Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2004
Гоголевский бульвар В солнцевороте в гуще выхода там где всего краснее ягода под жаркой аркою кропоткинской стояла кроткая малинница Мы были молча умолимы купили у нее малины и сок малиновый закапал по потрясенной мостовой И вскачь пустился срок отпущенный забликовал бульвар запущенный и пыльный Гоголь гомерически крутнул чугунной головой И двинул длинной длинной длинной рукой — и полилась малина и мы раззявив рты ловили текущий в воздухе момент И за протянутой десницей со всей земли слетелись птицы и день блестящий расклевали и освистали постамент И поперечные прохожие во все концы земли расхожие несли малиною червленные кульки из завтрашних газет А между Гоголем сидящим и Гоголем уже стоящим сквозь строй зеленый лавок ломаных взвивалась красная черта туда — где Гоголь настоящий и залила бульвар бурлящий малиновая темнота Когда она меня утопит когда она к тебе приступит когда-нибудь давным-давно июльским днем бульварным гоголем всплывет подробностями многими по красному лучу отвесному одно мгновенное кино: Заляпанная мостовая и зелень лавки ломовая — и вот тогда мой друг железный я — ничего не забывая я — та еще — еще живая слечу малиновкой и свистну в твое немытое окно * * * Мне снилась смерть блестящая как свет взлетающий над льдами перевала и грановитой радостью играло изогнутое лезвие-хребет И воздух тяжелея от воды гудел и взвинчивал меня все круче и были так смиренны с высоты неоспоримым солнцем налиты к сырой земле оттянутые тучи Там рос туман и полз ветвями рек и накрывал легко и беспристрастно земную жизнь мою и всё и всех а верхний мир сиял как человек вернувшийся домой из вечных странствий Но мелочи горючие земли тягучим списком — точно корабли уже взвились за солнечною спицей и вспыхнули в луче — когда взошли навстречу мне растерянные лица И взвинченное небо занесло и словно сквозь горящее стекло я вижу звука золотой орех: плывет в дыму искрящий круглый смех трещит фольга оплавленной полоской а там в ядре в скорлупке заводной ржет огненный пегаска — коренной так раскалившись в оболочке плотской душа моя смеется надо мной И обжигает продираясь за и видимо-невидимая рать дудит: не спи не спи раскрой глаза! И я проснулась чтобы жить опять * * * К тебе, любимчик муз, потасканный пиит, лавровый инвалид, мой вербный пух стремит. Из всех твоих плодов мила мне зелень слив и корень лопуха, и круговой разлив — что с кем попало пьешь ты царское вино и что попало врешь, и всё тебе равно, и все тебе равны, и жизнь твоя — вода, и нет в тебе войны-вины-стыда-суда. Но в утреннюю дрожь идешь ты по нулю и куришь трын-траву, а я тебя люблю за вечный свист и звон, и страсти широту, и золотой лимон на гамбургском счету. * * * А давай не пойдем никуда в Новый год — только ты, только я, только я, только ты, будем слушать, как медленно время идет по снежку, по ледку из густой темноты, отряхает в прихожей сырое пальто, ищет спички на ощупь, вздыхает, скрипит и, на стул натыкаясь в потемках, ворчит, и заводит пластинку — «мотивчик простой». Ту пластинку, где — помнишь? — невесту везут, а она еще, дура, ревет в три ручья, где «метель, бубенцы, звонко щелкает кнут», белый пар, за санями поземки шлея — елка вспыхнула, полночь копытом стучит, каплет воск на пластинку, стекает хвоя, мир в начале — ни ужаса, ни обид — только я, только ты, только ты, только я. * * * Тишь да блажь в Нагатинском затоне дом плывет по кромке мутных вод домовой живущий в домофоне песню хулиганскую поет Рядом ходят рыбы-негритянки с толстыми мазутными губами плещутся пакеты перья банки катера с трехцветными гудками Дом белье выносит на балкон ужинает любится скандалит прошибает стен желе-бетон чижика лабает на рояле охает вздыхает в телефон Слышит мокрый крик детей и чаек видит в телевизоре кино и никто из нас не замечает что плывет — давно А на крыше Коля участковый радостно читает «Отче наш» дом плывет и слово точит слово с этажа стекая на этаж * * * Живот луны растет, в нем свет плывет вниз головой, прижав ко лбу коленки; вот локоть-луч прокалывает стенки фольклорные — и вылупился Тот. Тот видит свысока наоборот подлунный мир, готовый к пересменке; тараща в тьму египетские зенки зеленые, Тот сочиняет счет, и письменность, и память. С этой ночи луннозаконной — все пойдет иначе. Тот морщится, разглядывая впредь все извороты мировой культуры, времен и человеческой натуры, но — письменами вспыхивает Твердь. * * * Вот гляжу на тебя и таю, как баба, — смешно? — как опять гулять по воде, где опять видна, утолщенная линзой вод, вся моя вина. (Ничего, что эта вода промерзла до дна?) Ай, горяч ты больно, больно, таю — допек. Как пригретая, оттаявшая змея, я теку снежком сквозь тебя да промежду строк, и кипит в груди алая полынья. Превращаюсь в воду, возвращаюсь в воду — домой. Не дразни меня языком огня, не гони волну, не шипи так нежно, я — пар уже, нет — песок по дну, я гляжу на тебя отсюда, жуткий ты мой. * * * А еще наш сосед Гога из 102-й, Гога-йога-бум, как дразнятся злые дети. В год уронен был, бубумкнулся головой, и теперь он — Йога, хоть больше похож на йети. Абсолютно счастливый, как на работу с утра, принимая парад подъезда в любую погоду, он стоит в самом центре света, земли, двора и глядит на дверь, привинченный взглядом к коду. Генерал кнопок, полный крыза, дебил — если код заклинит — всем отворяет двери, потому что с года-урона всех полюбил, улыбается всем вот так и, как дурик, верит. И свободен в свои за сорок гонять с детьми, и не терпит только, в спину когда камнями, и рычит, аки дрель, тогда и стучит дверьми: бум — и тут же хохочет, как сумасшедший, — с нами. Бум — и мать Наталья тянет Йогу одна, моет, поит в праздник, выводит в сорочке белой и, жалея чадо, жалеет его, как жена, а куда ж деваться ночью — ясное дело. А когда из окна обварили его кипятком, стало видно во все концы света — в любые дали, в ожидании «скорой» весь дом сбежался, весь дом, битый час, кружа, жужжа и держа Наталью. И когда, Господь, Ты опять соберешь всех нас, а потом разберешь по винтику, мигу, слогу, нам зачтется, может, юродивый этот час, этот час избитый, пока мы любили Гогу.