Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2004
Сонет Гордиться нечем: ни тугой мошной, ни гением. Для полноты картины при никакой игре — подобье мины благопристойной, чуточку смешной. Стекает лет ледник — и он давно чреват необратимостью лавины. Не ласточки, но жирные пингвины стригут крылами воздух надо мной. Что ни вливаешь в старые меха — все обратится в уксус. Обнаженье приема — отрицает продолженье. За вымученной внятностью штриха — лишь тошнотворный привкус пораженья, стекающий по лезвию стиха. Смерть графомана Пока на платформе метро смурной непроспавшийся люд читает газеты мудро и чешет натруженный уд; пока недодуманный бзик мусолит подшитый алкаш, пихнуть не забыв под язык прохладный пахучий кругляш, пока раскрывает блокнот... — но все наверху решено. И поезд из бездны ползет медлительно, точно в кино. Пусть сердце сбоит и сбоит, пусть волосы в липком поту — он вместе со всеми стоит, он не заступил за черту. Он пишет, прозрачен и бел, про все свои злые дела: про то, как на зоне сидел, про то, что подруга ушла. Присядь на скамейку, старик, врача попроси привести. Но нужно — ответственный миг — последнюю рифму найти. Распялив беспомощный зев, под реплики «мать-перемать» он рухнул наотмашь, успев искомое слово поймать. И, выпав из пальцев, блокнот упал под колеса метро. И вслед озирался народ, вагону вбиваясь в нутро. К чему я об этом? Дурной сюжет, закругляться пора... Он ехал на встречу со мной — редактором etc. Мне помнить о нем ни к чему. Прошло уже несколько лет. Писал безнадежную муть, а умер как истый поэт. О, драхмолюбивый Харон, не будь слишком строг к алкашу — теперь уже я, а не он, к назначенной встрече спешу. Забудутся похоть и блажь. Останется, собственно, труд. Прохладный пахучий кругляш оплатит последний маршрут. * * * Питер жесток, а Москва умеет любить, даже прощать умеет — по-детски, наивно. В Питере мне совершенно не хочется пить, ну а любовь пронзительна и невзаимна. Память о будущем не искажает черт в прошлое канувшей доледниковой страсти, сызнова встреченной. Чем человечней, чем безукоризненней горе — тем безысходней счастье. Ибо о будущем то и можно сказать (как написал бы Бродский) — впрочем, уже не важно… Ибо давно утрачен инстинкт говоренья, азарт супротив правил вхождения в реку дважды. Бросив перо, непривычной к кукишу пятерне попросту неприлично мазать слезу по харе. В новом искусстве этому места нет. Хрен с ним, пущай вдыхают живородящий хаос. Пусть ледяная кромка продышанной полыньи вспять нарастает, следуя глупым законам жанра, — там, где не верят пьяным слезам, но и не выдувают слез ветром кинжальным. * * * Облаков кучевой фронт высоко стоит надо мной. День, морозный, как Роберт Фрост, точно так же чреват весной. В атмосферном планктоне, чьей частью таки стать предстоит — как в бегущем на запад ручье, — искажаются жалость и стыд. Обитатель воздушных ям, норовящий нырнуть на дно, если что и сказал по краям — то беспомощно и темно. Наилучший выход — внутри: вроде сосен, шумевших встарь, распахни глаза и смотри, как сгущается кровь в янтарь. * * * Рука машинальные буковки чертит, чтоб ей не отвыкнуть. Башка шевелит губами, но кровоточение речи — не светит пока. Вот тут-то, пожалуй, нелишне припомнить, как я это все проходил по полной программе — однажды пополнив ряды графоманов, дебил. Смешно и противно: тогда, если честно, тщеславно мечталось в ночи — исполнив подобие предназначенья, на кухонных лаврах почить. Чтоб мэтры свой суд беспристрастный свершили, одобрили до запятой. Чтоб та, без которой темно и паршиво, прониклась твоей правотой. И — по уши в рифмах, прозреньях, бореньях — не ведал счастливый юнец, что это обманка, жестокая бредня, в чужом табаке леденец. Что жадный азарт, клокотание дури и свежий стишок на заре — неловкие подступы к литературе. Большой непристойной игре. В притихшей квартире белеет бумага. Вот так же белела вчера. И лист — как подобие белого флага, который еще не пора. * * * Пятый день над Москвой пуржит, ледяную несет крупу. Пару месяцев пережить — глядь, и смерти придет капут аж до будущей белизны. Ну а там поглядим ужо, встретив взгляд вифлеемской блесны над рождественским муляжом. Можно жить машинально, жить не по лжи и из куража, млечный мрамор киркой крошить, как советуют кореша, но когда тебе столько лет, а еще не оплачен счет, от стыдобы спасенья нет и крупа по лицу сечет. Знать, кому, как не нам, съев тонны соли в античной игре, чтить и чистить насущный хлев да забившую бронхи речь. Ибо первопоющий — слеп и не верует в благодать. Ибо жрать нелюбви хлеб все же лучше, чем голодать. Но когда, изменив листу, отвлекусь, чтоб узреть ловца человеков, и прорастут из-под маски черты лица — я вступлю в полумрак кулис, т.е. вылуплюсь из скорлупы, теплой льдинкой взмывая вниз, став крупицею той крупы. Post festum Чай, не к лицу ловиться на блесну, но не избегнешь, хряпнув для сугрева, нехитрой мысли умереть/уснуть и — видеть сны. Да склоненное древо. Желчь не горька, слеза не солона. Скрипим покамест и забот по горло, но сладость виноградного вина — нет, не приелась — попросту прогоркла. Всяк лыко — в строку. Игрища пера не жгут сердец и на губах не стынут. Вот тут-то и врубаешься: пора оставить все и когти рвать в пустыню, где не песок — а крошеный кирпич. Где встречный грозно крылья накреняет — чтобы с недоумением постичь, что прежний опыт больше не канает: ни ухарство, ни чинопочитанье не вложат в грудь заветный уголек... Но не забудь забиться в уголок, пока душа меняет очертанья. Знай: в жале, возбуждавшем столько бреден, яд мудрости давным-давно безвреден и бесполезен. Не ищи пропажу, скитаясь по истоптанному пляжу. Пока шесть крыл, что нависали, вдруг недоуменно размыкают круг, брезгливо поджимаются и тают, подумай, что твоя земная жизнь рассйчена на словеса и тайну. Пустыню созидают миражи. Когда ты прочь, нелепый, как пингвин, рванешь отселе к сумрачной чащобе, которую из равных половин посмеешь предпочесть? Похоже, обе равно иссякли попусту. И пусть не внемлешь боле зависти и злобе — зато ступил на скользкую тропу стяжания себе покоя, воли и некой величавости. Ты пуст и беспощаден — как последний воин. Лузга созвучий под стопой хрустит, но жизнь ужо за это отомстит. * * * Отправляю тебе стишки по e-mail’y, читаю во сне, пряча сжатые желваки в ностальгической болтовне. Нету прежнего куража, но дымит, как бикфордов шнур, все, что в юности я рожал ради смеха абстрактных кур. Все, что далее сам отсек, как постыдную канитель. День кончается, сеет снег. Скоро сделается метель, но уснуть не случится — в сны вкрался привкус твоей слюны. Так что неча ломать комедь. ...И любовь голодна, как смерть.