Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2004
Мартовский снег Поэма Борису Ревичу Это было все во время оно, стон стоял на реках Вавилона, воздвигали дамбы, тек металл, хор парадным маршам подпевал, и без колокольного трезвона праздник в дни урочные бывал, было все, но хлеба было мало, пацанва в охотку жмых жевала, пухли ноги, шел лесоповал, танцы на дощатой танцплощадке были в летний вечер жизнь назад, трубы были хриплы, доски шатки, флаги красны, а портрет усат, и глядел он с каждого фасада, виделся во сне и наяву над аллеей городского сада, на Манежной площади, в хлеву, как и в нашей, помнится, казарме и в конюшне эскадронной, где был портрет, всех прочих лучезарней, чтоб вздыхали кони об узде. Власть. И сам я в жизни офицерской, обретая в голосе металл, даже несмотря на норов дерзкий, генералом все-таки не стал, все-таки чего-то не хватало: может, бессердечия борзой? Мало было в голосе металла, брал за сердце голос со слезой, так хотелось и на поле брани, когда рвался в двух шагах тротил, слушать: «На воздушном океане…» Слушать: «Хоры стройные светил». Было это все в эпохе давней, всяко было, но за годом год лес желтел, снимались утки с плавней, красные знамена нес народ, а бывало и наоборот: с голоду опухшие крестьянки на трамвайной падали стоянке, мертвых малышей прижав к себе, хутора пустели, и на это равнодушно с каждого портрета тот глядел, кто равен был судьбе, хоть немногим зрячим, чаще зэкам, виделся совсем не человеком, понимали: нет на нем креста, а для тысяч был он свят и вечен. Что с нас взять? Во все века лепечем: «Добрый царь, министры сволота». Наконец подведена черта. Было снежно, было хмуро, сыро, толпы шли Москвой в Колонный зал проводить в последний путь кумира. Господи! Угасло солнце мира! Господи! Ведь кто-то так сказал! И под всхлипы непогоды вдовьи Третий Рим вздымал свои холмы, веяло боями в Подмосковье, холодом смертельным Колымы. Колыма. Да что там знали мы о делах покойного, да что там знание, когда повсюду страх, страх в толпе и одиноких снах, странный, безотчетный, с приворотом. Талый снег стекал за воротник, люди шли и шли Цветным бульваром, к Трубной шли, к Неглинной напрямик: тесно было малым, тесно старым, одиноким путникам и парам, как и этим двум в тугом кольце: пятилетний мальчик на отце примостился, оседлав заплечье, так вот и брели, брели себе прямо через площадь, по Трубе молчаливые гурты овечьи, из рядов не выходил никто, люди зябко кутались в пальто, в телогрейки ватные и шубы, шли плечом к плечу, нутром к нутру, заслоняли лица на ветру, и от холода стучали зубы. Мальчик шею стискивал отцу, погоняя валенком в галоше, чтобы тот шагал, как на плацу, побыстрей, не ощущая ноши, две души, две капли, два тепла плыли в этой медленной лавине, руслом каменным толпа текла, вдруг остановилась посредине улицы, и тут сдавило так, что не продохнуть, и в этой свалке чей-то в ухо угодил кулак, рядом чей-то всхлип раздался жалкий, причитанья, крики впереди… — Что случилось? Что там? Погляди! Детский визг и окрик петушиный, стоны, плач, отборный матерок. Грузовые грузные машины вздыбились плотиной поперек. Неужели все? Конец? Так рано! Как-то все случилось невзначай. В дамбе нет ни щели, ни прорана, нет лазейки. Родина, прощай! Все прощай, и зелень майской рощи, свет в окошке, мать, жена и теща, и сидящий на закорках сын, но толпы безжалостная сила влево вынесла и протащила вдоль стены кирпичной — до машин остается где-то метров сотня — вновь стихия тащит вдоль стены, и внезапно рядом подворотня. Эй! Сюда! Скорее! Спасены. Двор чужой, какая-то контора с вывескою «Пиломатерьял». Двое тяжко дышат у забора. — Папа, я галошу потерял. — Привыкай, мой маленький, к потерям. Слышишь там за подворотней крик? Мы в спасенье верим и не верим, ты еще к такому не привык. Вновь за подворотней вопли, крики, стоны, гром, похожий на стрельбу, а толпа валит через Трубу, словно там погром царит великий, словно из своих последних сил сотворил покойный эти бредни, словно требы требовал последней тот, кто в ночь навеки уходил, в свой родной кромешный мрак отчалил, сея гром, похожий на стрельбу. Вождь в Колонном зале спал в гробу, а вокруг наследники молчали, и никто бы уловить не мог на застывших лицах тень печали, так был каждый величав и строг, на лице вождя, таком же строгом, брезжил страх, заметный только им, сколько лет ходили все под ним, только он и сам ходил под Богом. Плыл в цветах, в огнях Колонный зал, снежное гуляло предвесенье, и пока еще никто не знал, что это — конец или спасенье?.. 20 октября 2003 г. Третье возвращение Мальчишка выбежал и сразу — в зелень, в травы, в крапиву, в лебеду, в ромашковый рассев, в сияние реки, где сходни переправы, где дремлют рыбаки, на корточки присев, а дальше, где обрыв, река качает сети, еще неведомы ни беды, ни враги, такой покой вокруг, и есть еще на свете любимый черный кот у Бабушки-яги. Как это все давно. Что делать — время старит, ни мига лишнего не даст нам этот скаред, уходит день за днем, мелькнет, махнет: прощай, но все, что кануло, приходит невзначай, и поднят занавес, как перед темной ложей, и оживает мир, такой забытый, Божий, в дрожащем мареве и утренних лучах, скользнувших по реке и дальше — вглубь, в бочаг, где пряжу облаков полощет день погожий… Все это вспыхнуло, когда он рухнул в снег, внезапно на бегу пронизанный осколком, и падал, ничего не понимая толком, туда, где ни листвы, ни облаков, ни рек. 11 сентября 2003 г. * * * Арсению Ревичу Два пацана сжимают столб в объятьях, вцепились намертво, и никому от этого столба не оторвать их, изрядно накачались, по всему. Отпустишь столб — и сковырнешься разом, а там руками пустоту лови. Шестнадцать лет подстерегают сглазом и первого стакана, и любви. Такими были мы, и вы такие, пришедшие десятки лет спустя, соблазны ваши, может, и другие, но чем бы там ни тешилось дитя, а два подростка, в первый раз поддатых, качающихся с двух сторон столба, когда не сгинут на войне в солдатах, когда дарует встречу им судьба, еще со смехом вспомнят вечер летний, фонарный столб, отвесный окон взлет и странный миг, когда всего заметней, как этот мир в беспамятстве плывет. 2 ноября 2003 Возвращение в Коктебель М.Р. 1. Долина Я не поеду больше в Коктебель. Георгий Шенгели Мы не поедем больше в Коктебель и ни в одну из мыслимых земель, поскольку нас все крепче держат корни, как два замшелых вековых ствола. А там над скальным кряжем синь плыла и обдавала нас прохладой горней. Мы лишь во сне вернемся в те года, где над волной казался мир просторней, где до небес зеленая вода раскинулась и нам омыла ноги, где ночью холодил нас ветерок, а на рассвете выйдешь на порог, протрешь глаза — и море на пороге. Там был наш первый на земле приют, и пусть там в шторм валы о сваи бьют, мы по ночам сливались воедино, две крови, два потока, два тепла, а в жаркий полдень нам навстречу шла сухая каменистая долина, где ни одной травинки, ни куста, но можно ждать явление Христа и полыханье купины без пыла, и пусть тропа горячая тверда, все это было, было, было, было. Мы больше не поедем никуда. 17 декабря 2003 г. 2. Берег Скажут нам: невелика пропажа — чудом не забывшийся пейзаж, тот скалистый кряж над галькой пляжа — лишь одна из множества пропаж, но ведь, что ни сон, волна все та же, но ведь это все совсем не блажь: огоньки ночного каботажа, остывающий от зноя пляж, наш приют: стена с плющом ползучим, и пускай мы больше не получим днем на почте писем от родни, только нас коснулись ветры эти, слава Богу, были ведь на свете нам с тобой дарованные дни. 19 января 2004 г. Баллада В то утро все было Шопеном, и капли — о жесть — за окном, и чин в габардине военном, склоненный над синим сукном, тюремная мгла кабинета и густо исписанный лист, вопрос в ожиданье ответа, чьи такты считал пианист, и все отступало куда-то, вопросы, ответы и век в легато ушли и в стакатто, в головокруженье, в разбег и дальше — сквозь стены — к вселенным, где нет ни оков, ни хлыста, и все это было Шопеном, как будто читалось с листа. 10 февраля 2004 года Ефремов лес Теперь там больше нет лесов дремучих, но сказано в Писанье, что в лесах Авессалом повис на волосах, запутавшись в дубовых нижних сучьях. Царя Давида сын, боец из лучших, какой он в этот миг изведал страх, услыша посвист стрел, увидя взмах меча Господня, эту вспышку в тучах! Строптивый сын, он понял в этот миг, что бой проигран, что позор велик и на земле забудется не скоро, и стыд огрел, как плетью по лицу, в предощущенье вечного позора он понял все. А каково отцу?! 22 февраля 2004 г.