Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2004
Не так давно грузинская история обогатилась “картинкой”, которая благодаря “телекартинке” оказалась сенсационным зрелищем для миллионов людей, никак с событиями в Тбилиси напрямую не связанных, но захваченных драмой почти театрально неотразимой. Толпы людей входят (или вламываются?) в зал парламента; президент пытается что-то говорить с трибуны, но отступает и движется за кулисы, облепленный телохранителями (или ведомый ими против воли?); какие-то депутаты пробуют сопротивляться, но убегают из-под занесенных над ними кресел (тех самых, на которых они только что сидели). Объявлена “революция роз”, но роз не видно (розы вручены охранникам парламента, чтобы не преграждали путь), зато видны палки, которыми предводители вторжения крушат все, что стоит на столах.
Ретировавшийся из зала президент сочувствия не вызывает (его хитроумие всем надоело), но все-таки сердце сжимается при виде диктатора-оратора, мгновенно превратившегося в безвольного медлительного старика.
Заполнившая пространство возмущенная и ликующая масса никаких ясных лозунгов не несет, кроме одного: “Кмара!” — что означает: довольно! Долой! Надоело!
Что именно надоело, сразу понять трудно, зато видно, что молодая энергия бьет ключом (кажется, что основную массу восставших составляют чуть ли не подростки).
На какое-то историческое мгновение взоры человечества задерживаются на Грузии: что все это значит, как это истолковать, чем это может обернуться для того же человечества, издерганного дурными предчувствиями?
Комментатор, пытающийся все это осмыслить, вынужден преступить некую черту, которая воспрещает вмешиваться в чужие дела и судить о том, что происходит в чужой душе. Особенно остро должен ощущать неловкость русский наблюдатель, помнящий, что за десятилетием разборок и счетов с грузинами лежало у нас полстолетия прочного содружества.
Не буду пересказывать общеизвестное: оно не поможет обрести решимость и судить о том, в какой мере произошедшее вытекает из грузинского национального характера и куда оно потечет в створах этого характера дальше.
Я и не берусь рассуждать. Но имею возможность опереться на суждения человека, который, будучи сам грузином, не постеснялся осветить эту тему жестко и остро.
За четыре года до событий прошедшей осени, а именно в октябре 1999 года, в “Дружбе народов” была опубликована работа Георгия Нижарадзе “Мы — грузины” с несколько извиняющимся подзаголовком: “Полемические заметки по поводу некоторых социально-психологических аспектов грузинской культуры”.
Всех аспектов, конечно, не охватить. Но некоторые — самое время додумать.
Аспект первый: власть близкая и власть далекая.
“Грузин… проявляет лояльность по отношению к власти, находящейся на отдаленном расстоянии (султан, шах, император), но всегда оказывает сопротивление местным правителям”. Лейтмотив его политического поведения: установив хорошие отношения с далекой сильной властью, бросить силы на борьбу с местной властью, которая слаба.
Не надо думать, что выбор далекого покровителя в прошлом сводился к пасьянсу: султан, шах, император (я бы добавил сюда и генсека, но тут история осложняется тем, что генсек был грузином, это особый сюжет). И теперь решаться будет не только вопрос о том, кто от Грузии дальше: русский брат или американский дядюшка. Однако синдром обретает куда меньшую грандиозность (и куда большую драматичность), когда для абхазов или южных осетин “ближняя местная власть” ассоциируется с Тбилиси, а дальняя точка опоры — с Москвой. Но это еще более-менее привычно, а вот то, что аналогичный поиск далекой крыши начали демонстрировать аджарцы, прижатые к южной границе и вроде бы исторически притуреченные и несколько более затронутые соблазном ислама, нежели грузины центра (христианство которых исчисляется аж с V века), — настроение аджарцев факт впечатляющий. Не уверен, что он побуждает к оптимизму, но к фатализму — точно. Ибо лежит точнехонько в “аспекте”.
Аспект второй: carpe diem — лови минуту!
Георгий Нижарадзе пишет:
“Начиная с XIII столетия… стремление к богатству и власти удовлетворяется, в основном, грабежом и войной. Переродившийся рыцарь, рискуя жизнью, добывает богатство, которое сразу же тратит… Экономить деньги бессмысленно; его убьют если не в ближайшей, то в следующей за ней войне. Богатство, в основном, проявляется в роскоши и поэтому тратится быстро, а показателем благосостояния считается обильное питание… Отношение к торговле — отрицательное. Торговля и коммерция носят “дикий” характер: обман, стремление к сиюминутной выгоде — продать “мало и дорого”… а не “много и дешево”, как стало свойственно следующей эпохе…”
На протяжении полутысячелетия так и не случилось сколько-нибудь долгого периода стабильности. Враг сменяет врага, хозяин хозяина. Вырабатываются стереотипы: уважение к индивидуальной власти, стремление жить сегодняшним днем.
“Существование тяжело и скудно, поэтому краткосрочные периоды спокойствия и изобилия используются максимально, дабы не потерять ни одной минуты, несущей плотские наслаждения”.
Особых “плотских наслаждений” за последние десять—пятнадцать лет в жизни массы грузин не наблюдается. Напротив, плоть страдает: света нет, тепла нет, денег нет. А что есть? Взрывная интенсивность короткого дыхания. Романтический взлет надежды, не подкрепленной ничем, кроме желания взлететь, и немедленно. Что можно вспомнить по контрасту? Да, это вам не протестантский Запад, где веками учились строить далекие планы и рассчитывать на дальние сроки. Это вам и не многотерпеливая Русь, где веками привыкли выживать при непрерывно рушащихся надеждах. А тут — приходит к власти пылкий рыцарь-романтик и говорит: идите за мной, я знаю, что делать! Подавляющее большинство народа верит и идет. А через считанные месяцы тот же самый народ разочарованно наблюдает, как рыцаря скидывают с коня и изгоняют в небытие. Что изменилось-то? А ничего. Надеялись, что в один день со свободой все сделается само: откроются границы, явятся войска НАТО, хлынет долларовый дождь…
Ну, а если бы все это состоялось? Тоже растратили бы в один день: хоть один, да наш?
Перечитывая Нижарадзе, начинаешь думать, что и такое не исключено. В том числе и в будущем, путь в которое вроде бы усыпан розами.
Аспект третий: “пространство ответственности”, сужающееся до минимума. До точки. Эта точка: я и мой круг.
Нижарадзе пишет:
“Создается впечатление, что для значительной части грузин понятие “Грузия” в лучшем случае объемлет природу, памятники культуры, привычный образ жизни, но не включает в себя других грузин. Мои (или моих ближайших родственников) интересы, а зачастую сиюминутные импульсы заведомо выше интересов всех остальных. Я в хорошем настроении, достал оружие и палю в потолок, кому какое дело?! Воровство, в принципе, надо осуждать, но если близкий мне человек украл, я не пожалею сил, чтобы спасти его от заслуженного наказания. Родину следует защищать, но своего сына я в армию не отпущу”.
Весьма узкое “пространство ответственности” охватывает, в основном, круг семьи, родственников и друзей. Страна, Родина — ценности абстрактные и на долгосрочное поведение влияют мало. Грузин в чужой культурной среде может приобрести международное признание, а на родине стать жертвой мелких интриг и глупой амбициозности.
Конец карьеры Эдуарда Шеварднадзе побудил политологов, комментировавших это событие (в частности, в программе “Кавказские хроники” на радио “Свобода), к таким дальнобойным рассуждениям: грузины вообще лучше реализуют свои творческие потенции вне Грузии, на чужой почве, в “чужой игре”. В этом они похожи на евреев, армян. Может, это компенсация “сужающейся ответственности”? Дома, в “своем кругу”, так тесно, так трудно, что надо вырваться на простор. И тогда…
Пример из эпохи, когда Россия обеспечила Грузии “сравнительно стабильное положение”, но так и не могла справиться с особенностями ее менталитета: “Один грузинский князь, проводивший время в кутежах и неге, в духане убил человека в драке. Его сослали в далекую российскую губернию, где он своим трудолюбием и честностью заслужил всеобщую любовь и уважение. Обучил население шелководству и огородничеству, вскоре стал советником губернатора по хозяйственным вопросам. Но достаточно ему было возвратиться на родину, как он вновь окунулся в водоворот прежней жизни и в очередной драке был сам убит”.
Надо ли перечислять грузин, на мировой арене сделавших умопомрачительные карьеры? Сталин, конечно, приходит в голову первым, но ведь и Шеварднадзе, обаявший мир с трибуны ООН в качестве министра иностранных дел сверхдержавы, смотрится куда лучше, чем в роли живущего в ожидании покушений президента маленькой страны.
“У грузинского дворянства с его склонностью к разгулу, с узким временным и пространственным горизонтом, чванливостью, нерасчетливостью, отголосками кодекса рыцарской чести, инфантильным индивидуализмом не было будущего”.
У русского дворянства тоже не было будущего. Но по другой причине: русский комплекс противоположен грузинскому — мы распинаемся непременно за весь мир, отвечаем непременно за все на свете и в конце концов отвечать за себя не успеваем…
Аспект четвертый: грузины — баловни Советской власти.
Давайте сразу абстрагируемся от фигуры Сталина, который, несмотря на свои грузинские корни, гробил грузин не меньше, чем остальных. Некоторые даже считают, что он был по характеру больше осетин (пошел в отца), но это тоже слабое утешение: для грузин-то он был — грузином! И любили они его за те чисто грузинские черты, которые в нем видели (или ему приписывали).
“Сталина любили не вопреки тому, что он уничтожил миллионы людей, а потому, что он олицетворял свободное от любых ограничений своеволие”. То есть любили за “примат собственных желаний над общими нормами поведения и, как следствие, нигилистическое отношение к законности”.
Вот это отношение, когда не закон защищает человека, а человек, уворачиваясь, защищается от закона, высвечивает советскую жизнь вообще и жизнь грузин при Советской власти лучше, чем национальные корни того или иного сверхдержавного вождя.
Речь идет об адаптации грузин к общесоветской двойной морали.
Георгий Нижарадзе пишет:
“Выработанный в Грузии “социокультурный ответ” на специфические “правила игры” позднетоталитарного режима… оказался настолько адекватным, что рискну сказать: 60—80-е годы в истории нашей страны (то есть Грузии в составе
СССР. — Л.А.) можно считать одним из самых беззаботных периодов… Мир и прожиточный минимум были гарантированы, источники добывания денег многочисленны, культурная жизнь (в узком смысле слова) била ключом… улицы были полны улыбающихся, доброжелательных людей. Проблемы, конечно, существовали: коррупция, наркомания, преступность и многое другое, но практически их никто не воспринимал как свойственные грузинской общественности пороки”.
Когда все это кончилось и настала пора отрезвления, истина обнажилась: минимум гарантированного благополучия был платой за отказ от свободы; обретя свободу, грузины расплатились отказом от минимального благополучия. За все надо платить, вот в чем горе.
Так когда тысячи молодых людей кричат: “Довольно! Хватит! Долой!” — они что имеют в виду: долой диктатуру или долой свободу?
А это выясняется, когда новый “хозяин” захватывает место “старого”.
Аспект пятый: магия материнства — инфантильность отпрысков.
“Психологическая реакция на… постоянную тревогу, беспорядки, неопре-деленное будущее… порождает в душах воспитателей… мощный мотив — с максимальной полнотой использовать возможности тесных взаимоотношений с малолетним ребенком и передать ему свою любовь, создать комфорт”.
На первом месте — Мать.
Чувство юмора продиктовало Георгию Нижарадзе — по поводу известного памятника Матери-Грузии — тонкий вопрос: а где находится и что делает отец?
Вместо ответа можно напомнить, что памятник сооружен на пьедестале, где ранее стоял Отец Народов.
Какое детище может произойти от таких родителей?
У детища два жизненных мотива: индивидуальная безопасность (комфорт, уточняет Нижарадзе) и сила, доминирование, хотя бы иллюзорное (уточнено: своеволие).
“Неудовлетворение этих потребностей вызывает агрессию, которая до определенного момента накапливается скрытно”.
Потом наступает момент.
Интереснейшее сравнение: моральный вакуум, исказивший души поздне-советского поколения, в русской среде заполнился “армейской моралью”, которая оказалась свойственна и преступной среде. Для русских молодежных банд (формулирует Нижарадзе) характерны: твердая возрастная субординация, жесткая дисциплина, обязательная физическая подготовка, склонность к коллективному насилию…
Добавлю, что эта жесткость (чтобы не сказать: свирепость) русской самоорганизации — не что иное, как попытка преодолеть природную мягкость, расслабленность и учуянную Толстым склонность к ненасилию. Толстому, как известно, “зеркально” ответил Ленин, создав твердокаменную партию.
Что же у грузин? Чем они компенсируют духовный вакуум? Куда деваются молодые люди, мечущиеся между стремлением к самостоятельности и привычкой жить в комфорте? Что с ними происходит?
“Бурный эмоциональный бунт против режима, жадное поглощение всего, доселе запрещенного, полное, абсолютное игнорирование того, что независимость и свобода связаны с чувством ответственности, растерянность, тоска по “хорошей жизни”, раздражение против всех и вся, ругань по адресу “старого хозяина” и одновременно ожидание от него помощи, сплошная дезорганизация, поиски “нового хозяина” и чуть ли не надежда на личное вмешательство Богородицы…”
Богородица-то далеко, так далеко, что эта крыша и впрямь может показаться наилучшей. Розовые кусты ближе. Правда, они с шипами
Георгий Нижарадзе постарался эти шипы ощупать. Статья его читается (перечитывается) с ощущением сбывшегося дурного предчувствия и вместе с
тем — с ощущением заводной талантливости народа, упрямо идущего своим путем по дороге, отнюдь не усыпанной розами.
Остается пожелать ему выйти к тем ценностям, без которых не выжить в
XXI веке, и при этом остаться самим собой.
Иногда это удается.