Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2004
Людмила Улицкая, как всегда, начинает издалека. Персонаж ее нового романа Шурик Корн имеет тщательно выписанную биографию если не до седьмого колена, то уж до третьего точно. Вообще же подробная биографическая осведомленность является отличительным свойством любого персонажа, попадающего в поле зрения автора, это не какой-то бродяжка без роду и племени, а человек, осознающий, тянущийся за ним шлейф родовой истории, семейных преданий, фотоальбомов и бабушкиных воспоминаний. Такой эпический размах позволяет действию развиваться постепенно и плавно, сюжет застрахован от неожиданностей и скачков. Новый роман Улицкой классичен. В нем не остается места недоговоренности, неизвестности, случайности. Кажется, что сама жизнь заворожена плавным, размеренным ритмом повествования, и ей не остается ничего, как согласиться с этим или по крайней мере не очень сильно противиться.
Автор так подробно описывает жизнь героя с доутробного существования, что в нем не остается места для загадочности, некой непостижимой области души, что присуща каждому мыслящему человеку. Но, с другой стороны, такой персонаж более достоверен. Именно тщательность авторского описания, выверенная, без пробелов, но и без утомляющих подробностей, заставляет читателя поверить в реальность происходящего.
Однако Улицкая не хочет или не может оставаться в рамках только реалистического повествования. Инфернальное, запредельное, символическое привлекает ее со времени “Казуса Кукоцкого”, в котором значительное место занимают сентиментально-мистические сны одного из персонажей. В новом романе тоже вводится мотив нереальности. Шурику снится сон, который при желании можно очень точно вписать в рамки фрейдовского психоанализа. В нем можно найти и намеки на избыточную сексуальность героя, и на его неудовлетворенность местом учебы, и комплекс вины перед бабушкой, и страх разоблачения его тщательно скрываемых связей с опытными женщинами. Но, как и в предыдущем романе, эти попытки выхода в иную реальность остаются искусственными вставками, не связанными с основным действием и не влияющими на происходящее.
А в целом это роман о неправильно прожитой жизни. Шурик проживает не свою жизнь, а ту, которую ему предложила (из самых лучших побуждений, конечно же) семья, состоящая из мамы и бабушки. Это именно они внушили мальчику довольно правильную саму по себе мысль — он должен быть хорошим. Быть хорошим — любить мать и бабушку высокой платонической любовью, не совершать плохих поступков, которые их могут огорчить. Шурик и старается быть человеком без недостатков. Автор постоянно акцентирует внимание читателя на старательных попытках героя быть хорошим. “А Шурик действительно чувствовал себя настоящим другом и хорошим мальчиком. Ему всегда нравилось быть хорошим мальчиком”. Вот в этом и заключается авторская ирония. Шурику нравилось выглядеть хорошим, создавать впечатление своей положительности. Нравилось до такой степени, что и сам он начинает верить, что он непогрешим. Но быть хорошим для всех не удается. И приходится выбирать между матерью и женщиной. А выбрать — значит, кого-то обидеть, привычка “быть хорошим” не позволяет сделать самостоятельный шаг в сторону, принять решение, которое может не понравиться домашним. Поэтому Шурик тщательно скрывает от них свою связь с взрослыми опытными женщинами, к которым, впрочем, у него нет никаких чувств, кроме собственно сексуального влечения. Шурик врет, не краснея, чтобы и дальше оставаться хорошим мальчиком, при этом автор с иронией сообщает, что “редко встречаются люди, которые бы так ненавидели вранье, как Шурик”. Именно поэтому героя постоянно преследует чувство вины. “Когда бабушка в больнице умирала, раздувал он пламя своей непрощенной вины, ты тискался и ласкался с Лилей в подворотнях и темных уголках… Мамочка — бедная, маленькая, худая, еле живая, а он — здоровый до отвращения кабан, козел, скотина… Она задыхалась в приступе, а он трахал Матильду… И острое отвращение к себе отбрасывало какую-то неприятную тень на, в общем-то, не причастных к преступлению Лилю и Матильду… О, никогда больше, клялся он сам себе. Никогда больше не буду…” Что, впрочем, впоследствии не помешает Шурику продолжать тайно от матери трахать Матильду и других женщин, попадающихся на его пути.
Но жертва, приносимая Шуриком, не совсем жертва, потому что подразумевается обеими сторонами как совершенно естественное состояние. “Зато в воскресные утра они завтракали вместе, потом Шурик давал в середине дня два французских урока, и вечер они проводили вдвоем. Вера Александровна опасалась пока самостоятельных выходов из дому, и именно в эти воскресные вечера они вместе посещали концерты, спектакли, наносили визиты подругам Веры, Кире и Ниле. Получал ли Шурик удовольствие от этой светской жизни? Может быть, молодой человек выбрал бы себе какое-нибудь иное воскресное развлечение? Эти вопросы не возникали у Веры Александровны. Не возникали они и у Шурика. В его отношении к матери, кроме любви, беспокойства о ней и привязанности, была еще и библейская покорность родителям, легкая и ненатужная”.
Совершеннейшая идиллия, которой позавидует любая мать, имеющая взрослого сына. Но что-то в этой идиллии неправильно. Краем сознания герой осознает эту неправильность, но изменить ничего не может или не хочет. Возможно, так ему удобнее и спокойнее. “Мы бы поженились, и я бы всю жизнь жил так, как ты считаешь правильным… Я, в сущности, люблю, когда мной руководят… Я чувствую себя поездом, который прицепили к чужому паровозу, и он летит со страшной скоростью, но не знает сам куда. Я почти ничего не выбираю, разве что в кулинарии, что купить на обед — бифштекс рубленый или антрекот в сухарях. Все время делаю только то, что нужно сегодня, и выбирать мне не из чего…”
Улицкую занимает проблема положительного героя. Ее Шурик типичен для сегодняшнего времени и представляет собой странную смесь сентиментального маменькиного сынка и мужского секс-символа, на которого западают совершенно разные по социальному положению и интеллектуальному развитию дамы. И все находят понимание и физиологическое удовлетворение. А большего им и не надо, за исключением, может быть, Али Тогусовой, для которой Шурик представляется трамплином в будущую московскую жизнь. Постоянно расстегивая штаны, бедный Шурик не чувствует себя виноватым перед теми женщинами, с которыми его связывает чистая физиология. Душа его безмятежна и спокойна — он хороший мальчик, он дает своим женщинам самое простое и доступное счастье, не замутненное душевными переживаниями и иными сложностями. Речь идет не о любви, а о взаимовыгодном использовании друг друга. Не стоит проблема мучительного выбора, все происходит само собой — не отказывать же женщине в ее безмолвной просьбе. Совершенно безболезненно переходя из постели в постель, Шурик остается все тем же хорошим мальчиком, любящим сыном, мужчиной, на котором держится их маленькая семья. Он — совершенно искренне ваш, этот Шурик, на то время, пока он с вами. Он становится неосознанным актером, играющим в хорошего мальчика. А может, это некое воплощение женской мечты о современном Дон Жуане, утешителе одиноких женских сердец, не принадлежащий никому, в том числе и самому себе? Современный герой с атрофировавшимся чувством ответственности, которое вроде бы и не нужно никому: современная женщина сама за себя отвечает. И это еще вопрос, кто из них в этой игре является игрушкой, а кто кукловодом.
Улицкая умеет абстрагироваться от своих персонажей. Она старается быть честной и не навязывать свою оценку ни в отношении героя, ни в отношении ситуации. Автор становится бесстрастным протоколистом, хронографом, летописцем, ограничивающим свою фантазию, чтобы постараться быть объективным. Но существует ли на самом деле объективность? И что она дает или может дать писателю? В случае Улицкой образованный ею зазор между автором и персонажами заполняется тщательной и подробной хроникой событий. А решать вопрос о реальности или мнимости предоставляется читателю.
Сам автор настолько отстранен от жизни романного персонажа, что даже смерть становится бесстрастной констатацией, милицейским протоколом. “Машин было мало, но какая-то безумная серая “Победа” не разминулась с ней на почти пустой дороге и сшибла. Умерла она сразу же. Шофера засудили, хотя он уверял, что она упала сама прямо ему под колеса. Был даже один свидетель, который подтверждал показание водителя. Но показания свидетеля не признали, потому что давал он его в пьяном виде, другого же вида у него никогда и не было”. Этот роман лежит за гранью эмоций. Занимая позицию наблюдателя, автору удается сохранить видимость непричастности к событиям. Изложение одной из версий судьбы, не настаивая на ее правильности и истинности. И в этом автор XXI века удивительно похож на раннего Писемского, которого в середине XIX века упрекали в излишнем протоколизме и равнодушии к своим героям, в простой констатации событий, вне авторской оценки. Улицкую нельзя обвинить ни в сочувствии, ни в осуждении своих персонажей. Она просто показывает, как бывает, и отказывается от однозначных определений. Ее персонажи не злые и не добрые, они — разные, в чем-то сильные, в чем-то слабые, равнодушные и внимательные, жестокие и сентиментальные одновременно. Улицкая — комментатор, прекрасно представляющий слабые и сильные стороны персонажей, замечающий их промахи и удачи, но почти не вмешивающийся в процесс.
В задачу автора входит только фиксация событий, но не их истолкование, не говоря уже о психологии поступков. Жизнь ее персонажей выглядит довольно бессмысленной, лишенная традиционного для российского интеллигента кухонного философствования, непременного размышления если не над судьбами России, то над своей собственной, как правило, несчастной и неудавшейся. Может быть, именно этим отсутствием тяги к рефлексии Улицкая и раздражает многих литературных критиков. Улицкая, с ее вниманием к описанию обычной жизни, выглядит простоватой на фоне повсеместной медитации на тему неизлечимых проблем современного общества — пьянством, наркоманией, бандитизмом, терроризмом… Улицкая, сознательно отодвинувшись от самоидентификации со своими персонажами, рассматривает не психологию и философию их существования, а нечто другое, то, чего в современной прозе, пожалуй, больше нет ни у кого: биологию — поведения, существования, реакцию на всевозможные внешние раздражители. Кажется, что ее герои всего лишь лабораторные мыши, за которыми автор пристально наблюдает и заносит наблюдения в дневник — бесстрастно, потому что они не живые люди со своей неповторимой судьбой, а подопытные экспонаты. Поэтому и сам стиль ее повествования местами напоминает отчет о добросовестно проделанной работе. Литература для автора — это наука, в которой эмоции — излишняя и ненужная роскошь, что-то вроде виньетки на полях научного трактата или кокетливого бантика на халате хирурга. Присущая Улицкой жесткость и сдержанность, удерживают ее произведение от сентиментальности, присущей женским романам. Но именно поэтому роман, задуманный как повествование о высокой платонической любви, — любви-то как раз не содержит. Ведь нельзя же назвать любовью многочисленные добросовестные совокупления Шурика с множеством женщин. Любовь в изображении автора тоже остается на биологическом уровне. (Может быть, для того, чтобы ее легче было исследовать?) И та привязанность, которая в романе называется высокой платонической любовью, — скорее привычка, удобная и совершенно искренняя имитация любви в том ее понимании, которое доступно персонажам.
Улицкая не сочувствует своим героям. Не сочувствует им и читатель. Не жалко ни погибшую под колесами Алю Тогусову, ни умершую бабушку Шурика, ни забеременевшую без мужа сокурсницу, потому что читатель, вслед за автором, воспринимает их только лишь как субъектов опыта. Внутреннее состояние персонажей не интересует автора, их переживания и огорчения проговариваются скороговоркой отстраненности. Что происходит в их душе на самом деле — не имеет значения, они — не индивидуальности, не личности, а вид, который нужно описать, обосновать и вывести общие правила. Литература становится разделом биологии. Персонажи, как биологические объекты лишены моральных принципов, — природа не знает понятия нравственности и безнравственности. Автор, и вместе с ней читатель, не стараются полюбить персонажей, они их изучают — чисто научный интерес, а что в результате этого эксперимента некоторые мышки умрут — так что ж, наука, в сущности, жестокая вещь.
У л и ц к а я Л. Искренне ваш Шурик: Роман. — Новый мир. — 2004. — N№ 1, 2.