопасов В.П., Мальцев Д.Б. Кризис жилищно-коммунального хозяйства России: есть ли выход?
Однако власти почему-то не спешат обеспечить удовлетворительное бюджетное финансирование ЖКХ, как не спешат с реконструкцией теплового хозяйства и т.п., и, по всей видимости, не особенно опасаются социального взрыва. Есть в этом какая-то загадка… А может, власть изучила своих подвластных лучше, чем специалисты по ЖКХ из академических изданий?
Учиться на опыте катастроф
Достаточно в любой поисковой системе в Рунете ввести для поиска ключевые слова “социальный взрыв”, чтобы посыпались ссылки на сотни материалов из самых различных СМИ под пугающими заголовками: “Ожидаемая массовая безработица приведет к социальному взрыву”, “Новоуральск накануне социального взрыва…”, “Сокращение финансовой поддержки регионов приведет к социальным взрывам”, “Горздрав Екатеринбурга ожидает социального взрыва среди врачей”, “Воронеж: повышение тарифов грозит социальным взрывом”, “Новая система оплаты труда вызовет социальный взрыв”, “Республика Калмыкия. Хлеб подорожал: недалеко до социального взрыва” и так далее.
Большинство из этих грозных прогнозов сделано и год, и два, и пять лет назад. И хлеб давно подорожал, и тарифы давно повышены, а взрыва все нет и нет.
Терпение — одно из качеств, которые русские ставят в себе в заслугу. Но в России живут не только русские, и в одном ли терпении ли тут дело?
История человечества, и древняя, и недавняя, доказывает, что самые нестерпимые условия жизни далеко не всегда ведут к социальному взрыву. Социолог Александр Тарасов приводит длинный перечень жутких примеров.
Так, скажем, британская администрация в свое время сознательно разорила индийскую текстильную промышленность — конкурента британских текстильщиков. В результате в 1769—1770 годах в основном центре индийского хлопчатобумажного производства — в Бенгалии — разразился голод, который унес треть населения.
С начала XIX века, по
мере распространения власти англичан практически на всю Индию, массовый голод
стал обыденным явлением в стране. По английским официальным данным, в
Британской Индии от голода умерли в 1800–1825 годах — 1 миллион человек, в 1825–1850
годах — 400 тысяч, в 1850–1875 годах —
5 миллионов, в 1875–1900 годах — 26 миллионов.
И тем не менее восстания
начались лишь спустя 60 (!) лет после начала массового голода1.
Далее автор на нескольких страницах дает краткую историю массового вымирания от
голода, начиная с древнейших времен и по начало
XX века, сравнивая ее с картиной массовых волнений, и отмечает:
“Несопоставимость социального ответа на невыносимые условия существования сама
по себе впечатляет”.
Вот его вывод: “Полагать, что простое “усиление гнета” автоматически ведет к “усилению социальной борьбы”, — это даже не вульгарный социологизм, это признак ненаучности мышления”.
Это начало ответа на вопрос: почему не “взрывается” население России? Социологи и философы находят немало тому причин. По мнению А.Тарасова, одна из главных — обывательская психология, мещанство. Средний российский гражданин — обыватель, таким его воспитала среда.
Ортега-и-Гассет обозначает две черты, характеризующие обывателя: “Беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры, и второе — врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад — избалованного ребенка”. О неблагодарности — это очень точно! Вспомните, с какой неблагодарной радостью порочил обыватель советские порядки, о которых теперь с умилением вспоминает.
Имеется еще немало иных причин, по которым россияне пока не хотят идти на баррикады, в их числе называются криминализация, алкоголизация и наркотизация общества, обычный страх — в том числе и давний страх перед властью.
Мало кто помнит, что ситуацию, в чем-то сходную с нынешней российской, переживали сравнительно недавно, в семидесятые—восьмидесятые годы, индустриально развитые страны Запада. Технологическая перестройка производственной базы вытеснила здесь из полноценного экономического и социального существования широкие слои населения. Диапазон поведения этой оказавшейся за бортом массы, втянутой в процесс социальной деградации, был весьма широким — от пассивного непротивления до яростной агрессивности ко всему окружающему. И все же взрывы недовольства, принимавшего форму коллективного насилия (чаще они имели место в странах Южной Европы), были недолгими. “Западные общества оказались способны содержать массу обездоленных людей, зачастую не принимающих участия в создании национального продукта, и тем самым нейтрализовать негативные последствия широкомасштабной маргинализации”2.
Русский маргинал в
глубине души ждет того же от своей власти и не в силах поверить, что брошен на
произвол судьбы. Об этом очень выразительно пишет А.Тарасов: “Массовой
психологии присуща определенная ригидность, запаздывание в восприятии и
осознании происходящих экономических и социальных
перемен — особенно после долгих периодов стабильности. До сих пор многие в
стране живут реалиями советской эпохи и никак не могут понять, что мир
радикально изменился… Значительная часть населения, не понимая (и не желая
понимать) этого, все еще наивно надеется, что происходящее вокруг — это дурной
сон, который однажды сам собой окончится”3.
1 Тарасов А. О “безмолвствующем народе” и “социальном взрыве, которого все нет и нет”. — “Россия XXI”, 1996, N№ 5–6.
2 Хенкин С.М. Потенциал массового протеста в условиях противоречивых перемен. — Полития, N№ 2 (8), 1998.
3 Тарасов А. О “безмолвствующем народе” и “социальном взрыве, которого все нет и нет”. — “Россия XXI”, 1996, N№ 5–6.
Нынешним “верхам” достался в наследство от советской власти еще один важный ресурс — привычка граждан доверять власти, несмотря ни на что, и беспрекословно, безропотно ей подчиняться. А от еще более давних времен — мечта о справедливом царе-батюшке, о твердой руке и сильном хозяине. Однако напрасно ждать спасения от Большого хозяина, который “сильной рукой” наконец-то наведет порядок в государстве. Порядок-то, может, и воцарится, но вовсе не факт, что голодным и холодным станет от него сытнее и теплее.
Давайте посмотрим, какие проблемы стоят перед нынешней властью и встанут перед любой — пусть даже самой распрекрасной, у которой одна цель и только один свет в окне: чтобы все, до самого последнего жителя страны Россия, жили бы в тепле, сытости, уюте и полной безопасности… Но не забывайте, в сколь трудном положении находится сейчас Россия, лишившаяся большинства друзей и союзников, партнеров, взявшая на себя выплату общего долга и прочая, и прочая, и прочая. Конечно, у Российского государства имеется немалый опыт выживания в экстремальных ситуациях, во многом сходных с нынешней — конкуренция и натиск соседей, более развитых технически и экономически, и неотложная потребность ускоренной модернизации. Всякий раз — при Петре Первом и при Сталине — власть спасала государство, принося в жертву немалую часть его населения…
Я не хочу сказать, что сейчас кто-то станет загонять людей в ГУЛАГ, чтобы обеспечить бесплатную рабочую силу. Время не то, однако общим благосостоянием придется, вернее всего, пожертвовать. У власти просто может не хватить ресурсов, чтобы позаботиться о бедных и слабых, ибо для социального государства — любого, не только Российского — наступают трудные времена.
Это важный момент, и о нем стоит поговорить подробнее.
В работе со зловещим названием “Учиться на опыте катастроф?” немецкий ученый Юрген Хабермас констатирует: “Ирония судьбы состоит в том, что развитые общества в конце XX века сталкиваются с возвращением проблемы, которую они, казалось бы, только что разрешили под давлением конкуренции между системами”1.
1Хабермас Ю. Учиться на опыте катастроф? Диагностический взгляд на XX век. — В сб. “Политические работы”, М.: Праксис, 2003. (Все последующие выдержки с ссылкой на Хабермаса взяты из этой работы.)
В таких странах, как США, Япония и ФРГ, сектор социальной политики расширялся до середины 1980-х годов. А затем наступил перелом: уровень социальных услуг пополз вниз, затруднился доступ к системам социальных гарантий и усилилось давление на безработных. Начались “перестройка и разрушение социального государства”, которые, по мнению Ю.Хабермаса, “являются прямыми следствиями ориентированной на предложение хозяйственной политики, которая нацелена на дерегуляцию рынков, на снижение субсидий и улучшение инвестиционных условий и которая включает в себя антиинфляционную денежную и доходную политику, равно как и снижение прямых налогов, приватизацию государственных предприятий и иные аналогичные меры”.
Знакомо?
“Невозможно не разглядеть симптомов роста нищеты и социальной нестабильности при растущей диспропорции в доходах, нельзя не заметить и тенденций к общественной дезинтеграции, — продолжает Хабермас. — Расширяется пропасть между жизненными условиями работающих, частично занятых и безработных… возникают “низшие классы”. Эти пауперизованные и в значительной степени оторванные от остального общества группы больше не могут изменить свое социальное положение собственными силами”.
И либеральные наблюдатели, и те, кто погружен в “социал-демократическую эпоху”, ставят, по словам Хабермаса, одинаковый диагноз: национальные правительства оказались насильственно втянутыми в пустую игру, где неумолимых экономических целей можно отныне достичь лишь за счет целей социальных и политических. “В рамках глобализированной экономики национальные государства могут улучшать международную конкурентоспособность своих предприятий лишь посредством самоограничения “выразительной мощи” государства”, и это оправдывает политику “ликвидации” и подвергает тяжелому испытанию демократическую стабильность общества.
Описание ситуации автор сводит к двум тезисам:
(1) Экономические проблемы обществ благосостояния объясняются структурным изменением системы мирового хозяйства, то есть “глобализацией”.
(2) Это изменение
ограничивает действия национальных государств настолько сильно, что остающихся
у них возможностей выбора недостаточно для того, чтобы как следует смягчить
последствия “транснациональной коммуникации через
рынки”, — те самые последствия, что оставляют “низы” на произвол судьбы.
У национального государства остается все меньше выбора. Две возможности отсеиваются: протекционизм и возвращение к хозяйственной политике, ориентированной на спрос… Государственные программы занятости сегодня терпят крах не только из-за государственных задолженностей; в национальных рамках они тоже уже неэффективны. В условиях глобализированной экономики “кейнсианство в одной отдельно взятой стране” больше не функционирует. Больше перспектив у политики опережающего, разумного и осторожного приспособления национальных ситуаций к глобальной конкуренции.
“Как ни крути, — констатирует ученый, — глобализация экономики разрушает ту историческую конъюнктуру, что на время была достигнута благодаря компромиссу социального государства… Очевидно, что функции социального государства выполнимы в прежнем объеме лишь тогда, когда они переходят от национального государства к тем политическим образованиям, какие — в известной степени — несет с собой транснациональное хозяйство”.
Хотел бы я знать, в
какой мере “создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное
развитие человека”, в России зависит сегодня от нашего национального
государства, а в какой — от этих самых политических образований
транснационального хозяйства. Во всяком случае, ясно, что “изменить то
жизнеустройство, что возникло в результате реформ”, как предлагает
С.Кара-Мурза, сложнее, чем представляется на первый взгляд. Да и поможет ли эта
мера? Ведь на смену “политических образований транснационального хозяйства” сил
у нас явно уже не хватит…
“Вооружайтесь, чем можете, и защищайтесь сами”
Пока транснациональное хозяйство еще не прибрало к рукам все функции социального государства в нашей стране, у нас остается шанс заключить с властью тот самый союз, что будет впредь определять общие правила игры. А там — пусть власть поломает голову над тем, как ей проскользнуть между Сциллой транснационального рынка и Харибдой наших жизненных и социальных потребностей.
Для этого нам нужно лишь одно — объединиться.
И тут разговор из области фактов вступает в область должного. Призыв российского общества к объединению и серьезному диалогу с властью мало чем отличается от рассуждений об “изменении жизнеустройства”… Надо-то, конечно, надо объединиться, но только возможно ли это в реальности, а не журнальных статьях?
Гражданское общество на Западе складывалось столетиями, и не просто складывалось, а вырастало из существовавших там корпоративных объединений, которых у нас не было. И у нас к тому же не имеются в запасе два-три века. Тут, похоже, Кара-Мурза прав, говоря: сделайте что-нибудь, не то вымерзнете.
Есть ли у нас основа, дающая шанс достаточно быстро построить гражданское общество, которое сможет реально вести диалог с властью? Специалисты этой основы не видят. Вот мнение двоих из них.
Валерий Федоров, директор Центра политической конъюнктуры России: “Из-за отсутствия вождя, который бы смог мобилизовать общество, оно останется неструктурированным, будучи неспособным мобилизоваться самостоятельно в рамках корпораций, которых, по сути, нет”1. Сергей Марков, директор Института политических исследований: “Население России атомизировано и не способно к спонтанной позитивной самоорганизации. Русский народ показал слабую способность объединяться в гражданское общество, и для того, чтобы высвободить свою энергию, ему нужны государственные программы”2.
Складывается парадоксальная ситуация: в обществе нарастает асоциальный индивидуализм, который лишает людей способности объединяться для решения общих для них проблем. Но одновременно, как отмечает Г.Дилигенский в статье о старом и новом индивидуализме, это же качество обрекает их на младенческую зависимость от власти. “Изолированный, не находящий поддержки в сообществе себе подобных, он [человек] нередко поддается соблазну вновь искать ее по инерции у государства-патрона, даже если знает, что такого государства не существует”3.
1 АПН, 18 апреля 2001 (http://www.apn.ru/experts/2001/4/18/693).
2 Там же.
3 Дилигенский Г.Г. Индивидуализм старый и новый. Личность в постсоветском социу-ме. — Полис, №3, 1999Однако не следует и упрощать состояние общественного сознания в современной России. Так, Г.Дилигенский описывает своеобразную форму индивидуализма, “встречающуюся у молодых людей (до 30 лет), особенно из числа управляющих и служащих предприятий частного сектора”. Они получают довольно высокую зарплату, хотят зарабатывать больше и делать карьеру. Их система ценностей имеет ярко выраженный индивидуалистический характер: они полагают, что государство должно оставить граждан в покое, позволить им делать все, что возможно в рамках закона, не запрещать, не командовать. И в то же время эти вполне благополучные представители молодежи небезразличны к проблемам других людей. Напротив, у них “обнаруживаются продуманные позиции по проблемам социальной справедливости и солидарности. Они считают, что государство обязано помогать бедным, старым и слабым, что состоятельные граждане (подобные им самим) должны оплачивать медицинские услуги и образование своих детей, тогда как для других такого рода услуги должны быть бесплатными и гарантироваться обществом. Высказываясь, в принципе, за “равенство шансов”, они выражают готовность жертвовать частью своих доходов, чтобы поддержать своих менее удачливых сограждан”.
Он же вспоминает о группах и ассоциациях, “деятельность и ценности которых альтернативны асоциальному индивидуализму”, имея в виду, в частности, экологические объединения и общества потребителей, а также правозащитное движение с отделениями в десятках российских городов. “Организации подобного типа, — как полагает Г.Дилигенский, — свидетельствуют о появлении зачатков гражданской культуры и активности, практически отсутствовавших в нашей стране на протяжении семидесяти лет ее советской истории”.
Но это всего лишь зачатки, ростки… Когда-то еще будут всходы, а урожая —ждать да ждать. А вымерзание — процесс быстрый. Значит ли это, что положение безнадежно и из него нет выхода?
Не знаю, но сейчас мне представляется, что оно еще недостаточно безнадежно, чтобы из него отыскался выход. Людям еще кажется, что можно приспособиться, стоит лишь еще потерпеть, и жизнь как-нибудь наладится, и таких в стране большинство.
Но представьте, что жизнь значительной части россиян дойдет до предела, когда терпеть более невозможно. Осознают ли они, что не на кого надеяться, кроме самих себя, и объединятся, чтобы отстаивать свои права, или “взорвутся”?
Я видел способность русских объединяться в критической ситуации в феврале 1990 года, когда в Душанбе вспыхнули массовые беспорядки, предвестники будущей кровавой гражданской войны. Справиться с ними власть не могла — по множеству самых различных причин. И тогда тогдашний глава Таджикистана первый секретарь ЦК Каххор Махкамов обратился к душанбинцам по телевидению и сказал примерно следующее: “Мы не можем вас защитить. Вооружайтесь, чем можете, и защищайтесь сами”. Как ни оценивать практические действия Махкамова в той ситуации, честь ему и хвала за смелость и правдивость этого заявления. В каждом квартале, в каждом дворе были созданы отряды самообороны, которые тут же стали налаживать связи с соседними отрядами. Сплоченность и организованность были весьма впечатляющими.
На это только и остается надеяться — на нашу природную экзистенциальность, на способность не только выживать, но и оживляться у бездны мрачной на краю. Только как почувствовать, что дошли до края? Неужто всякий раз ждать, чтобы кто-то подошел к микрофону и произнес: “Братья и сестры…”?