Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2004
Рецензия как попытка осмыслить стихи зачастую не может быть удачной. Поэзия вся — у с к о л ь з а н ь е, — написал Александр Цыбулевский, Шура, легендарный тбилисец, чья проза ускользала в стихи, а стихи, которым возбранялось терять высоту, туда и уходили — в голубой шатровый купол и замковое звездное окно.
На всей своей воле ликует
Освобожденная душа —
это о пении Юлии Абазы ее восторженный слушатель Тютчев.
Полнота освобожденья, конец и плену и борьбе… Да ведь рядом и Хаос!
На этой грани живет поэзия Наталии Соколовской.
…куда героев наших занесет,
как повернется к ним сюжет небесный,
пока они вдвоем идут над бездной
лишь им одним открывшихся высот…
Многоточья авторские, строфа — фрагмент чего-то написанного или не написанного еще — пока самостоятельная седьмая часть “Пролога”, опять-таки без последствий.
Наталия Соколовская приучает, приручает читателя к своей поэтике — и приручается к ней сама. Штука капризная: русская и грузинская, питерская и тбилисская, свободная и своевольная. На русский слух грузинская поэтическая просодия — как статья нынешней конституции: вроде и закон, вроде и беззаконье. Много позволяет себе грузинка эта. Видимо, сама жизнь черно-бело-поднебесной, каменноснежной и многоущельной — райские пазухи! — великой, но скомканной Творцом страны, располагает к вольностям и капризам. Среди шатрового многоголосья снуют и шалят как хотят, цитируя пастушью перекличку и городскую перебранку, крикливые подголоски, каким-то образом вырисовывая окрестный скалистый рельеф. Что до образной крутизны — она не для слабых. И надо ж было такому случиться, что годами — уходя и возвращаясь — Наташа переводила стихи Отара Чиладзе, умеющего воздух делать железным, влачить за собою тень, подобную темному или вспыхивающему на солнце стаду, любимые мысли дрессировать, как диких зверей…
Даль проснуться никак не могла.
Мгла как пальцы слепого дрожала…
Ты уже расправляла крыла…
Что тебя на земле удержало?
Такое — называется счастьем переводчика, подвижника и многоборца. Половину небольшой этой книжки про ангелов составляют переводы из Отара Чиладзе и Тициана Табидзе.
(Я не поверил бы, что стихи — душу и мужское естество Отара, силача среди поэтов, — что стихи его может перевести женщина. Но так случилось, и первенство и правоту я числю за Соколовской, с которой переводили мы иногда одни и те же вещи.)
Всегда идешь — не всегда находишь — п р а в о переводчика обратиться к известному оригиналу. К Тициану, например… Вот это право:
Но как они пережидали такие дни, такие
дали,
те жены в траурных платках?
Молились? Плакали? Едва ли.
В дверных проемах застывали с детьми
грудными на руках,
в тюрьму носили передачу, где пара теплого
белья
(а третья у окошка — я…) О, сколько
поросло былья!
Они не плакали. Я плачу.
Без такой подоплеки не получится и тот одержимый странными виденьями Орпирский баловень, которому так далеко еще до тюрьмы и смерти. Который и до сего дня, по слову Михи Квливидзе, ищет могилу.
Общее место: переводчик — донор. “Как песок уходит в воды, мы уходим в переводы” (Юрий Левитанский). Но происходит и нечто совсем другое. Читаю в стихах Наталии:
ночь жмурится как сытая пантера,
а время дышит медленно и гневно —
ага! Прививка Отарова черенка! И еще десяток улик — прекрасно! — ну и что? Куда важней остановить внимание читателя на самом в ы б о р е двух поэтов, соседей и собеседников под одной обложкой. Пушкин приглашал Баратынского в этом качестве — остается представить себе диалог двух гениев современности в дополнение к знаменательным диалогам Пушкина с Чаадаевым, Мицкевичем, Катениным…
О чем хлопочу? О том, что приходилось мне встревать в диалог Отара Чиладзе… с Пушкиным и брать на себя неизбежную часть неизбытой, неизбывной российской исторической вины за беды Грузии, и не только ее одной. Я довольно об этом писал в нашем журнале, в частности, когда приглашен был высказаться по поводу статьи Ивана Дзюбы к 150-летию поэмы Шевченко “Кавказ”. Здесь замечу только, что “историческая кровь” как бы не свертывается — или рвет фибриновые путы политических хитросплетений. И нечего удивляться горячим и ярким выплескам. Отар Чиладзе — поэт, ответственный за живую совесть и своей, и нашей страны. Есть, есть о чем говорить с ним его переводчице. Вот семь строчек в
т о н е разговора, которого на этих страницах, к сожалению, нет впрямую:
…То, что о жизни я узнала,
не много было и не мало,
а в самый раз,
чтоб, прикусивши одеяло,
лежать, не открывая глаз,
и знать про то, что Бог не спас.
Не спас меня из-под обвала…
Многоточья снова авторские. На памяти “из-под какого я кричу обвала”, “что стих? Обвал в горах: дохнет и с места сдышит”, пушкинский “Обвал”, недавние катастрофы в Сванетии, оползни в Рачах, совсем свежий обвал, похожий на возмездье, похоронивший очаровательного киноубийцу Бодрова. Так похоронен был ибсеновский Бранд. Божья кара…
Горы лжи имеют свойство обваливаться. Очередной кавказский конфликт как раз этой природы.
Наталия Соколовская — ленинградка. Здесь аккуратнее обращаются с памятью бед — военных, лагерных, революционных. Что значит аккуратнее? Вот две бабки нашей поэтессы:
Раз, верно, пятый перешит жакет
из довоенной ткани затрапезной.
И в этой самой выдержке железной
всей жизни заключается сюжет…
Когда прощаюсь, в коридоре стоя,
со мною начинается такое,
что мне самой, наверно, легче — в гроб.
Целую руки, седину и лоб.
И сохраняю видимость покоя.
Шота Нишнианидзе пишет: “Смерть чужую душа принимала / Как свою”. Народ говорит: “Шени чири ме” — горе твое отдай мне. В Наташиных стихах — и только что цитированных, и в других — это или звучит, или угадывается:
Пусть не свое, но светлое окно —
вне всякой риторики. (Вспоминаю свой год бессонницы: малодушную досаду на тех, кто спит, и почти без проблесков сочувствия к тем, кто так же мается…)
Д у ш а — одно из самых важных и самых обиходных слов Наталии Соколовской. И тут возвышенная лексика грузинского образа мысли и мироотношения сказывается, но куда сильнее сказывается природа самой Наташи, ее воспитанье, ее любимое чтенье, ее заботы в Грузземлячестве, в издательстве “Азбука”, в самой ее русско-грузинской судьбе.
Позволь, Наташа, Натэла — так тебя звали? — тут переписать мои давние, до-грузинские еще стихи, которые что-то все же угадали:
В тени полупрозрачной траура
прошла она — не шелохнулась —
и вслед за нею имя Л а у р а —
хрусталь воздушный — протянулось.
И марево над камнем выжженным
дрожало и переливалось,
и сердце помыслам возвышенным
и скорби женской предавалось…
Носи легко одежду яркую,
не урони гордыню вдовью —
как я легко дышу с Петраркою,
утешенным твой любовью.
Потребно то, что хочется назвать
н р а в с т в е н н о й о т в а г о й — для жизни, облаченной в этот яркий траур. Для стихов — тем более в наши дни. “Удивляться не низости надо, а безмерным высотам души”, — писал Евгений Винокуров, навидавшийся всякого и на войне и после. Он же писал и настаивал на том, что Ч е л о в е к о м труднее быть — чем Богом. Перепишу стихи, где неимоверная трудность эта, труд этот одолен: “Кто будет та, что в путь последний / пойдет тебя сопроводить, / меж смертью и тобой — посредник, / меж жизнью и тобою — нить. / Кто будет плакать над тобою, / кому, любимый, передашь / всю эту боль, всю эту блажь / и опыт весь, добытый с бою / И кто, темнея от печали / и все же светлая, как Спас, / склоняясь, заслонит плечами / тебя от посторонних глаз? / Не разберу ее черты. / И пристальней глядеть не смею. / Но раз ее назначил ты, / я преклоняюсь перед нею”.
Это — слово к бесконечной тяжбе сторонников и противников Лили Брик, Натали Пушкиной и других, облеченных высшим доверием их гениев — вечным оберегом.
Сквозь нынешний обжорный ряд, сквозь нынешнюю барахолку Наталия Соколовская проходит, опустив ресницы, — глухо, как шторы на окна. Ни единая пылинка пошлости не проникла ей в легкие. И это при всей живости характера и готовности к отклику. Но ради того, чтобы прочесть несколько стихотворений на грузинском вечере, она приедет из Питера… И опоздает на обратный поезд: трудно уйти оттуда, где люди сошлись во имя братства, насильственно разрываемого нечистыми руками… Помню рабочий улей тбилисских мастерских, вечный их шумстукоток, лица, склоненные к медному листу, к поленцу грушевому, из которого через пару часов вырежется ложка. В о с к л о н я с ь, глядит на тебя мастер, амкари — ты вспоминаешь его лицо и говоришь: прекрасное лицо кавказской национальности! Те, кто рушил мастерские, не умел видеть такие лица. Помню тишину, наступающую при первых звуках русского стиха. Помню, как поет Морис Поцхи-швили, а я любуюсь мелодией как совершенной линией Гоги Мазурина, рисующего “Сказку о дожде” обожаемой Беллы. Начинаю вторить Морису, не в силах молчать… Что — мне, что нам — Грузия? Возможность гармонии, с т р о я — каким-то клочкам, участкам русского хаоса. А порой думал я и в отрывистой строчке оставил: Грузия — наш Алтарь… Но была и есть у меня Армения — в такой же высокой связи. Как в связи житейской “медяки” каких-нибудь Скандаряна и Гивишвили, их молоточки и листочки со стихами.
И помню — здесь это главное — чувство брата, чувство душеприказчика над иероглифами подстрочника. Пастернак: “Перевод должен оставлять впечатление жизни”. Складень Наташи Соколовской — она и двое грузин — оставляет именно это впечатление.
Наталия Соколовская. Ангелы навсегда: Стихи и переводы. — СПб.: “Азбука”, 2003.