Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2004
Янышев Санджар. Родился в 1972 г. в Ташкенте. С 1995 г. живет в России. Автор книг «Червь» (СПб., 2000), «Офорты Орфея» (М., 2003). Публикуемые стихи — из готовящегося к выходу сборника «Регулярный Сад».
* * * Раз в тыщу лет открываются шлюзы. Речь обнажает варган и зурну. Словно дневные осадки, медузы Солнцем возносятся в вышину. Под ватерлинией разная живность На иноводный манер ворожит. Желтым песком восхищается жидкость; Белым беспамятством — всякая жи. Sic!.. Но покуда хоть сон, хоть монетка За рукавом — сколь ни беден напор, — Ты, синегубая птичка-субретка, Душу не требуй. Таков уговор. Слышишь, не смей!.. Не ужй, не сегодня… О, не призри на мою немоту! Вона: я вижу, треклятая сводня, Рыб, каменеющих на лету, — Там, где всплывают зубчатые стены: Раз в тыщу лет, для меня это — тьфу! Ни на полгода от собственной темы Вбок. Сим явлением и жив-живу. Вона: что зелень с мачтовых скрижалей, Прошлое лето опять за собой Звуки и буки в полет снаряжает, Слог умягчая, как дедов припой. Сим сотвориши… Ну, дай еще сутки (После сама же и взвоешь о мне!) Ради тебя. Смеха. Остова щуки. Денежки на обнажившемся дне. * * * Вот и настал мой черед отвечать. «Сыпал ли в блюдо песок вместо соли?» — «Сыпал». — «А путал с корчмою мечеть?» — «Путал. Так то ж по неведенью...» — «Ой ли! Строил ли планы на похоронах? Вкладывал цифр чифирьную мину в образ?.. А в руку, простертую за хлебом — булыжник... Что, мимо?» — «Не мимо». «Нет, ты скажи: а бросал на алтарь творчества — сон и ночные проказы, терпкость джиды, цвет чашмы, тайну тайн детства и зрелости... Было?» — «Ни разу!» 13 декабря 2003 года Максуду, Галибу, Даврону А я ведь помнил, я ведь знал, Что трут с кресалом на исходе. Что шестикрылый Ювенал Как жест отсутствует в природе. Нет ни трудов уже, ни дней Для уточненья: третий — в баре. И с высоты такой видней Исход чучмы и Тройной брани. Там хоры женщин ли, детей Над сокрушенным взвились телом, Чей путь и эллин, и удей Привыкли знать своим пределом. И незачем буравить кровь Настурциями тяжб и жалоб: Из наших родин, жен, стихов — Кому там что принадлежало. Кто он, четвертый, кто меж нас В том смысле волен и неточен, Что раскавычил ложе сна, Как будто запад развосточил; Нам триста лет — или душа Замрет на «МЕНЕ-ТЕКЕЛ-ПЕРЕС», И — прочь, обритая, как шар, Насквозь отправится и через. О поисках минарета, источающего мускус, добытый из брюшной мошны кабарги, и о том, чем эти поиски увенчались Пробуждаться под утро, ступай — говорить сыновью, — там, на кухне, стакан молока, крендельки и галеты... И — назад, к своим овцам, в нежнейшую пыль, в колею наступая, как в винные ягоды, путь к минарету, в чей кирпичный раствор пряный мускус замешан, держа: ориентируясь только на дух кабарги в носоглотке, то и дело с полета сбиваясь на вкрадчивый шаг, извлекая конклав муляжей из наплечной коробки; слепки запахов, словно посмертную славу домов, рассыпая, кроша в виде пижмо-шалфеевой пашни, ароматом воскресных какао-кофейных дремот насыщая песок, то и дело о мускусной башне закипая, как будто и нет на земле ничего, что сравнилось бы с ней высотой и сиянием блесным, — точно Книга, какую ни перст, ни уста, ни чело не коснутся иначе, как перед Престолом Небесным... Слух листвы усыпляя и бог канареечных сил приводя, что глухой такелаж к осьмиструнной присяге — как цитату об одушевленности кормчих светил, чья душа невозможна без дыма и внутренней тяги; потому что поющая смерть распашонка-оса щетиной вдохновенья верней убивает, чем жалом. Проецируя каждый свой жест или звук в небеса — разве можно метель не пожать, не разжиться пожаром! Тут и псина зарыта: меняя ферзя на коня, принося пустоту — невесомости, путая карты неразумным чтецам, с фонарем среди белого дня различая меж букв черепка светлячок Мараканды... Так и есть. Все — ничто. Кроме башни и этих значков, коронующих слух (Мар-рака...), вспоминающих... Где же Ты воздвиг ее, Господи, дай по усам светляков угадать... Погоди. Ну конечно же (нет?) в Марракеше!.. ................................................................................................................... Пробуждаться под вечер и к сумрачному декабрю прижиматься всем летом, всем ливнем, всем щучьим хотеньем. Говорить — я люблю тебя — вместо — тебя я люблю; и узор на руке выдувать ли, круги на воде ли... * * * Поверх души — рассудок-соглядатай. Поверх того — клетчатка и невроз. Потом земля и дерево — свидетель усердных дум, увечных катахрез. А уж совсем потом мороз и солнце, которым наши души — решето... Но ведь и нам от быть — до казаться не ближе, чем от нечто до ничто. Мы есть, а прочее — культур-мультура. Мы здесь от неисповедимых пор. Как бабочка, живущая в гитаре до первого щипка или аккор... Но если к небу северного мира зажмурить думы, сердце и глаза — одна большая круглая лепешка войдет туда по самое нельзя. Ковры, матрасы, курпачи и стены начнут расти от эдаких дрожжей. И станет оболочка сердцевиной, как было уж не раз... И вообще. Бескрылое капризное больное с его семью отверстиями — вдруг перетечет в свою земную память, чтобы начать ее посмертный труд... И значит, в чем-то это верно, верно — что нет согреть лепешкой пищевод. И значит, где-то это нужно, нужно — поверх души носить такое вот. ......................................................................... Рассудок, упаси ее от тлена. Не потревожь до времени сосуд, при помощи которого казаться вершит над быть нескорый высший суд. Из «Сюиты для голоса и слуха» Пробуждение Я обращаюсь из голоса в слух. То есть отныне я архитектура. Лифт и кочующий лестницей пух сумерек — суть звуковая тинктура; древо триольное, верба-река (и тишина была шорохокрыла); ты, что малейший шажок стерегла ночи — сама вместе с ней говорила. И, как рассвет через кожную сыпь зданий, внимая буль-буль и урчанье, морось и чу, бормотанье и всхлип, — ты заступила все это звучанье. Так не бывает, но так оно — вот. Пристальный слух превращается в пенье; голос поэзии переживет бренное тело стихотворенья. * * * Усни пока. А ты, мой друг, послушай. Две были женщины, а сущностей — одна. И всякая вершина будет сущей, когда ты у вершины, а не на... Зачем же мы прикладываем солод к болитвеннику звуков и часов? Зачем опять, как раковина, согнут слух в сторону созвездья Белых Сов? Затем ли — чтобы выселиться разом из тамбура на край, почти за край, навек утратив речь, калоши, разум — в обмен на чужий рай и каравай?.. Какие нас, ответь, толкали струи, когда мы, точно шпаги, наголо бросались — как стервятники, почуя накопленное не про нас тепло?! Катастрофа И так произойдет, что станет лубяной природе невдомек душевный гомон. Нева и Марсов чад, Таврический с Сенной откажутся зерцалом быть и фоном. И позабыть невмочь, как эта благодать фасадами струилась прямо в ухо — но только впредь душе ответствие искать в себе самой, а не в застывших звуках. Вот тут-то и прощай, адамова печать. Свобода как рецепт, как фиш на блюде: не делать ничего, что может помешать не думать о спасении и чуде. Тема Утром слова-звери притуплены. Кто мы такие? где мы? чего мы хочем? То ведь не ты, как выпь, ухала ночью — вещи кричали, их люди, желанья, сны. [Я] тоже к себе больше не отношусь. Скорее — к перу, книге, влюбленному эху в шаге от праха, третья строка сверху: я вас люблю... обоих. И я бешусь. Друг мой, позволь вытечь или открой худшим словам лучшее назначенье. Это сквозь нас растет дерево отреченья. Это такая дурная... кровь. Вариация (финал) женщина остается с ним потому что любит тебя: «как это вы не встретились мне с интервалом хотя бы в месяц?» ты уезжаешь потому что в поезде нету мест а прибыв покупаешь ставшие традиционными дирол и расческу придя на работу раньше (потому что поезд пришел точно в срок) застаешь охранника бреющимся, в одном исподнем расписавшись за ключ входишь в комнату урна пуста ванна завалена 1-й 2-й 3-й корректурой [ты] чистишь зубы потому что щетку нигде не забыл [ты] открываешь окно потому что пух должен влетать в ноздри. к часу должна быть статья потому что 10 рублей потраченные на жвачку были увы все деньги пишешь про Гофмана и про Юлию Марк Натанаэль кричит: «кукла кружись!» Мурр умирает первым издатель звонит: «верстку можно читать жду вас в метро потому что это не срочно» ты приезжаешь на станцию Чистых Прудов ждешь ее час: как ни странно она приходит на обед съедаешь банан потому что «с какого конца его есть» ближе к вечеру шаурму (там она называлась шавермой) приехав домой (неужели прошло 3 дня?!) сразу ложишься на пол чтобы уснуть еще за свет (там не темнело вовсе об этом можно забыть) просыпаешься ночью потому что сломан будильник свет электрический жжет потому что здесь вам не Ташкент банка с ужом пуста: тебя не было слишком долго... 19—29 июня 2001 года Москва—Санкт-Петербург—Москва Смерть солдата Я не тем оглушен, что погоста, словно нехристь двурогий, лишен, что свечного домашнего господа, как блудный овен, отлучен. И не тем, что, как в детстве из лука, настреляться я так и не смог, что не лег, как отцова наука учит нас — головой на восток. А — что вместо просторного гроба я лишь кожей обернут сырой, как какой сарацин, и природа с пятиста меня давит сторон. Мне другое обещано было: как-то крестный мой Скарабей на Покров говорил, что могилой мне воздастся по вере моей. Я не больно-то верую в Бога как радетеля мертвых. Кабы все исчезло — ан вона как бойко без меня продолжается быть. ................................................................... Я сквозь ситечко вижу коренья; крышки нету, всеяден песок... Так лежу, словно умер. Но время — как и раньше — летит на Восток.