Вступительное слово Владимира Маканина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2004
Карасев Александр Владимирович. Родился в 1971 году в Краснодаре. После школы работал слесарем. Служил в Советской армии, работал машинистом насосных установок, охранником. В 1998 году окончил истфак КубГУ и заочно — юрфак в 2001-м. По контракту служил во внутренних войсках командиром взвода, участвовал в боевых действиях в Чечне. Участник Третьего форума молодых писателей России. В журнале “Октябрь” (2003, № 12) опубликован его рассказ “Наташа”.
Автор повоевал в Чечне, и в данном случае это важно.
“Запах сигареты” — повесть о последней войне — я прочитал в подмосковных Липках, где происходил уже традиционный форум молодых писателей.
Это было то редкое чтение, когда читающий захвачен текстом сразу и без сомнений, удержит ли автор до конца предложенный с первой же страницы высокий уровень прозы. Всякое новое слово радует. Так и я рад встрече с повестью Александра Карасева.
Не стану его цитировать, как я обычно делаю, когда хвалю молодого автора. Нет нужды. Читатель может открыть на любой странице — цитата там и ждет.
Владимир Маканин
Запах сигареты
Нас гнули, ломали, мы корчились. О нас говорили: “Всякие там…”, И девочки полуночные нас сладкими звали мальчиками. |
Мы совершали глупости, Мы исправляли их знаючи. И глаз никогда не тупили, Мы шли и входили играючи. |
Мы отменяли мнения,
Мир сотрясали бурями.
И жили мы с остервенением,
любили мы и умерли.
За окнами уныло моросит ноябрь. Я достаю из мятой пачки сигарету и выхожу на балкон. Шелест дождя и дыхание пожелтевшей листвы обдают прохладой. Табачный дым первой сегодня затяжки наполняет легкие, слегка кружит голову. На выдохе он перемешивается с сырым ароматом осени. В голову лезут едкие армейские видения.
Их вереница начинается с вползающего из ниоткуда на хмурый плац протяжного вопля: “Духи, вешайтесь!” За забором из бетонных плит, подходящим вплотную к постройкам, изгибистыми остовами нависают деревья, и сизые вороны срываются с ободранных веток.
Среди всех тяжело вонзившихся в мое сознание ужасов военной службы зловещее, душу раздирающее “кар-р-рр-р” навещает меня особенно часто.
Не бой под Сержень-Юртом и изуродованные трупы десантников, не в васильковом брезенте пермские омоновцы на аэродроме в Моздоке, не кровоточащая культя терзаемого болью Лешки Маликова…
Осень
Я помню запах той осени…
В строю из семи новобранцев, в сером стареньком пуховике, во главе с молчаливым капитаном я иду от станции уже километров восемь. Дорога сворачивает вниз влево. Я замечаю давно не крашенную табличку на изогнутом ржавом штыре: “Учебный центр в/ч 3262”.
Из плохо освещенного пространства казармы навстречу выходят и выходят солдаты, их длинные огромные тени скачут по стенам просторного, как спортзал, помещения. Мы зажаты всем навалившимся и нашими страхами, но они настроены миролюбиво.
— Откуда, пацаны? — наперебой налетают обитатели казармы.
Эхом отдается в груди ответ рядом стоящего татарина: “…Йошкар-Олы-олы…”
Земляков не находится. Мы, потерявшие популярность, тупо озираемся. Затем, в бесформенных, не по размеру, шапках, слежавшихся мятых шинелях без знаков различия, одинаковые, как все только что переодетые в военную форму люди, попадаем в большой строй.
— Ста-на-вись, р-равняйсь, ир-р-ра1, равнение на… средину! Товарищ капитан, рота на вечернюю поверку построена, заместитель командира взвода сержант Аверченко…
— Вовкотруб.
— Я.
— Ворников.
— Я.
— Ведов.
— Я…
Я вбегаю в морозную темень и сразу отстаю. Неумело намотанные куски плотной ткани причиняют боль ногам. Тусклый свет распахнутых настежь окон мрачно освещает одинаковые ряды двухэтажных зданий. Вчера вечером нас привели в казарму, когда было уже темно, и утром я совершенно не понимаю, где нахожусь и куда бегу. Леденящий воздух пронизывает хэбэшный камок.
Весь первый день я соскабливаю обломком стекла остатки затертой краски с половых досок, а после ужина до поздней ночи пришиваю исколотыми пальцами кровавого цвета погоны к шинели и забываюсь крепким солдатским сном.
Это срок
Утром сержант отводит меня в медпункт. У меня воспалены гланды. Мне жарко в шинели. Я расстегиваю крючок и получаю первую в армии затрещину.
Очень высокий санинструктор медленно записывает мою фамилию в журнал и дает мне градусник. Внезапно он поднимает голову и в упор задает вопрос: “Сколько отслужил, лысый?”
Думая, что это нужно для журнала, сбитый с толку, я отвечаю: “Два дня”.
— Это срок…
Нам, молодым, на койках подолгу лежать не приходится. Через каждые час-полтора в коридоре раздается:
— Духи и слоны, строиться!
Как заключенные, стриженые, в синих больничных куртках и штанах, мы выстраиваемся в узком коридоре, и двухметровый санинструктор производит скорый развод:
— Ты и ты — туалет, чтоб был вылизан, время пошло, 20 минут — доклад.
Лысый — коридор. Чумаход — на кухню…
Военная медицина
Уколы пенициллина, построения, ежечасные уборки, дедовщина, организованная санинструктором, за четверо суток ставят меня в строй. Теперь я всю свою службу, да и жизнь вообще, стараюсь избегать медицинских учреждений.
Военная медицина отличается крайней простотой, надежностью, а главное, однотипностью средств воздействия на любое заболевание. Анекдот о начмеде, достающем из одного ведра таблетки и от желудка, и от головной боли, и от ангины, не выдуман армейскими остряками, я сам наблюдаю его в санчасти учебного центра, таблетки — это простейшие антибиотики.
Кривое зеркало
Армия — порождение и отражение мира гражданского. Но отражение в кривом зеркале. Отражение искажает и преувеличивает, выворачивает наизнанку и превращает в пошлость привычные для человека представления о том, что хорошо, а что плохо, о мере дозволенности, культуре, морали и чести, о дружбе и о войне.
На учебном сборе наш старшина роты прапорщик Геворкян объясняет, что утром мочиться нужно, выбежав из казармы, дабы ценить труд дневальных, убирающих туалет.
Скоро развод
“Рр-рас, рр-рас, рас, два, три. Песню запе-вай”.
Наши глотки вытягивают: “Ой, ты, мама, моя ма-а-ма, вы-слу-шай-ме-ня-а-а-ты. Не ходи! Не ходи! Со-мно-ю, ма-ма, да воен-ко-ма-та…”
Офицеры уже завтракают. Нам видно их сквозь заиндевелый павильон. Сегодня день присяги. Строевые песни забивают одна другую: “Рассия, любимая мая, рад-ные березки-тополя… Эй, комроты, даешь пулеметы…” Наконец взводы выстраиваются у входа в столовую.
— Справа, по одному…
Мы змейкой сыплемся в тепло.
Я быстро глотаю слежавшийся на пластмассовой тарелке овес и наблюдаю в большое запотевшее стекло за медленно приближающейся тучной фигурой подполковника Умерова. Скоро развод.
“Та-а-ак” — неуклюже и удушающе вползает в столовую. Офицеры выкатываются из зала, на ходу застегивая бушлаты. Я допиваю фиолетовый кисель.
— Р-рота, закончить прием пищи, встать!
Не расстраивай меня
Я бегу на плац и на фоне серых фигурок солдат вижу лейтенанта Цыганкова. Его взвод отрабатывает выход из строя и подход к начальнику. Забывая отдать честь и путаясь в полах шинели, я вытаскиваю из себя запыхавшееся: “Товарищ лейтенант… там аттестация… зовут ваш взвод…”
Раскатисто через “кар-р-рр-р”, срывая ворон с ободранных веток, молодцеватый лейтенант орет: “Взвод! Закончить занятие, строиться!” Отливающий новой коричневой кожей офицерский планшет вмещает исписанные листы, повисает на тонком ремешке. Я бегу в штаб. Солдаты облепили стены. Я протискиваюсь в кабинет и только усаживаюсь на свое писарское место, входит Цыганков, здоровается с Ивлевым и плюхается на стул рядом со мной.
Майор Ивлев, худощавый, с выцветшими глазами, голубенькой ленточкой медали “За отвагу” на орденской планке, проводит аттестационную комиссию стремительно.
Цель — распределение новобранцев, только что принявших присягу, в учебные подразделения специалистов и младших командиров внутренних войск. Мы, такие же желторотые писаря, готовим списки, личные дела, не вылезаем из штаба две недели (на втором месяце службы я оценил этот подарок судьбы и очень старался).
Комиссия отбирает лучших, то есть с группой здоровья “1” и средним образованием. На некоторые специальности допускается “двойка”. Оставшиеся бойцы, с неполным средним и с недостатками здоровья, должны влиться в полк сразу после окончания “курса молодого бойца”.
Заявки на сержантов частей оперативного назначения и разведки, специалистов станций связи, водителей БТР, саперов, кинологов идут непомерные. Начальство торопит с отправкой команд. Запас среднеобразованных быстро тает. Мы по указанию майора в личных делах в графе “образование” затираем приставку “не”. Получается новая разновидность образования — “полное среднее”. С просто средним выбрали во всей роте и в экстренном порядке отправили в учебки — в Питер, Пермь, Шахты — еще на прошлой неделе.
Из-за спешки списки составляются нами заранее с учетом только формальных данных. Желание кандидата на учебу по той или иной специальности требуется и обязательно “учитывается”.
— Тэ-эк… ты у нас Бесфамильных… — Ивлев смотрит в список и видит напротив фамилии “Бесфамильных” ручкой выведенную запись “кинологи”. — В кинологи пойдешь, Бесфамильных?
Бесфамильных не знает, что делать с руками, что-то мнет сосредоточенно, прячет их за безразмерную шинель и опять мнет.
— Та нет, мне говорили… Я бы в сержанты хотел.
— Ха! В сержанты… Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи, в окопах по уши. А тут тебе тепло, собачки. Не служба — мечта! Пиши, Ведов, — желает получить специальность “кинолог”.
— Тэ-эк, Вечерин… мы посмотрели на результаты твоего обучения, молодец. Решили направить тебя в сержанты. Да вот и командир твой рекомендует (Цыганков улыбнулся), ты как?
На простоватом лице добродушного нескладного сибиряка появляется улыбка, быстро сворачивается, в глазах мольба.
— Та-ва-рищ майор. Я в кинологи хочу, меня и ихний прапорщик обещал. Я собак люблю.
— Слушай, Вечерин, не расстраивай меня, какие кинологи? Ты представляешь, что это такое? Постоянно в грязи по уши, с этими собаками, вонь без продыху. То ли дело сержант, командир, всегда в тепле. Уволишься — в милицию пойдешь. Пиши, Ведов, — желает быть сержантом.
Загасился
В армии все имеют клички. Я, Студент, обладаю редким для солдата умением работать на компьютере. Окна штаба выходят на спортгородок, и я наблюдаю за тем, как ребята из моего взвода по двое носят железные трубы, копают ямы в мерзлой земле и разгружают машину с кирпичом. Во время одного из построений на обед от сержанта я получаю “орден Сутулова”, за то что загасился. Это мелочи, ведь мое воображение уже с трепетом рисует радужные картины кабинетного уюта. Строевая служба бойца-первогодка — плохое подспорье для романтики, к передвижениям по полю с автоматом я уже не стремлюсь.
Однако моя военная судьба недолго улыбается. В один из дней, когда писанины уже не так много, начальник группы по работе с личным составом майор Батин предлагает мне подшить ему китель, и, отказавшись, я сначала оказываюсь в строю, а потом с последней командой еду учиться на командира отделения разведки.
Учебный полк
Мы сидим в просторном, брежневских времен, актовом зале. С трибуны, затерянной на необъятной сцене, под гнетущим золотым орлом на красном щите, взлохмаченный и седенький и от этого всего похожий на воробья, говорит командир учебного полка полковник Рафаев.
По-военному сумбурно, путаясь в стандартном наборе фраз, он пытается заострить наше внимание на нестабильности международной и внутренней обстановки, затем подробно рассказывает о сложностях с обмундированием офицеров полка и обещает, что никто по выпуске из учебного подразделения ни в какие горячие точки не попадет, если сам не захочет, а кто будет стараться, вообще останется здесь сержантом.
Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу оттого, что вытащил мешающий дышать клапан и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Это приказ!
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер, давал власти фору над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки, с кровью выплевывая зубы и часто оказываясь за бортом.
Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые: нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку.
Он так и скажет: “Это приказ!”
Тишина
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду. Все потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара.
Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда все погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя.
Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.
Темная
В столовой учебного полка на обед дают полную жестяную миску перловой каши, от которой тело приобретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом дым крепкой дешевой сигареты приносит не сравнимое ни с чем наслаждение.
Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все окурки у столовой в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну. Мне всегда удается покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй взвода развернут фронтом ко мне, на лицах злорадные, в предчувствии бесплатного зрелища, ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твердо решаю, что собирать бычки не буду. Все послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке “смирно”. Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной слышу как гадина ползущий шепот: “Зачморить…” После отбоя закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает особенно часто кусок ленты: отполированный до лакового блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий бычки и отправляющий их футбольным движением в заплеванное пространство между мной и строем; и фраза, брошенная голосом неформального взводного главаря Борисова: “Он лучше нас!”
Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах расположения собирается и постепенно нарастает гул. Чувство опасности будит. Я стряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погруженной в полумрак стене и потолку с ребристыми бетонными перемычками длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Поднимаю голову — крадущаяся по-крысиному из углов и межкроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка во все сделавшееся грушеподобным широкое лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Темная. Удары через два одеяла не больны. Здесь, скорее, символический моральный эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, вскакивая, наношу снизу два четких удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два хороших удара… хлестких и с хрустом, и тяжелый армейский табурет проваливает меня в обдающую жаром и холодом одновременно, сырую и липкую черную пропасть…
В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал. Очевидно, дневальные не протерли насухо пол. И Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.
Старший сержант Остапенко
Расположение разведроты на третьем этаже кирпичной, постройки шестидесятых годов, казармы. Заместитель командира второго взвода старший сержант Остапенко занят построением своего личного состава.
По команде “Строиться вниз” мы должны сбежать по лестнице, обогнав товарища старшего сержанта, построиться и при появлении его в дверном проеме заорать: “Смирно!” Нас почти тридцать человек, лестница узка, кто-нибудь всегда не успевает, следует команда: “Отставить. Строиться вверх!”
Остапенко, наигранно картинно, по-дембельски медленно, спускается по ле-стнице. Он давно уже в силу своего высокого сержантского инструкторского положения сжился с этой ролью уставшего до крайности от “длительной” службы начальника-ветерана. Всем своим видом он как будто говорит: “Как мне все надоело, и особенно эти бестолковые духи”. В этом спектакле, да и в грандиозном театре под названием АРМИЯ вообще, его лицо принимает дембельскую маску апатии, подобно тому, как на лицах офицеров всегда маска презрения, по которой наметанному глазу легко узнать офицера и в гражданке.
Мы слетаем по ступенькам уже как акробаты, теперь не получается со “смирно”. Остапенко выходит, а “смирно” звучит не сразу. Команду должен подать один человек, а мы в суматохе не решили, кто это будет. Потом команда подается, но кто-то нечаянно толкнул Остапенко на лестнице, и он недоволен: “Строиться вверх!”
Проходит полчаса, а Остапенко не может добиться слаженности, он устал, ему надоело хождение по ступеням, он просто высовывает круглую, с мелкими чертами лица и чубчиком голову из окна для того, чтобы крикнуть: “Отставить!” И мы не несемся, а уже еле волочимся по лестнице вверх.
Когда все как нужно, и скорость, и “смирно”, старший сержант Остапенко нехотя спускается. Ломовцев опять во всю силу легких орет: “Смирна!”, и мы бежим в столовую. Бежим, потому что время на прием пищи истекло. За грязными, с объедками, столами мы за одну минуту запихиваем в себя то, что осталось после саперов и пехоты, заливаем это холодным чаем и снова бежим. Теперь мы не успеваем на тактику.
Разведрота
Марш-бросок вечен, он переходит в пытку. По утоптанному нескончаемыми тысячами сапог тактическому полю, не разбирая дороги, сквозь вязкие брызги луж, мы бежим и по команде переходим на шаг. Я иду. Я иду и не могу больше идти, ноги пудовыми гирями сковала усталость. Но нагруженные вещмешками спины уходят вперед, отставать нельзя… Я иду за ними и не могу идти… А сквозь пелену сознания проносится команда: “Приготовиться к бегу!”
В пять утра нас поднимают по тревоге. Мы получаем оружие, и около шести рота начинает движение.
Каждый взвод идет во главе с замкомзводом по самостоятельному маршруту с ориентирами и азимутами. В 8.00 собравшаяся рота должна завтракать на поляне в лесу, в месте общего сбора. Взводы вышли через КПП-2. Первый взвод свернул по развилке вправо, чуть позже разделились маршруты третьего и второго.
До места сбора не больше десяти километров по лесу, и двух часов на их преодоление тренированным разведчикам более чем достаточно. Но ни замкомвзвод, ни командир второго отделения младший сержант Верещагин о движении по компасу с заданными азимутами не имеют никакого представления. Задача оказывается непростой.
Когда мы, отсчитывая пары шагов от развилки, не находим уже первого ориентира “перекресток лесных дорог”, становится понятным, что на второй мы тоже не выйдем. После того как Остапенко говорит: “Ну их на… эти пары шагов, я помню, мы туда ходили, когда я еще курсантом был”, — движение разведгруппы принимает спорадический характер. После 8.00 нам все чаще приходится переходить на бег. Около девяти мы выскакиваем на бетонку и непрерывно бежим минут сорок, благо ноги уже не те, что в начале службы… Дымок полевой кухни мы находим только в 11.45.
Руководство ротой капитаном Филатовым
После школы я пытался поступить в Рязанский военный институт воздушно-десантных войск, но не прошел по конкурсу и офицером так и не стал. Не стал я и сержантом, пройдя подготовку по специальности “командир отделения разведки”.
Моим командиром роты в учебке был капитан Филатов. Он вызывал во мне отвращение тем, что после отбоя являлся пьяным в казарму и отпускал наших сержантов-инструкторов за определенную плату в самоход. Само по себе это уже не вписывалось в имевшийся в то время в моем сознании, заложенный книгами и фильмами, образ “офицера — человека чести”, но основная беда была в том, что для оплаты своих похождений сержанты забирали у нас почти все наши скудные деньги.
В первые дни южного лета 1999 года, перед самым выпуском, когда мы уже изготовили бегунки с уголками младших сержантов и изрядно расслабились, хриплое “Стой!” оборвало движение взвода в столовую.
Я увидел презрительно сверкнувшие из-под козырька фуражки кроличьи глаза ротного… “Кругом, на исходную, бегом марш!”, “Расслабились! Кру-гом, на исходную… Кругом…”
Нас обгоняли усмехающиеся взводы, и наше воображение рисовало страшные для солдатского желудка картины пустых котлов, пайка неумолимо заканчивалась, а мы, каждый раз не доходя последних метров до столовой, разворачивались и бежали назад.
Когда толпоподобный строй саперов показался за плацем, а это означало, что через пять минут в столовой будет делать просто нечего, мы, не сговариваясь, рассыпались в разные стороны, растворившись в раскаленном июньским солнцем воздухе.
Ночью взвод поднял трезвый Филатов и в комнате досуга заставил писать объяснительные. Раздираемый яростью, на сером листе я написал: “…Руководство ротой капитаном Филатовым подрывает моральные устои личного состава, негативно сказывается на дисциплине…”
Солдат ребенка не обидит
В поезде сопровождающий нас в родной полк старлей зазевался в купе пышнотелой проводницы. С Колесом, пользуясь моментом, мы устремляемся на “экскурсию” и сначала, в последнем плацкарте нашего вагона, присоединяемся к играющей в карты компании старшеклассников, парней и девушек.
Я учу их игре в “120”. Знакомство наше мимолетно, какими бывают сотни тысяч знакомств в жизни, и моя память не воспроизводит черты лиц этих людей. Запомнились лишь передавшееся мне чувство той беспечной легкости, которая присуща еще не столкнувшейся с жизнью молодежи, и смешливые ямочки на щеках одной из девочек. Нам весело, но не сидится на месте, дух искателей приключений несет нас по вагонам дальше. Чего мы ищем, мы сами не знаем.
— О, солдаты!.. Давайте, пацаны, вмажьте.
Трое мужиков вогнали в себя уже приличные дозы водки. Они сами когда-то служили в Германии и на Украине. Они наливают нам водку и не хотят отпускать. Один говорит, что он бывший спецназовец, я долго доказываю ему, что никогда не был в Саратове. Нам много не надо. Мы молоды и не брали в рот спиртного полгода. Нас спасает то, что они начали выпивать давно и валятся спать.
Уже ночь, мы в потемках пробираемся по спящему поезду. Я успеваю открыть дверь туалета, меня рвет. Колесу тоже не лучше. Мы теряем друг друга из вида. Бросает уже меньше, и я замечаю на проходной нижней полке не спящую, а улыбающуюся моему виду знакомую девушку из компании старшеклассников. Она прекрасна. Весь приобретенный мной в студенческие годы кураж (которого, по правде сказать, было не так уж и много) готов обрушиться на эту юную Данаю. Я сажусь у ее ног и только начинаю что-то воодушевленно говорить, как (о, ужас!) сверху раздается по-старушечьи скрипящий женский голос: “Молодой человек, как вам не стыдно, здесь же дети!”
“Солдат ребенка не обидит!” — торжественно произносит старлей. Проносившийся за окном свет два раза падает на его искаженное хищной гримасой, болтающееся в проходе лицо.
Чтец
В армию я уходил своенравным драчуном. Но я был городским мальчиком из интеллигентной семьи. Из учебки в полк возвращаюсь жестким агрессивным волчонком. И эти качества теперь жизненно необходимы мне. Я готов к самому худшему. Мы разведчики, а о полковой разведроте ходит дурная слава. Нам с младшим сержантом Колесниковым, однако, везет. За плохое поведение в пути следования, по рекомендации старлея, мы не попадаем в это “элитное” подразделение.
Непрерывной чередой тянутся унылые бесцветные дни. Однообразные ежедневные разводы и работы. Мы разгружаем прибывающие на Вокзал-1 товарняки с мукой, капустой и гравием, работаем на элеваторе, откуда приходим перепачканные мукой, как припудренные туземцы. И хоть сводная группа полка с весны 1999 года находится на выезде в Дагестане, а в сентябре после недолгого передыху полк входит в Чечню, боевая подготовка существует только в расписании на листе ватмана, висящем над тумбочкой дневального.
В те редкие дни, когда автобус — “Кубанец” или “Шарап” — не приходит, чтобы отвезти нас на базу или склад, мы сидим на табуретах в расположении, и солдат-дух, из тех доходяг, что военкоматы призывают для количества, читает нам устав внутренней и караульной службы. Он что-то мямлит себе под нос, как пономарь, — невозможно разобрать ни слова, да никто и не пытается. Мы сидим и думаем каждый о своем. Разговаривать нельзя, письма писать нельзя, можно сидеть и думать. Думать запретить трудно.
Огневая и инженерная подготовка, оружие массового поражения и тактика. Я люблю эти “занятия” за их покой и уютное бормотание чтеца, за жужжание барражирующих мух и шелест дождя за окном, я люблю оставаться с самим собой. Я думаю о Ленке, которая бросила писать, о маме, которой трудно приходилось без отца с двумя детьми, а сейчас, когда Женька ходит уже в десятый класс, она, работая на двух работах, шлет мне посылки и денежные переводы.
С приходом зимы мы все чаще остаемся в казарме, и бывший на учебном сборе взводником замполит роты старший лейтенант Цыганков иногда нарушает наши “медитации” настоящими занятиями по общегосударственной подготовке. Молодой, только из училища, лейтенант Громовой, несмотря на свою грозную фамилию, робкий и небольшого роста, тоже пытается провести занятие как положено, по своему конспекту, но Колесо быстро отваживает его.
— Товарищ лейтенант, у нас здесь есть специально подготовленный чтец, — произносит он как само собой разумеющееся, тоном человека, любезно помогающего выйти из затруднения, развязно и ровно с той каплей уважительности в голосе, которая необходима при обращении сержанта к офицеру.
— А тетрадки у них хоть есть? — сразу сдаваясь и больше для порядка спрашивает летеха.
— Неа, такого у них нет.
Зима и лето
В армии бывают зима и лето. Зимой солдату холодно. Его моют в бане холодной водой. Днем на построениях в кирзовых сапогах отмерзают пальцы. Ночью зябко, хоть солдат и бросает поверх одеяла шинель и бушлат. Летом тепло, и в бане есть горячая вода, но больше работ и полевых занятий.
Хуже всего солдату служится в октябре, когда уже холодно, но приказа одеться в зимнее обмундирование еще нет, и в марте, когда уже жарко, а ходишь в шапке. Но каждый солдат с радостью встречает новую весну и осень, лето и зиму.
Занимайся
Военный человек постоянно на боевом посту. Даже если солдат находится на втором году службы и целый день тыняется без дела, он занят защитой Родины. Поэтому командир не говорит солдату: “Отдыхай”. А говорит: “Занимайся”.
Валяющийся на кровати защитник только на первый взгляд ничего не делает, на самом же деле он выполняет наисложнейшую миссию, ибо “под маской бездействия скрыто действие, а внешнее деяние лишь иллюзия”.
Рядовой Ветошкин
В декабре 1999 года из нашей пятой мотострелковой роты бежит солдат, рядовой Ветошкин. Он служил в ремроте, его били и заставляли попрошайничать на рынке возле части. Он сбежал. К нему домой в Саранск ездил прапорщик и привез его.
Зачуханного, надломленного, постоянно прячущего большие оленьи глаза, его перевели к нам, а через неделю он снова сбежал.
Уже под Новый год на имя командира части пришла телеграмма о том, что этот воин задержан милицией в Пензе. За ним отправили взводника, немолодого уже, бывшего контрактника старшего лейтенанта Иващенко. Тот забрал Ветошкина у ментов, сел с ним в поезд, в купейный вагон. Наручников у Иващенко не было, и ночью, чтобы Ветошкин не дал деру, он его сапоги положил в отделение под нижней полкой, с чистой совестью лег на нее и уснул.
Вернулся Иващенко один. Он материл с досадой весь свет и особенно рядового Ветошкина. Иващенко приехал в огромных стоптанных сапогах, потому что Ветошкин ночью сбежал в его берцах.
Мы дружно смеялись над этой историей и даже решили, что Ветошкин не такой уж плохой парень.
Война
Вообще дезертиров в полку хватает, почти каждую неделю бежит солдат, но в нашей роте этот случай единственный, серьезной дедовщины в роте нет, так как почти все старослужащие — в “районе выполнения служебно-боевых задач”. У нас все рвутся на войну, вышел приказ: в “районе” сутки службы идут за двое.
30 марта 2000 года очередная команда в 150 человек убывает в Чечню на замену и пополнение сводной группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне Вокзала-1.
В заношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я ощущаю себя русским пехотинцем 1914 года, и от этого собравшаяся в ком душа еще больше стремится взойти по стальным ступеням в разинутую тьму вагона…
Шакалы
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст — века. Идет она через “золотопогонников”, которым во время атаки стреляли в спину, а случилось — и пораспогонили, и постреляли.
В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились на побои, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением инструкторов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся работа легла на офицеров, и ненависть вся.
Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на каких-то два-три года старше, шакалов.
А ненавидеть их по большому счету было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где все их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рев и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат.
С таким же успехом можно ненавидеть врачей из поликлиник, за то, что они, собирая бесчисленные очереди, спокойно пьют чай с конфетами от благодарного больного. А еще лучше ненавидеть продавцов, за рост цен. Презирать старослужащих, а через год стать таким же? (“Таким я не буду, а буду хорошим” — здесь не проходит.) Но когда ты солдат, относиться как-то иначе к офицерам просто невозможно, ты, не задумываясь, принимаешь правила игры.
Лейтенант Нечаев сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был легок на кулачную расправу и на падающие липкими обидными кличками оскорбления, и в то время, когда от постоянного рытья окопов на солнцепеке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он целый день валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемета.
Но ночью Нечаев выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспокоящий огонь по шевелящимся и издающим пугающие звуки кустам, на грохот падающих сухих веток и для того, чтобы не уснуть, и я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Нечая. Под шумок ничего не стоило его подстрелить — списали бы на обстрел, как это не раз бывало на той войне. Но курок я не нажал.
Когда в июне Нечаева отправили в Ханкалу на курсы авианаводчиков, к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью старшины-контрактника Змея продавал нашу тушенку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.
Изя сам вел всю документацию. Он завел журнал, где учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы — сгущенку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали еще больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, но кроме них была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Нечая. Ведь все в этой жизни познается в сравнении.
(Деятельность Изюмцева характеризовалась еще тем, что он своей крайней жесткостью навел относительный порядок и прижал ту разнузданную дедовщину, что завелась при Нечае, когда обыкновением стало всенощное стояние на постах слонов и за себя, и за мирно похрапывающего в землянке деда. При моем сроке службы усиление устава я уже не мог приветствовать и воспринимал как ущемление “заслуженных” прав.)
Изюмцев был осторожен, на проверку постов всегда брал с собой сержанта или контрактника. Но я знал, как подкараулить его. Бог отвел. Поездка на бэтэре за водой, которой и окончилось мое участие в боевых действиях, надолго разлучила нас. Я говорю “надолго”, потому что через несколько лет после армии я встретил у себя в городе, в продуктовом магазинчике, заметно спившегося Изюмцева и даже выпил в его обществе стакан пива, но не только желания гибели этого человека, а и вообще какой-либо неприязни к нему в своей душе я не обнаружил, более того, я искренне был рад этой встрече.
От Изюмцева я узнал, что в 2002 году подорвался на растяжке старший лейтенант Цыганков. Одного из немногих, Цыганкова любили солдаты. Он был из того редкого типа офицеров, которые хоть и называют в своем кругу солдат обезьянами или бобрами и искренне верят в их отсталое умственное развитие, но никогда не позволят себе открытого презрения и оскорбления.
Дождь
Наш ВОП прикрывал дорогу Шали—Ведено, между Биноем и Сержень-Юртом. С военной точки зрения место было выбрано удачно. В полкилометре через дорогу находился бывший пионерский лагерь, перед ним дорога сворачивала. Машины на повороте сбрасывали скорость, и из лагерных построек в зеленке боевикам было удобно их расстреливать. ВОП мешал чехам безнаказанно жечь наши колонны.
Пренебрегая осторожностью, мы время от времени ходили в лагерь за водой. Там был кран, а нам привозной воды не хватало. Кроме того, в лагере было много полезного стройматериала: из полуразрушенных домиков мы выламывали доски и двери, уносили на ВОП сетчатые кровати, листы железа и фанеры — все, что могло пригодиться.
23 апреля мы тоже должны были идти в пионерский лагерь за водой. Лагерь уже заняли боевики. Они готовились встретить колонну, и нас, идущих налегке, с одним магазином патронов на человека, чтобы больше унести воды и стройматериалов, подпустив вплотную, положили бы всех. Но начался дождь. Он шел каких-то 15—20 минут. Однако этого хватило, чтобы мы остались на ВОПе. Я слышал, как Медведев сказал Нечаеву: “Куда ты, на… пойдешь, дождь, завтра…” Они пили водку. Майор Медведев, Нечаев и важный старшина зенитной батареи прапорщик Касатонов.
Через полчаса шквал огня обрушился на нас и проходившую перед нами колонну. Мы приняли бой за добротными брустверами, в ДЗОТах, при всем вооружении.
Бой
Сейчас мне тридцать семь лет. Я достаточно прожил, чтобы понять: жизнь не стоит того, чтобы за нее цепляться. Осознание этого пришло постепенно, через истерзанный поисками смысла жизни мозг. Тогда, в двадцать, захваченный вихрем, бросившим на голову срезанные пулями ветки, я оказался на полу в землянке из стадного чувства, страха у меня не было вовсе. Я не боялся смерти потому, что не знал цену жизни. Я как дикарь, меняющий золотой слиток на стеклянные бусы, мог отдать свою жизнь легко и без сожаления.
Нечаев вытащил нас из землянки и увлек за собой в лабиринт траншеи. Вот бы когда грохнуть его, но куда там, закрыл бы своей грудью, вынес бы из-под огня, пошел бы за ним в атаку, если бы ему вдруг пришло в голову атаковать чехов в зеленке.
Нечаев оставляет меня на позиции левого фланга, а сам бежит искать наводчика. Вскоре КПВТ забил короткими глухими ухами. Пули взвыли над головой. Куда стрелять, не видно. По дороге сквозь пелену дыма медленно ползут бээмдэшки, спешившиеся десантники палят из-за них что есть мочи в покрытые весенней зеленью горы. Кто-то орет! С силой выжимаю курок, и длинные очереди несутся над колонной.
По окутанной пылью зэушке рикошетят искры. Там, за рядом набитых землей снарядных ящиков, корчится от боли Медведев. Касатонов в ужасе забился под противоосколочное перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями все же подбираются к зэушке. Палыч ногой жмет на педаль.
Я хочу рассмотреть в склонах гор вспышки от выстрелов, но ничего не вижу. Маленький Таджик пытается наладить АГС. Рядом в окопах все открывают огонь, и я всаживаю в подступающий ближе других к дороге зеленый выступ очереди. Эйфория первого боя охватила меня, и я плохо соображаю, мне кажется, что десантники пришли к нам на подмогу.
Визг пуль заставляет тело клониться ниже к брустверу, теперь я уже борюсь со страхом, и мне на выручку приходит азарт. Для бравады высовываюсь по пояс из окопа и тут же получаю пулю в магазин с патронами. Волна воздуха от сопла гранатомета закладывает уши. “Короткими! На одиночный всем поставить!.. Поставить… ставить… одиночный…” — сквозь грохот несется по траншее впереди Нечая…
Когда мы вышли из окопов, грязные, разгоряченные победители, когда БМП комбата увезла Медведева, мы, увешанные с ног до головы оружием и пулеметными лентами, фотографировались в обнимку с нашим лейтенантом.
Змей
После нападения на колонну десантников и обстрела ВОПа, когда выяснилось, что полк не смог отправить для поддержки ведущего бой опорного пункта ни одной бэхи, командование смекнуло, что коммуникационная линия полка слишком растянута, и мы получили приказ сдать позиции соседям и перейти на другое место, по этой же дороге, но ближе к базовому центру.
8 мая, в день переезда, начался дождь, и мы, смываемые ливнем, кое-как успели до темноты поставить большую, на взвод, палатку. Ночью на постах вымокали до костей и, меняясь, задубевшие, грелись в палатке у печки. Ноги увязали в размытой глине. Отовсюду лилась вода. Старая палатка протекала, и спать было невозможно. Мы бы околели, наверное, нас спасли доски от разобранной землянки (которые почти все мы в ту ночь сожгли) и Змей.
Нечаев, уничтоженный без конца повторяемым вопросом начальника штаба Козака: “Почему не подготовили переезд?! Я вас спрашиваю!! Почему не подготовили переезд?!!”, покрытый всеми мыслимыми ругательствами за нерасторопность, раскис, самоустранился от командования и поручил все Змею.
И этот сухопарый сорокалетний мужик, получивший от нас кличку за свой удлиненный организм и за то, что при каждом слове высовывал язык и смазывал слюной сохнущие от постоянного недостатка спиртного губы, согревал нас у печки, как наседка цыплят, не давая огню потухнуть. Он следил за сменой часовых и больше всех промокшему и замерзшему Курочкину отдал свою теплую флотскую тельняшку.
“Рапира — 7”
Мы покинули добротные, оборудованные чехами в прошлую войну позиции на скрытом зеленью крутом склоне горы, а утром, когда прекратился дождь, увидели, что находимся на голой, как лысина, высотке, в плохо натянутой взводной армейской палатке, далеко видной из-за плеши пары деревьев и кустов.
С трех сторон нас окружал лес, высоты вокруг были господствующими, а зеленка за дорогой и горной речкой напротив была в ста пятидесяти метрах.
Сильнее желания жить
Теперь, под нещадным кавказским солнцем, мы целыми днями роем окопы и ходы сообщения, сооружаем ДЗОТы и строим блиндаж, валим деревья и устраиваем завалы. Каждый из нас по полночи стоит на посту, на своей позиции, а с утра принимается за дело.
Мы радуемся дождю, прерывающему наш каторжный труд, но мутная вода заполняет окопы, и глиняные их стенки рушатся, погребая нашу работу. Мы падаем от усталости и ночью из последних сил боремся со сном. Мы понимаем, что нас горстка в лесу, что вырезать спящих боевикам не составит труда. Но сон одолевает, он сильнее. Сильнее желания жить.
Ежик, ты где?
Спустя месяц после переезда, в июне, во время дневной своей смены, через мутноватый прицел, снятый со снайперской винтовки, я наблюдаю за высоко парящей над горными склонами гордой птицей. Я вырываюсь на волю и плыву в налитых нежной прохладой облаках, и только приближающийся гул мотора возвращает меня на позицию ПК.
Внизу на дороге останавливается грязно-желтый “ПАЗ”, и на ВОП поднимается командир саперного взвода лейтенант Сорокин. Я видел его в полку. Он и в районе боевых действий на камуфляже расцветки “НАТО” носит блестящие, а не темные звездочки. Кокарда на его парадном оливковом берете отражает золотым нимбом лучи солнца. Своим видом лейтенант олицетворяет бесшабашное мужество, но девять саперов все равно не слушаются его. Он молод и еще не научился держать солдат в повиновении, у него на щеках пух.
Тогда Сорокин должен был ставить у нас мины. В тот раз он приехал один на рейсовом автобусе; это было время, когда бронетехника так часто рвалась на дорогах, что вышло распоряжение офицерам по возможности передвигаться на частном автотранспорте.
Ни одной мины Сорокин не поставил, потому что забыл провода. Зато он не забыл в вещмешок вместе с минами положить водку, и три дня они пьют. Только что прибывший Изюмцев боится, а ожидающий колонну на Шали Нечай, Сорокин и
Змей — на всю катушку.
Две ночи подряд мы радостно воюем с невидимым врагом. Пьяный Нечаев передает по рации, что ВОП обстрелян, и ему разрешают открыть ответный огонь. Мы сотрясаем молчаливые горы мощью всего вооружения. Зенитная установка, легко разносящая в щепы вековые деревья и срезающая бетонные столбы, двумя своими стволами играет первую скрипку в поражающей воображение какофонии оглушительных звуков, света огненных трасс и озаряющих на миг могучие кроны деревьев ракет. Противотанковый гранатомет рушит жалкие, вполнаката, крыши наших ДЗОТов и землянок.
На третью ночь “навоевавшиеся” офицеры не “заказывают войну”, но когда плохо проспавшийся Сорокин вылезает из землянки и орет: “Ежик, ты где?”, нас действительно обстреливают из пулемета.
Нечаев с Изюмцевым пытаются засечь место, откуда велся огонь, но никто больше не стреляет. Мы сидим в “кольце” всю ночь и на следующий день, полусонные, роем окопы, материм проклятых шакалов и, обессиленные, валимся с ног.
В следующую ночь, окончательно побежденный усталостью и тьмой, я уснул на посту, и Нечай берцем вышиб мне зуб.
Мужество
Леха Маликов сначала орет, потом рыдает, потом, сжав от боли зубы, плачет. Из рваной его штанины торчит обломок кости, сапог с остатками конечности держится на ошметках ткани и сухожилий, волочится по траве, оставляя кровавый след. Изюмцев послал нас снимать сигналки, но мы заблудились и попали на участок с поставленными на растяжку эфками и озээмками. В оцепенении я тащу его на себе и забываю, что иду по минному полю. Мы чудом не подрываемся второй раз.
После того, как мне вручили орден, я пытался убедить себя в том, что наградили меня за вынос раненого с минного поля. Я так и говорил всем, кто спрашивал, за что награда. Так мне было легче и удобней. Эдакий герой.
Но это неправда. Награжден я был за подрыв. За то, что бэтэр, на котором мы поехали за водой, наехал на фугас. Все мое мужество заключалось в том, что я грохнулся о землю и чуть не сломал себе хребет.
* * *
Дождь прекратился, из-за двенадцатиэтажной бетонной коробки вышло и робко засияло солнце. Я с силой вдавливаю до фильтра скуренный окурок в мятую жесть кофейной банки: “Все, довольно об этом!” Внизу, по мокрому, испещренному мелкими лужицами асфальту идет, слегка прихрамывая, парень лет двадцати. Его движение неожиданно обрывается. Он как вкопанный застывает у невидимой преграды, собравшаяся было сделать шаг его нога повисает в воздухе.
Господи, что же происходит с нами, если от прозрачной паутинки, одного из чудесных творений твоих, мы шарахаемся, как от противопехотной мины?
Бойцам 1-го ВОПа (Сержень-Юрт—Биной, позже 8-го ВОПа “Рапира — 7” Ца-Ведено, 2000 г.): ряд. Беспалову С.П., ефр. Бурнину М.С., мл. с-ту Данилову А.С., мл. с-ту Евсюкову С.Ю., ряд. Жиляеву, с-ту Зюкину Д.Г., ряд. Иванову, ряд. Кобозеву А.В., ряд. Кононову, ряд. Конюхову А.А., с-ту Крылову, ряд. Курбанову Р.О., ефр. Курочкину А.В., ряд. Литовченко С.Н., мл. с-ту Макарову В., мл. с-ту Маклакову, с-ту Манину М.А.,
ряд. Нижегородову В.А., ряд. Николаеву Е.Ю., ряд. Пирогову А.Н., ряд. Пискареву,
мл. с-ту Пихтовникову, ряд. Редрееву А.В., ряд. Сковородину С.А., ряд. Сорокину Д.А., ефр. Старикову, ст. с-ту Фомину Д.А., ряд. Чувакову, ряд. Яхину Р.А. — посвящаю.
Капитан Корнеев
1
Я и несколько бойцов были выгружены с брони на горную дорогу у одного из наших взводных опорных пунктов. Сопровождающий капитан должен был половину солдат и часть почты везти на следующий ВОП; но вышедшему к нам офицеру он передал поручение отправить бойцов при случае дальше, запрыгнул на бэтэр и уехал.
— Ну что ж, пойдемте.
Обращение на “вы” приятно удивило меня и сразу расположило к офицеру. За два месяца в полку я уже привык к тому, что и старшие лейтенанты, и капитаны, и
майоры — все друг с другом на “ты” и при солдатах называют себя Вадиками и Димами. Позже мы, конечно, перешли на “ты”, но первое благоприятное впечатление об этом человеке навсегда осталось у меня и сопротивлялось потом всему тому, что говорили о нем плохого, как и всегда злословят сослуживцы о каждом за глаза.
Я, с большой малоподъемной сумкой на плече, следом бойцы, стал подниматься на ВОП за офицером. Это и был капитан Корнеев, о котором я уже слышал и в чье распоряжение, с последующей его заменой, поступал. На вид ему было лет тридцать, а пожалуй, и больше; он был в афганке навыпуск без знаков различия, ремня и автомата. С десяток солдат — некоторые из них были по пояс раздетыми, остальные в расстегнутых кителях, и все без оружия — стояли на скате, чтобы, как водится, “по-стариковски” принять необстрелянное пополнение, получить письма и найти земляков. Лишь наличие пулеметчика в окопе с амбразурой могло сказать мне о том, что я попал на опорный пункт в Чечне; впрочем, солдат у пулемета вальяжно развалился и положил каску на бруствер.
Тогда, переполненный впечатлениями от полета в “корове”, от позиций полка, с врытыми в желтую глину БМП, на высоте над большим чеченским селом, от езды в колонне, от всего этого обилия вооружений и смутного ощущения дыхания войны, разбираемый рвением молодого офицера, видевшего еще смысл в своей деятельности, обладающий свежей энергией, направленной на то, что кажется нужным, подспудно я отмечал недостатки службы.
За мелкими серыми ветками деревьев скрывалась полевая кухня, стояло подобие стола — доска на пнях; с приделанной к дереву перекладины спрыгнул длинный рыжий боец. Капитан в шутку, но больно ударил рыжего под дых, тот согнулся надвое и через смех завыл. Мы вошли в землянку.
В землянке на кроватях лежали сержанты-срочники, как позже я узнал, Тема и Кошевой; капитан согнал белобрысого Тему с кровати, которую определил мне.
— В этом углу не так течет.
Нашелся и спальник, я быстро устроился и, осторожно обойдя железную печку с жестяной трубой, выведенной в потолок, сел напротив капитана на стул. Корнеев писал что-то в тетради, готовил ВОП к сдаче, гонял поваренка распоряжениями о чае, вызывал вышедшего из землянки от греха подальше Кошевого, давал указания по боеприпасам. По реакции бойцов видно было, что они боятся своего командира.
Из маленького окошка свет пыльной струей падал на лицо Корнеева, несколько одутловатое, простое, носившее тот налет недовольства, который всегда есть в лицах военных людей, но без наглости и напыщенности. Глаза капитана не были окончательно потухшими, как у большинства офицеров его возраста, и из-под угрюмо сдвинутых бровей смотрели не зло. Капитан был небрит и вообще выглядел по-домашнему, как будто находился на загородной даче (и на дорогу он выходил в домашних матерчатых тапочках). Отталкивали дачный мирный образ висевший над кроватью капитана автомат, граната на столе и стоявшие повсюду в землянке, под кроватями и у входа, ящики и цинки с патронами; один цинк был открыт, и я брал в руки и рассматривал патроны — это были трассера. Корнеев оторвался от своих подсчетов и спросил, как мне показалось, со смущением:
— А водка есть у вас?
К моему сожалению и еще большему сожалению капитана, я должен был ответить, что водки не осталось, что партия добиралась в Чечню так долго и в полку так долго ждали колонну на ВОПы, что обе мои бутылки с водкой и даже полуторалитровка тестевского самогона закончились.
— Да, это плохо… Плохо. — Чувствовалось, что капитан после моего прибытия долго ждал, чтобы спросить о водке, тянул и вот теперь не мог скрыть разочарования. Однако на меня он не обиделся, списав все на превратности судьбы. — Ничего, завтра пошлю Тему, достанем.
После обеда, состоявшего из каши с тушенкой (наш, офицерский, стол, кроме того, усиливали сельдь в масле и внушительный кусок сыра), я был представлен взводу и сказал вдохновенную речь о близости коварного врага (о которой за несколько месяцев службы на ВОПах бойцы позабыли), о создании непрерывной круговой обороны и соблюдении дисциплины. За дисциплину я взялся тут же: застегнул всех, запретил снимать на позициях кителя и обязал постоянно находиться с оружием. Очень согласный со всем этим Корнеев сказал, в свою очередь, что теперь у них есть командир взвода.
— Все его приказы выполнять беспрекословно и ко мне обращаться только в самом крайнем случае. Понятно всем?!
Бойцы без воодушевления выцедили: “Понятно” и разошлись выполнять поставленную задачу, всегда одну на взводном опорном пункте — углубление старых окопов и рытье новых. Я же с рвением взялся за руководство и к вечеру уже имел дурную репутацию у солдат, привыкших у капитана к расслабленному ритму службы. Корнеев за три месяца в Чечне от всей этой военной деятельности устал и почти устранился, ему уже не было до окопов дела. Потом я узнал, как морально тяжело именно на четвертом месяце в Чечне, как притупляется инстинкт самосохранения и все валится из рук, позже это проходит, но лучше все-таки смениться.
2
На следующий день я старшим на бэтэре с притороченной к нему сзади бочкой ехал за водой и за водкой. Почувствовал я себя неловко оттого, что ничего не знал о том, как должен себя вести старший брони, но сообразил, где командирское место (впереди справа), водитель мне заботливо подал из люка одеяло-подстилку. Тема уселся слева от меня. Он был расслаблен и небрежен. Я успокоился и положился на его опыт, тем более что быстрая езда, ветер, обдувавший лицо, увлекли меня. По сторонам возвышались горы, только начинавшие покрываться зеленью (все ждали этой зелени — зеленки — и говорили, что война вспыхнет с новой силой), справа внизу под дорогой текла мелкая горная река. Мы въехали в небольшой поселок Биной. День был ясный, по-летнему солнечный. У колодца развернулись, бойцы стали набирать воду. Самые обычные дома, низкие, с невысокими крышами, как хаты в донских станицах, в огороде женщина копала, старики сидели на скамейке. Я смотрел на людей, а они смотрели на меня, в их спокойных взглядах не было враждебности. Я держал в руке автомат и стоял на чужой земле; чувство силы, опасности, гордости, чувство русского офицера, на которого смотрят, смешались во мне. Вероятно, напоказ я даже пытался командовать, но Тема и бойцы не первый раз ездили сюда за водой и знали все лучше меня.
За водкой мы поехали в другой поселок, Сержень-Юрт. Там был рынок. Проезжая мимо ВОПа, на который вчера не доехало пополнение и почта, мы остановились и слили им половину воды. Я не слезал с брони. К бэтэру подошли бойцы. Они здоровались с моими. Выделялся коротко стриженный, накачанный, в черной майке, очень бойкий и, судя по всему, авторитетный. Он не обращал на меня никакого внимания и, когда все уже забрались на броню, фотографировал нас (боевой, наверное, получился снимок, жалко, я его так и не увидел).
Бронетранспортер въехал в широкую безлюдную улицу Сержень-Юрта, промчался по ней мимо мрачно-молчаливых кирпичных домов и остановился у рынка. Бойцы, не ожидая команды, посыпались с брони. Торговки — чеченки средних лет в темных косынках и платьях — были неулыбчивы и немногословны. Тема и Каштан (Каштанов) набирали быстро сигареты, печенье и сладкую воду, остальные прикрывали. Я по названной чеченкой цене взял три плоские бутылки водки “Балтика”.
Весь рынок состоял из четырех торговок, продававших одинаковый товар в скромном ассортименте. Кроме двух сортов кофе, сигарет и мелочи вроде печенья широко был представлен наш армейский паек: говяжья тушенка, сгущенка и рыбные консервы. Мы, единственные в тот момент покупатели, уложились не более чем в пять минут, бэтэр развернулся и помчался восвояси, поднимая пыль. Довольные бойцы делились впечатлениями. Так впервые я побывал в этом имевшем дурную славу ауле, не раз попадавшем, и до, и после, в сводки чеченской войны.
3
— Как съездили? По глазам вижу, что удачно.
Не знаю, сияли ли мои глаза, но капитан оживился не на шутку.
— Петручио!
— Я, тарищ капитан.
— Ужин когда у нас?
— Все уже готово, только компот доварится…
— Где ты видел, Петручио, в армии на ужин компот? Компот бывает только в обед. Давай, строй всех, с котелками!
Мы большими порциями пили заметно разбавленную водку, закусывали моими привезенными из дома салом, сыром и тушенкой. После первых кружек выходили стрелять по бутылкам, и я стрелял хорошо.
Смеркалось. Мы распивали вторую, и капитан Корнеев постепенно становился Игорем, а я Сан Санычем, хотя Санычем никогда не был.
Оказалось, что Корнеев стал командиром ВОПа необычным образом. К нашему полку он не имел никакого отношения, а служил в Питере в каком-то управлении. Его направили в Моздок как замполита-психолога с гуманитаркой сроком командировки один месяц. Но где Моздок, там и Чечня, а где месяц, там и три. Занесла его нелегкая в наш полк, а в полку замполитов и психологов и своих хватает, а командиров взводов, наоборот, не хватает. Вот и попросили временно, а это дело известное.
Тяготился Игорь страшно всем этим командованием, на своем спокойном месте капитан давно отвык от личного состава. Успокаивал он себя только тем, что за каждый день в Чечне нам начислялось 950 рублей. Каждое утро Корнеев высчитывал, сколько он заработал сегодня, и только это придавало капитану силы. Меня его подсчеты забавляли. Нужно сказать, что тогда на слуху у всех были разговоры о появившихся всего за несколько месяцев до того огромных для военного человека “боевых” деньгах, многие не скрывали, что едут в Чечню на заработки. И отношение Игоря к своей боевой деятельности не казалось противоестественным.
Узнал я еще, что Игорь, как и я, военного училища не заканчивал, но не потому, что учился в университете, а потому, что служил десять лет прапорщиком по комсомольской линии, по этой же линии, ставшей воспитательной, и перешел в штаб, а оттуда его направили на трехмесячные курсы — получил лейтенанта, потом, через два года, старлея и совсем недавно, перед командировкой, — капитана.
Мы пили водку из третьей бутылки и переходили уже из той стадии опьянения, в которой говорят о женщинах, в следующую. Лицо Корнеева постепенно все больше становилось дубовато-воинственным.
— Сан Саныч, а ведь противник не дремлет!
— Не дремлет?
— Не дремлет!.. Надо потрепать его… Давай по последней… разливай, че там, и в бой!
— Давай. За нас…
Через минуту Корнеев снимал трубку и накручивал аппарат полевой связи.
— Товарищ майор? Сергей Евгенич, разрешите открыть огонь?.. Есть уничтожить!.. Есть поддержать огонь!..
К майору Головченко вчера тоже приехала “замена” в виде замполита батальона Павленка. И там, на РОПе, наше руководство, очевидно, находилось в той же фазе воинственности, что и мы.
— Никакучий тоже Головченко. Сам кричит, чтобы я его поддержал огнем. По нему противник собирается нанести удар…
— Кошевой!!!
— Я, тащ…
— Елагина ко мне! Всех сержантов давай сюда!!
— Понял.
— Не “понял”, а “есть, тащ сержант”…
Я шел во тьме через дорогу за Кошевым на позицию ЗУ-23. Расчет уже приноравливался. Два длинных спаренных ствола поворачивались влево-вправо, опускались в направлении реки и устремлялись в звездное небо. Нас у зенитки собрались человек семь-восемь — целая боевая группа. Коренастый сержант-зенитчик Елагин с Корнеевым уточняли цели. Капитан ждал выстрелов РОПа. Наконец из-за массива потянулись трассирующие ленты.
Тишина взорвалась. “Огонь!” Зэушка задрожала, огненные пунктиры понеслись в заснувшие горы на другом берегу реки. “Огонь!” Зрелище было потрясающим. С РОПа взметнулись две осветительные ракеты — зеленая и красная. Корнеев выхватил из рук бойца автомат и забил длинными очередями в след светящихся трас. Потом в руках капитана оказался пулемет ПК. Сотрясаясь от толчков тяжелого пулемета, во вспышках, в свете ракет он на миг выходил из тьмы и снова превращался в беснующийся силуэт. Все уже стреляли из автоматов, и я тоже в упоении разряжал магазин в черные вершины.
4
Служба с Корнеевым нравилась мне. Капитан предоставил мне полную свободу действий. Под моим руководством началась отрывка хода сообщения от землянки к позиции ПК и противоосколочной щели (я где-то по пути на ВОП услышал о минометных обстрелах, которые, как потом оказалось, если и случались, то из-за “высокого мастерства” наших же полковых минометчиков).
Работа шла медленно, каменистый грунт постоянно требовал кирок и ломов, их не хватало (кирки ломались, а ломы бойцы по своей расхлябанности зарывали в бруствер); но я не унывал и заразил даже, насколько это было возможно, своей энергией солдат. Самые отъявленные разгильдяи у меня из-под палки тоже копали. Я боролся с автономией приданных зенитчиков и пэтэбэшников. Требовал от них работы на общих позициях. В целях маскировки я запретил ношение незащитных золотистых кокард (один боец даже умудрился нацепить значок отличника и клас-сность, а Кошевой так начистил бляху ремня, что чеченский снайпер мог бы, наверное, ослепнуть). За этим всем я строго следил, выдирал кокарды из кепок, забирал незащитные сержантские уголки.
Корнеев ни во что не вмешивался, а являл на ВОПе устрашающую силу (он легко за любую провинность избивал солдат). Капитан целый день спал, слушал музыку (полуразбитый “трофейный” магнитофон), метал в дерево нож или читал мою “Мастер и Маргариту” — эдакий барин в деревне. Меня такое положение дел вполне устраивало.
Я видел, что Корнеев вовсю собирается домой. Головченко и Павленку он всячески расхваливал мою работу, доказывая, что я отлично справлюсь и без него, каждый день он выходил на полк и спрашивал, нет ли приказа по нему. В душе я, совершенно эгоистически, не желал отъезда Игоря. Мы сошлись уже с ним, он был начитан, здраво рассуждал, в общем — был интересным собеседником; да и боялся я, конечно, остаться один. Тяжело одному офицеру со взводом в таком удалении от базового центра, даже опытному, а опыта у меня не было никакого: на срочной службе, восемь лет назад, в мои обязанности входила забивка баллонов сжатым воздухом, что никак не могло пригодиться в чеченских горах.
По ночам меня будил дежуривший сержант — Тема или Кошевой, и мы вместе шли проверять посты. Я относился к этой обязанности ответственно, не ленился подниматься на самые дальние посты, не обращая, случалось, внимания на ливень. Часовые почти всегда спали, сержант пинал их ногами; утром я читал перед строем лекцию, красочно приводил собственного изготовления примеры вырезанных
ВОПов, рассказывал о проспавшей роте десантников, погибшей не так давно в Аргунском ущелье (проспали ли они, я не знал, а от кого-то слышал, но так мне нужно было для внушения); я спрашивал у них — кто хочет стать Героем России посмертно? Желающих не было, но в следующую ночь посты вместо окликов все равно издавали похрапывания.
Надо сказать, что позиции наши были крайне неудачными, располагались на двух вершинах, зэушка вообще стояла на отшибе, за дорогой, — совершенная бессмыслица была в этой навязанной командованием полка диспозиции. Посты располагались так, что мимо них к землянке, центру ВОПа, легко можно было пройти с любой стороны, и по-другому посты, самое главное, выставить было невозможно. Мин в полку не было, гранаты на растяжку нам ставить не разрешали.
В один из дней мы с Корнеевым пошли все-таки ставить растяжки между вершинами и по скату, под которым находилась землянка. Неспокойно как-то начало становиться, вроде бы на самом деле обстреляли ночью первый ВОП (наш считался вторым).
— Ну их на… с их приказами. Сами пусть здесь посидят с пятнадцатью бойцами…
Корнеев вытащил из-под кровати ящик, взял оттуда несколько гранат, достал моточек тонюсенькой птуровской проволоки, и мы пошли на минирование.
По низине мы прошли мимо огороженного плетнем места для умывания, “туалета” — ямы с положенными на нее досками, и в гору стали углубляться в серый унылый лес.
Сырой от прошедшего ночью дождя валежник глухо хрустел под ногами, изредка шумно падали отжившие ветки — тогда мы невольно останавливались и прислушивались. Корнеев заметно крадущейся походкой шел первым, всматриваясь под ноги и в пространство между деревьями, я — следом за ним.
— Взрывпакеты взрывал в детстве из магния? То же самое…
Капитан показывал мне, как закрепляется граната, натягивается от дерева к дереву проволока, он делал все сам и в наиболее ответственный момент, когда от неосторожного движения руки взрыватель мог сработать, заставлял меня спускаться и заходить за дерево. Я сопротивлялся, но Корнеев умел добиваться своего.
— Ты все и так понял. Нечего лишний раз… успеешь.
И я, отойдя на несколько шагов, с замиранием сердца следил за тем, как сосредоточенно колдует Корнеев над миной. Его спокойствие, уверенность невольно вселяли уважение к нему. Я знал, что до командировки он никакой подрывной подготовки не проходил и что сейчас самостоятельно впервые ставит растяжки. Позже, вероятно, отчасти именно из-за впечатления этого дня, я не мог поверить рассказам о трусости капитана Корнеева и защищал его. Но как относительно все в этом мире, и особенно на войне.
5
Вставал я рано, делал зарядку, дышал чистейшим воздухом на склоне в лесу, брился. Корнеев спал до завтрака. Потом мы ели, я разводил бойцов на работы, шел их проверять и науськивать, чтобы действительно копали, а не имитировали, и приходил к Игорю в землянку. Мы пили дрянной растворимый кофе, на самом деле бывший пережженным какао, разговаривали.
Помню, что Игорь рассказывал о своих двух дочках, он по ним очень скучал, особенно по младшей. Мы говорили о женах, о “боевых”, о бестолковых бойцах и командовании, о “Мастере и Маргарите” (Корнеев очень любил эту книгу и перечитывал ее несколько раз). Каждый рассказывал смешное из своей жизни, говорили о проблеме супружеских измен, драках, “кадровых офицерах” (закончивших военные училища и чересчур этим гордившихся), Петербурге и срочной службе. По вечерам мы иногда стреляли из автоматов или снайперской винтовки по бутылкам. Водку больше не пили — не ездили за ней.
Как-то под вечер позвонил Павленок. Корнеев взял трубку.
— Ну, как лейтенант у тебя там (мне был слышен визгливый голос замполита батальона)?
— Александр? Молодец, хорошо работает, по семь шкур с бойцов дерет…
— По-моему, ты меня на…буешь… Ладно. Пришло распоряжение. Подготовь на бойцов: там человека на три — больше не надо — отличившихся… на медали наградные; и на себя — на “Мужество”. Нормально отработал. Я завтра поеду на первый, заберу…
В следующий день я занимался наградными листами. Отличившихся бойцов у нас не было, но приказ есть приказ, и мы выбрали самых толковых из дембелей: Кошевого (Тема пролетел за свой дерзкий характер), Колмурзаева и Пронина. В любом случае они проторчали в этих горах по шесть месяцев, перенесли в своих рваных бушлатиках мерзкую слякотную зиму, вшивели, закопченные, грелись у ядовитого солярного пламени, выдержали несколько переездов, и не их вина, что не выпало на их долю боев. Дембель есть дембель. У других еще будет возможность отличиться, а эти отслужили и заслужили — в этом я не сомневался.
На Колмурзаева легко было писать наградной, в начале кампании он участвовал в зачистках. Кошевому я сделал упор на умелое руководство подразделением в боевых условиях, а вот с Прониным пришлось повозиться. Неприметный был солдатик, послушный, нигде не участвовал, а помогал повару на кухне, но что-то и о нем написал героическое.
Пока я расписывал несуществующие подвиги солдат, Корнеев в землянке сочинял наградной на себя. Делал он это в полной секретности. Перспектива получить орден ему пришлась по душе (он не лишен был честолюбия), писал и, как школьник, закрывался от меня, но сказал:
— Посидишь тут три месяца, и тебе будет о чем написать.
Все-таки я потом у него выспросил — где-то на кладбище работал снайпер, и Корнеев “выдвинулся и подавил огневую точку”, то есть стрелок этот стрелять перестал, и еще что-то там в этом роде написал тогда капитан Корнеев, по большому счету, так же, как и я в солдатских листах, из мухи раздув слона.
Такая легкость с награждениями, возможность и самому получить награду (даже без особенных заслуг) распаляла меня тогда. Но все это оказалось лишь призраком, пронесшимся по блиндажам и землянкам из какого-то высокого штаба. Не награждали нас, а ругали и наказывали. Война была работой. Нашей работой, и больше
ничем — если не вдаваться в рассуждения о ее бессмысленности и преступности.
Получил ли Игорь этот орден, я не знаю. Вполне мог получить (он пробивной мужик был), если подписал у командира полка, а потом увез в свое управление. Бойцы же медалей, точно, не увидели. Не нужны их наградные стали уже на следующий день, Павленок за ними и не приехал. Солдат в Чечне вообще редко награждали, если только на крупных операциях или раненых (и убитых — посмертно).
6
В последнюю ночь капитана Корнеева на ВОПе я, уже не помню почему, пошел проверять посты один, без сержанта, и впервые ударил солдата, контрактника-чмошника, который улегся на посту спать, тут же после того как я его проверил. С первого ВОПа слышались отдаленные глухие выстрелы, били из тяжелого оружия, АГСов; связи не было.
Утром, как ужаленный, мимо нас пронесся на бэтэре командир первого, старший лейтенант Попов. Тогда уже у меня как-то нехорошо стало на душе.
Попов, напуганный ночным обстрелом, выпросил в полку меня и солдат (которых так от Корнеева и не дождался со дня моего приезда). И я, получив по телефону подтверждение у Павленка, попрощавшись навсегда с Игорем, отправился с тягостным чувством, под злорадные ухмылки освободившихся вдруг от излишней опеки бойцов на первый ВОП, который в скором времени принял в самостоятельное командование. На этом ВОПе я нашел солдат, задерганных мелочным и жестким Поповым, озлобленных, не понимающих никаких слов, кроме матерных, а подчиняющихся только крепкому кулаку. И я, немного помявшись, уже вовсю дубасил солдат не хуже Корнеева и не хуже Корнеева потом их распустил.
Однажды, когда Попов еще не уехал, к нам на первый ВОП прибыл наконец ставить настоящие мины — “монки” и “озээмки” — начальник инженерной службы полка капитан Мансуров. Мы все втроем лазали по расщелине за дорогой у реки, ставили растяжки, а когда возвращались на ВОП, мимо проехал корнеевский БТР. Тема, опершись о башню, лихо сидел на командирском месте, его белобрысые волосы развевались на ветру. “За водкой”, — пронеслось у меня в голове.
— Куда это они? — недоуменно спросил Мансуров.
— В Сержень-Юрт, наверное, — ответил я.
Мансуров пришел в еще большее недоумение:
— Ни фига себе!.. А кто старший на броне? Этот белый, что, контрактник?..
— Срочник…
Вскоре один из ВОПов нашего батальона, прикрывавший мост через реку, сократили за недостатком людей, и его командир, мой ротный капитан Левченко, сменил Корнеева.
Потом возмущенный Левченко рассказывал, что Корнеев умчался с ВОПа, не утруждая себя передачей вооружения и всего остального, ничего не пояснив ему о минных полях и бестолковых позициях, разбросанных по двум высотам, и с зениткой на другой стороне дороги.
* * *
Когда летом, после трех с половиной месяцев командировки, я, загорелый как черт и обстрелянный, пил в ПВД прощальные чарки дагестанского коньяка местного разлива с привкусом ванилина, прапорщик, бывший с Корнеевым на ВОПе с его приезда, ехидно рассказывал, что капитан был трусоват, первое время пугался каждого шороха и от выстрелов прятался в землянку и что снайпер тот на кладбище был не снайпером вовсе, и Корнеев в той истории вообще ни при чем. Я стал спорить с ним, и мы, оба пьяные и заменяющиеся, бросились друг на друга с кулаками.
Мы не проломили друг другу черепа, не свернули челюсти и носы — нас разняли.
Своя позиция
1
В армии командиры любят дисциплинированных солдат и сержантов, а не тех, которым десять раз надо объяснить, где лежит бревно, и двадцать — почему именно он должен это бревно нести.
Однажды, когда снежок в наваленных белых возвышенностях плавило весеннее солнышко и часть пришла с обеда, я, чтобы завязать дембельский жирок, расположился на кровати, вальяжно подставив под сапоги табурет. Окно было раскрыто, и веселый воздух, выдувая казарменную слежатину, навевал приятные мысли… Но только я успел расслабиться, поеживаясь от наслаждения, как краем уха начал ощущать свою фамилию.
Я насторожился, потому что не ходил в отличниках Бэ и ПэПэ и не ждал поощрений, нехотя кликнул “чижа”: пойди, мол, узнай, и получил информацию о том, что я, младший сержант Ухтомцев, должен срочно заступить дневальным по штабу части. С ума сойти! Это с обязанностью убирать офицерский туалет! С такой несправедливостью я не мог согласиться — я был по званию младший сержант, а по сроку службы, что намного важнее, “старый”, то есть отслужил уже полтора года. И мне пришлось встать и отправиться к инициаторам мерзопакостных армейских деяний.
Старший лейтенант Ряскин, нервозный хлюст из карьеристов, мне пытался объяснить, что не хватает рядовых и дневальными в наряд приходится ставить сержантов. Это ему не удавалось, как Ряскин ни пыжился и ни брызгал слюной. Почему дежурным по штабу при этом назначался младший сержант Лебедев со сроком службы полгода, я не спрашивал, а упор в своих возражениях делал на положения устава, не предусматривающие заступление сержантов дневальными. Здесь я проявил себя твердым уставником. Вообще я уважал эту нужную книгу и многое из нее успел вычитать к тому времени.
Спор проистекал на территории штаба, на первом этаже, эмоционально, и командир части приоткрыл дверь и пробасил сипло:
— Оба мне сюда зайдите!..
— Он отказ… — начал было лепетать Ряскин, дрожа перед пышным командиром.
Шатов прервал порыв его подобострастия жестом руки, поднялся, молча подошел к антресоли и взял устав, антресоль затрепетала, как старший лейтенант Ряскин.
В присутствии нашего командира трепетало все. Он только, бывало, возжелает поднять грузное подполковничье тело на второй этаж, как все в расположении уже приходит в движение. “Шатов, Шатов…” — судорожно проносилось по укромным закуткам, каптерке и ленкомнате. Эффект был, наверное, как от: “Немцы! Немцы! Обходят!..” — во время войны.
Привыкший к такому ужасающему влиянию на окружающих своей личности, Шатов пристально посмотрел бычьими глазами на совершенно свободно себя державшего младшего сержанта Ухтомцева (на меня иногда находила наглость) и обнаружил явное неуважение к Вооруженным силам, ракетным войскам стратегического назначения и к нему лично. Шатов выпучил бычьи глаза и дико заорал на Ряскина, которого вообще затрясло вместе с антресолью.
— Лейтенант!!! Не видите у своего носа!! Целый день спите! Задницу наели! На губу этого урода!! Разжаловать!!! И в наряд на сортиры каждый день!! А то сам будешь у меня очки драить!
Так я первый раз в своей жизни попал на гауптвахту (да, потом был еще и второй).
2
На гауптвахте встретили меня радушно, как старого доброго знакомого, отобрали ремень, оторвали лычки, хоть я и оставался еще младшим сержантом. Мест в сержантской камере не оказалось, и проще было из меня сделать рядового, чем досрочно выпустить зарвавшегося служаку, какого-нибудь гвардии авиатора из вертолетной эскадрильи.
Трудно было попасть на губу простому смертному солдату. Это было своего рода элитное заведение для отборных разгильдяев, людей, уважаемых солдатской серой массой, — одно на весь огромный гарнизон; но я так разозлил Шатова, что старшина отдал за то, чтобы меня посадили на пять суток, пакет мыла и пообещал еще к моему освобождению привезти досок; тогда я без задней мысли отнесся к этому обещанию…
Потом, по окончании пяти суток, за отсутствие досок мне набавляли еще.
Выведут на построение, а там каждый раз называют срок:
— Кошкельдиев!
— Е (они плохо русские буквы выговаривают).
— Трое суток ареста за самовольное оставление части.
— Ухтомцев!
— Я.
— Пять суток ареста за неуважительное отношение к старшему по воинскому званию (ничего себе старший — подполковник целый, как будто это я его сортир заставлял убирать).
И так вот подходят пятые сутки, я уже весь настроившийся выйти на “свободу”, а мне говорят:
— Семь суток ареста за неуважительное отношение к старшему по воинскому званию.
Как будто это я виноват в том, что прапорщик доски не везет.
Через два дня, на третий:
— Десять суток ареста за неуважительное отношение к старшему по воинскому званию.
Я уже стал подумывать и свыкаться с мыслью, что мне с такой динамикой срока до дембеля сидеть придется, досок-то у старшины не было. Хорошо, что потом два придурка из нашей части на машине за водкой в поселок поехали и перевернулись, и одного из них — водилу Короля — на меня поменяли, чтобы место не терять.
3
Бывают гауптвахты с ужасным, бесчеловечным режимом. Например, в книге одного предателя — не предателя, но человека, по всему видно, повидавшего, описывается киевская гауптвахта. Я первые полгода служил недалеко от Киева, в учебке “Остер”, и наслышан был об этой “киче”… Не приведи, как говорится… концлагерь истый. Там, рассказывали, по двору нужно было ходить кругом, по команде падать, отжиматься и получать удары сапогом от десантников, а в камерах арестованные коченели от холода.
А на гауптвахте нашего гарнизона было очень спокойно и хорошо проходить исправление, в камере, наоборот, было жарко, как в сушилке.
Старшим камеры всегда назначали нашего ракетчика. Считалось, что ракетчики интеллигенты и знают математику, как будто солдаты ракетных войск в свободное от караулов, нарядов и дежурств время делают расчеты, чтобы точно попасть ракетой в Лос-Анджелес, а не смазать по Сан-Франциско. Это шутка, конечно, такая ходила — просто начгуб был тоже с пушками в петлицах и нам благоволил.
Через своего старшего все выгодные работы доставались нам. Поутру мы, например, всегда разгружали молочные изделия, пили потом в камере кефир, а иногда даже пепси-колу — делились, конечно, и со стройбатом, и с летунами, и даже с вэвэшниками — они лагерь неподалеку охраняли общего режима, и вражда с ними была страшная; хорошо, что у них своих хватало “нарушителей” и на кичу их вертухаи в караул не заступали.
Предположение Шатова о том, что туалет я буду выдраивать не в штабе, а на губе, не подтвердилось. Этой работой обычно занимались шнуры из непривилегированных родов войск, а из старых — разве что чуханы зачморенные (один у нас сидел — в казарме ночью по карманам деньги воровал, бедолага). Но вообще Шатов мыслил реально, он человек был широкого ума, его фуражка имела самый большой в дивизии номер — откуда он мог знать такие не существенные для службы войск тонкости.
Еще такая была разновидность солдат редкая — музыканты. Сидел у нас один. С красными погонами, но с лирами, а не капустой в петлицах. Веселый был парень и здоровый, в спецназе мог бы по виду служить, но он умел играть на каком-то инструменте — на барабане или на флейте — и попал в оркестр. Очень он любил с азиатами разговаривать и всегда на их языке, с акцентом:
— Абдурахман, твая мая понимай? Нравится армия? Харашо, а? Тепло… Старшина добрый — рана будил, Абдурахман кушал…
Те мотали головой: плохо в армии, мол, очень, дома хорошо. А мы смеялись от души.
4
Кормили на губе тоже хорошо, намного лучше, чем в дивизии, правда, тарелки и ложки плохо шнуры вымывали (старательных духов и чижей не было на губе фактически), и есть было неприятно.
Курить не разрешалось в камере, но курил я в срок наказания больше обычного по крайней мере в полтора раза. Каждый день мы выезжали на работу, там через гражданских покупали сигареты и проносили в камеру. Как нас ни шмонали (особенно краснопогонники усердствовали — пехота, когда их караул был), наши молодые легкие регулярно наполнялись ароматным табачным дымом.
Правда, скуривать приходилось сигарету полностью, чтобы не оставалось
бычка — на иголку окурочек накалывали и тянули губами почти пламень. Чего там только не выдумали. На нарах, то есть пристегивающихся к стене щитах, у нас было вырезано шахматное польце, мы играли в миниатюрные шашки из хлеба (для изготовления черных шашечек в хлебный мякиш замешивался сигаретный пепел), были у нас и кубики с точками, и даже карты — отрезанные пополам для компактности полколоды.
Но в карты было очень опасно играть — всей камере могли намотать по двое лишних суток, а старшему наверняка впаивали десятку. Любая щель, любая чуть заметная дырочка в стене использовалась как тайник для всех незаконных предметов. Особенно вэвэшники были этого дела умельцы и конспираторы (куда там Ленину с его примитивными молочными чернилами).
Вечером после шмона мы спокойно проводили время в камере: играли, курили и просто беседовали, обменивались разгильдяйским опытом различных родов войск. Больше всех мне стройбатовцы понравились — лихие ребята. Они себя гордо называли на голливудский манер “вэстэрами”, от ВэСтр — военный строитель, значит. У них можно было на трое суток из части слинять, и никто не замечал этого. Не как в РВСН: часть, с понтом, постоянной боевой готовности; шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству. Хотя и у нас части разные были. Полк мобильных ракет “Тополь” недавно на шестнадцатой площадке по боевой тревоге в течение дня собирался — к обеду шнуры поподтягивались из самохода, к вечеру — старые с офицерами подошли.
Никакие нормативы нашей армии не нужны с такой мобильностью, мы пока доберемся до их выполнения, американцы три запуска успеют произвести. Но зато Советская армия была сильна своей непредсказуемостью: “Кто на красную кнопку сапог поставил?!”
Несмотря на динамику моего срока, прошел он быстро.
В армии нетрудно сидеть в заключении, армия сама заключение. Да еще какое! В дисбате, говорят, совсем плохо. Здесь, наверное, как общий режим со строгачем соотношение.
Как-то к нам в дивизию из лагеря вэвэшный офицер приезжал. Согнали всех серо-бурошинельных в клуб. И он лекцию проводил просветительную. Рассказывал, как зэки у них на зоне отбывают наказание.
Цель этой беседы была — застращать нас ужасами лагерных порядков, в дивизии тогда повысилась преступность, злоумышленники из солдат роты охраны ночью обворовали чепок, а в инженерно-саперном батальоне одного чижа забили насмерть. Получилось же наоборот — как реклама. И кино зэкам регулярно показывают, и в рационе овощи, и работы интересные, и специальность получить можно. Не зря на губе стройбатовец, отсидевший до службы, говорил, что на зоне лучше, чем в
армии, — в армии беспредельней.
* * *
Старшина появился неожиданно. Сначала Короля завели, потом меня вывели. Отдали обратно ремень. Начгуб хотел мне не мой, дерматиновый, подсунуть — ловкач. Но я и тут отстоял свою позицию и получил кожаный ремень, правда, не свой, а более старый. Они там, в сейфе, всех арестованных вместе, как сплетенные в клубок змеи, находились. Где там было мой отыскать — невозможно.
АГС — автоматический станковый гранатомет.
Антресоль — здесь: книжный шкаф.
Бегунки — муфточки со знаками различия, надеваемые на погоны полевой формы.
Берма — не засыпанная грунтом поверхность земли между бруствером и окопом. В траншеях с бермой земля с насыпи не осыпается на дно.
Берцы — армейские полевые ботинки.
Бэтэр — (произносится именно бэтэр, а не бэтээр) колесный бронетранспортер БТР. Бэтэрами солдаты также называют бельевых вшей.
Бэха (бэшка) — на военном жаргоне гусеничный бронетранспортер БМП (боевая машина пехоты); предположительно от названия на жаргоне “новых русских” автомобиля “BMW”.
Бээмдэшка — гусеничный облегченный бронетранспортер БМД (боевая машина десанта) для воздушно-десантных войск.
Взводник — командир взвода.
ВОП — взводный опорный пункт.
Вэвэшники — военнослужащие внутренних войск (ВВ).
Гражданка — здесь гражданская (не военная) одежда.
Гуманитарка — гуманитарная помощь.
Дед — солдат, отслуживший полтора года (после третьего приказа об увольнении), реже встречается — старый и т.п.
ДЗОТ — деревоземляная огневая точка (ДОТ — долговременная огневая точка).
Дух — молодой солдат, до полугода службы (до первого приказа об увольнении).
Загаситься — уклониться от выполнения служебных и должностных обязанностей.
Заказать войну — под предлогом обстрела противником открыть “ответный” огонь.
Замполит — и в 2000-е годы так еще называли офицеров, переименованных на самом деле в заместителей командиров по работе с личным составом (РЛС), а в частях МО согласно
уставу — по воспитательной работе (ВР).
Зачистка — спецоперация по поиску и ликвидации партизан, оружия, взрывчатых веществ.
Зеленка — зелень (листва).
Зэушка — зенитная установка, здесь ЗУ-23.
“Ир-р-ра” — залихватско-сержантский вариант произнесения команды “Смирно” наряду с “Барея, подъем” (“Батарея, подъем”), “Шагом арш” (“Шагом марш”). Был моден в некоторых учебных частях.
Камок — камуфлированное хэбэ.
Капуста в петлицах — общевойсковая эмблема (звезда в венке).
Классность — знак отличия специалиста.
“Кольцо” — команда, по которой бойцы взводного опорного пункта занимают круговую оборону.
КПВТ — крупнокалиберный танковый пулемет Владимирова. Здесь — пулемет в башне бронетранспортера.
Корова — транспортный вертолет.
Летеха — лейтенант.
Озээмка — ОЗМ, противопехотная мина.
Орден Сутулова — образчик солдатского юмора, удар в грудь. Иногда так же называют медаль Суворова.
Отличник БиПП — отличник боевой и политической подготовки (в Советской армии).
Очко — упрощенный унитаз в общественных уборных.
Пайка — еда, прием пищи.
ПК — пулемет Калашникова.
Плац — площадка для строевых занятий.
Пэтэбэшники — бойцы противотанковой батареи (расчет приданного мотострелковому взводу противотанкового гранатомета СПГ).
Развод — развод подразделений на занятия или работы.
Растяжка — мина или ручная граната, поставленная на растяжку (тонкую, натянутую в месте возможного прохода противника еле заметную проволоку, при задевании которой происходит взрыв). Этот способ минирования получил широкое распространение в локальных вооруженных конфликтах на территории распавшегося Советского Союза.
РОП — ротный опорный пункт.
Самоход — самовольная отлучка.
Сигналка — сигнальная ракета, поставленная на растяжку.
Спецоперация — действия войск, объединенные одной целью (специальной задачей).
Старлей — старший лейтенант.
Слон — солдат, отслуживший полгода (после первого приказа об увольнении), реже встречается — чиж, щегол и др.
Спальник — спальный мешок.
Трассера — патроны с трассирующими пулями, оставляющие при полете светящийся след.
Чепок — солдатская чайная.
Чехи — название чеченцев, в первую очередь партизан, по аналогии с афганскими “духами”.
Чморить — унижать достоинство человека с целью полного морального подавления.
Чмошник (чумаход) — морально опущенный (опустившийся) человек.
Шакалы — наиболее часто встречающееся в армии презрительное прозвище, даваемое солдатами офицерам. Менее распространены гансы, мыши.
Шарап — автобус на базе грузового автомобиля “ГАЗ”, название получил от фамилии героя легендарного фильма “Место встречи изменить нельзя”, выезжавшего на задание с группой оперативников на подобном автобусе.
Шнур — солдат, отслуживший год (после второго приказа об увольнении), чаще встречается — черпак, череп.
Эфка — ручная граната Ф-1 (“лимонка”).