Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2004
Руа
Речушка Руа.
Она протекает через Чоми и впадает в Риони.
В низине, где Руа сливается с Риони, расположен если не самый маленький, то один из самых маленьких ботанических садов в мире.
С правого берега Руа видны городская цитадель и развалины храма Баграта.
Через Руа проложен старый одноарочный мост. Вокруг зеленые горы. Вдали — Кавкасиони.
Чома.
Микроклимат субтропический. Дома с зелеными дворами. Азаты. Ограды из зарослей трифолии. На лужайке дворов хурма и пальмы; не очень-то породистые пальмы высятся над живыми изгородями, на каждом дворе по пальме.
В ботаническом саду растет секвойя. Кроме секвойи есть еще несколько деревьев редкой красоты. С дороги они не видны, идущий мимо человек может и не заметить сада.
— Женщины заболевают здесь женской болезнью, опухолью шейки матки или самой матки… Многие умерли…
— Сударыня, откуда вы так свободно владеете грузинским?
— Мой муж грузин, и сыновья тоже… Сама я из Прибалтики. Уже сорок лет здесь работаю… Увы, заболевания матки — неоспоримый факт, но вы об этом не пишите, не надо, прошу вас… Мы это скрываем… Возможно, на этом участке повышенная радиация, или магнитное поле, или в земле захоронен источник излучения… До сих пор этим никто серьезно не заинтересовался, а между тем болезнь у всех одинаковая и диагноз однозначен… А это вот секвойя — королева деревьев. В Советском Союзе вы не найдете другого экземпляра таких размеров, я уже не говорю о красоте… Об этом вы непременно напишите. И еще вон о том ресторане. Неужели здесь можно было строить ресторан?! Ведь надо же хоть где-нибудь сохранить чистые, святые места. Ресторан захламил речушку Руа — и левый берег, и правый… превратил прекрасный уголок природы в мусорную свалку… Ну скажите на милость, к чему тут ресторан? Здесь должна протекать чистая, нетронутая Руа!..
В ресторане, превратившем русло Руа в мусорную свалку, кутнули и основательно набрались Бичоиа, Шотаиа, Отариа, Будуиа1 по прозвищу Дзундзгли и другие, но из затемненного, оставленного на попечение ночного сторожа заведения последними выбрались Будуиа по прозвищу Дзундзгли, Отариа, Шотаиа, Бичоиа и сели в машину. Устроившийся за рулем Шотаиа долго тыкался ключом в гнездо. Мучился, плюясь и матерясь, кое-как вставил ключ, но мотор не завелся. Сказал, что придется подтолкнуть. Вышли вчетвером, помочились на все четыре колеса машины. Затем толкнули и выкатили ее на середину дороги. Тут налетел самосвал, шофер которого тоже крепко перебрал. Двое скончались на месте, двое других никак не пострадали. И живые, и мертвые — все оказались в больнице.
— Растолкуйте, люди, что с нами стряслось? — ревел в больнице Будуиа по прозвищу Дзундзгли.
Дежурная фельдшерица в который раз звонила в милицию. Милиция не отвечала.
— Скажите, живые они или нет!
— Лучше б вашим матерям не растить вас — таких! — Фельдшерица через распахнутую дверь с отвращением смотрела на Будуиа и Бичоиа и не клала телефонной трубки.
Из коридора, залитого молочно-белым светом, прихрамывая, вышел дежурный врач.
— Где уж живые — один и вовсе без головы! — сказал он.
— Который?
— А я знаю — который! — Он всем весом оперся на одеревеневшую ногу, вдруг сделавшись от этого выше ростом, развернулся и исчез в коридоре, залитом молочно-белым светом. — Лучше пойдите и принесите голову…
Понурясь, выбрались из больницы, сели в разбитую машину и, со скрежетом скребя по земле расплющенным крылом, вернулись на место происшествия. В аллее стояла тьма. Свет луны не проникал сквозь густую листву. Тревожно, мучаясь кошмарами, вздремнули в машине и одновременно проснулись. Все еще было темно, но до рассвета оставалось немного. Дул легкий ветерок. Свет близящегося теплого утра проступал на асфальте и деревьях. У живой — из кустов трифолии — изгороди заметили пятнистую свинью. Она что-то перекатывала рылом у ограды.
— Да вон же она, Отарова голова!— воскликнул вышедший из машины Будуиа по прозвищу Дзундзгли.
И в самом деле это был Отариа. Бичоиа обеими руками схватился за волосы. Пятнистая свинья оставила Отарову голову и недовольно удалилась.
— Уу, твою мать, твою мать! — повторял Будуиа.
Голова Отарии без тела казалась маленькой. Неужели тело так увеличивало голову?
На зарослях трифолии висели желтые круглые плоды. Будуиа не знал, что живая изгородь плодоносит лимонами. Трифолия — лимон о трех лепестках. Плод трехлистного лимона маленький и плотный, его можно катать по асфальту и даже пинать ногами.
— Уу, твою мать… твою мать!.. Газета есть?
— На кой тебе газета? — блевал и захлебывался возле разбитой машины Бичоиа.
— Заверну Отарову голову, надо же с собой забрать…
Самосвал, который налетел на пьяных, не нашли, и шофера, сидевшего за рулем, не поймали, хотя узнали его имя, фамилию и домашний адрес. “Ребята-то хорошие, — сказал начальник райотдела милиции Квливидзе. — С ними не должно бы случиться такого…”
Будуии по прозвищу Дзундзгли подбросили в машину анашу в кисете, в очередной раз судили за употребление наркотиков (распространение доказать не удалось) и вскоре выпустили.
Желтыми плодами трифолии (трилистного лимона) нам случалось играть в футбол на асфальте. Он плотный, тугой и хорошо выдерживает удар.
Сейчас стоит май и в городе цветет глициния. Гроздья цвета утреннего солнца вьются по старинным оградам, стенам и балконам города. В маленьком ботаническом саду трудятся женщины, болеющие опухолью матки. Под жужжание больших зеленоватых мух выносят из теплицы пионы, орхидеи, гледичии, пересаживают в рыхлую, ожившую землю. И растет в том саду удивительная секвойя, большая, красивая и не стареющая.
Колодезник
В редакцию из Терджольского района поступило письмо такого содержания: жив человек (фамилия, имя, отчество), расстрелявший в 1937 году отца Нодара Думбадзе; проживает в такой-то деревне (назвать деревню по понятным причинам мы не можем) и еще кое-какие подробности. Письмо было подписанное, с точным, как выяснилось впоследствии, указанием домашнего и служебного адреса писавшего. Сообщением мы заинтересовались и, дабы — упаси Господь — не настраивать читателя на детективный лад, сразу же скажем: информатор ошибся.
Через несколько дней после получения письма мы навестили его автора на зестафонском заводе ферросплавов и, взяв его в проводники, отправились в сторону Терджолы.
Миновали Верхнюю Сакару, свернули влево, въехали в село и остановились на околице перед заржавевшими железными воротами. Наш проводник, не спрашивая разрешения, распахнул ворота, и под их глухой ржавый скрежет вошел во двор, несколько раз позвав: “Эрмиле!” Выбравшись из машины, мы последовали за ним. Тут и хозяин появился — из-за угла имеретинской оды2 (похоже, когда-то дом был все-таки в стиле ода). Коренастый, косоглазый, упрямый (такое было первое впечатление), он угрюмо глядел на нежданных гостей, похоже, изрядно озадаченный нашим появлением. Шел, нагнув короткостриженую седую голову, словно прошибая лбом густые заросли.
— Он-то и расстрелял отца Думбадзе, — сказал наш проводник и пояснил: — На ухо туг… — И повысил голос: — Принимай гостей, Эрмиле!
— В чем дело?
— Эти люди — из редакции. Интересуются старыми делами.
— Старыми делами?
Помолчал, разглядывая нас. Мы тоже не проронили ни слова.
— Присаживайтесь.
Расселись в жидкой тени усыхающей сливы, на выброшенной из дома железной кровати, обгоревшей коряге, шатком ящике и помятом, перевернутом ведре.
— Эрмиле, ты ведь знал Думбадзе, секретаря райкома, отца писателя?
— Ну …
— Что там было между вами, когда землю под хозяйства делили? Ты и при мне, помню, как-то рассказывал…
— Палуша, что б меня никуда не таскали по твоей милости.
— Да ну что ты! Куда таскали? Кто? Их так интересует…
— Что их так интересует?
— Старые дела: коллективизация, кулачество, тридцать седьмой. Ты ведь все помнишь…
— Я был активный комсомолец. Потом работал в райкоме, в ЧОНе, была такая организация… Отдел по борьбе с саботажем и вредительством. Все это очень давно было, много лет назад. Что это у тебя в руке?
— Если позволите… — Работник редакции показал диктофон.
— Записываете?
— С вашего разрешения… — разделикатничался журналист.
— Что б меня потом никуда не таскали, Палуша, тебя предупреждаю!
— Да нет, что ты… Он писатель.
— Писатель чего?
— Редакционный, из газеты… Их интересует судьба думбадзевского отца, естественно… Его ведь Ладо звали? Секретарем райкома работал в Багдади. Верно?
— Верно. И что тут интересного?
— Им для истории нужно.
— Для истории?
— Вот именно… Значит, Ладо Думбадзе был секретарем райкома в Багдади, а твоя деятельность протекала здесь, в этом районе. А между вами Зестафони. И, стало быть, вы делили зестафонские земли?
— Были такие случаи… — Похоже, он не понял вопроса. — У него на боку наган болтался. Я, говорит, покажу тебе, поплачет над тобой твоя мать! А я говорю, только посмей, на месте прикончу! И быстрее, чем он, маузер выхватил. Он аж позеленел. Ладно, говорит, посмотрим, кому в конечном счете эти земли достанутся. Поглядим, кто кого… Ну, смотри, сказал я. Так и ушел он — зеленого цвета. А на второй или третий день его взяли… Больше я об этом деле ничего не знаю, и что б меня, Палуша, никуда не таскали, слышишь?
— Да нет же, тебе говорят. Их интересует, как вы его расстреляли.
— Что сделали?
— Расстреляли. Лично ты об этом ничего не знаешь?
— Лично я? Откуда мне знать… Врагов народа отвозили в Кутаиси и там расстреливали. Тех, конечно, кто расстрела заслуживал.
— Значит, так: они хотели… то есть я хотел спросить — когда Ладо Думбадзе на второй или третий день забрали и повезли в Кутаиси, как ты говоришь, ты с ним поехал?
— Куда я с ним поехал?! — Глаза его были обращены в пустоту, и все-таки он умудрялся смотреть на Павле.
— Может, говорю, присутствовал случайно…
— Случайно?.. Где присутствовал?
— При расстреле.
— Где?
— Говорят, в Сагорийском лесу расстреливали… — вмешался сотрудник редакции, тот, что сидел с диктофоном в вытянутой руке.
— Кто говорит?
— Я так слышал…
— Да, врагов народа расстреливали…
— Когда, Эрмиле?
— Да всегда, Палуша… И до, и после… При царе, до революции, во время ваших меньшевиков и после… В двадцать четвертом, тридцать седьмом, тридцать восьмом…
— Место знаешь, Эрмиле?
— Какое место?
— Где людей расстреливали.
— После я всю жизнь колодцы рыл. И здесь, и там, в соседних деревнях… Все колодцы мною вырыты.
— Точно, он колодезником был, — подтвердил Павле. — Мастер.
— Что ты сказал?
— Я им сказал, что ты колодезником работал.
— Да, рыл колодцы… Если меня куда потащут, с тобой буду дело иметь, так и знай!
— Им и про колодцы интересно.
— Про колодцы? Щас вернусь…
Наклонив седую голову, пошел к дому размеренным шагом. Что не за колодцем туда пошел, понял каждый.
— В нашей округе все колодцы он вырыл, крепкий был мастер, — пояснил Павле работникам редакции.
Неподалеку от дома виднелся колодец со срубом и журавлем. К наполовину застекленной веранде было пристроено сооружение из разноцветных кирпичей. Лестница зарастала травой, вокруг разбушевался бурьян. По двору валялись железки, мотки проводов и обломки арматуры, бочка без дна, ведра, ржавое корыто, растрескавшаяся кадка. От ворот тянулась ограда из проржавевшего листового железа, проложенного между натянутой проволокой; бурьян и заросли бузины одолевали двор, подступали вплотную к ухоженному винограднику, где в тщательно промотыженных междурядьях густо росла кукуруза. Металлическую сетку, отгораживающую виноградник от двора, тоже тронула ржавчина. Вокруг виноградника все одолевали ржавчина и бузина.
Эрмиле вернулся с чачей в трехлитровой банке, заплесневелым печеньем в бумажном пакете и сушеными яблоками. На банке поверх налипшего теста отчетливо отпечатались следы пальцев. Стаканы тоже были давно не мыты.
— Где твои сыновья, Эрмиле?
— Что б им оттуда не вернуться! Разверни, Палуша, п и ч е н ь е.
— Не навещают? — Павле разодрал заплесневелую облатку.
— И слава Богу! — погрузил двумя пальцами стакан в банку и достал полный до краев. — Внучка недавно навестила — еле узнал. Как живешь, дедушка, соскучилась… Я говорю: останься, поживи недельку. Не осталась. Деньги взяла, а фрукты — нет.
— Внучка, говоришь? — переспросил Павле, привлекая к рассказу внимание слушателей.
— Девка… На выданье… Что б ей никогда замуж не выйти!.. Будьте здоровы! Не очень крепкая… А к ночи подослала воров из Самтредиа.
— Кто? Внучка?
— Внучка. Напали на спящего… связали. Не успел я ничего. Стали горячим утюгом гладить. Забрали деньги, все, что на похороны отложил, чтоб им отрыгнулось, сволочам! Унесли. Не выдержал я горячего утюга… Пей, Палуша, и другим налей, не крепкая…
— С чего ты взял, Эрмиле, что воров внучка подослала? Да еще из Самтредиа?
— Она ж в Самтредиа болтается… То ли учится там, то ли работает, откуда же прислать, как не оттуда?
— Может, кто другой свинью подложил, а внучка и ни при чем…
— А кто тогда при чем? Кто меня горячим утюгом утюжил?! Пейте, у меня и вино есть. Я вам и кувшины покажу с вином, и колодец…
Колодец оказался очень глубокий, тщательно выложенный речным булыжником.
— Надо знать, как его рыть, иначе обвалится… А где рыть — это особая статья, особый секрет, коли им не владеешь — гиблое дело! Я где ни копал, там и вода проступала. Ни разу не ошибся. Другие месяц потеют, убиваются — нет воды. Зовут меня. Где ж вы, говорю, до сих пор были! Похожу, посмотрю, ткну пальцем: давай здесь! Навалятся на лопаты, заступы — есть вода!.. Так и шла моя жизнь…
Кувшины у него были зарыты под айвовыми деревьями на краю виноградника. Горки землицы поверх кувшинов прикрывали проржавевшие листы железа. И прочих бесполезных предметов вокруг валялось множество.
— А это что такое? — спросил один из гостей, когда вернулись назад, и указал на чудное колесо с ручкой.
— Это вроде самопрялки, старая вещь. Сколько уговаривал Ражден продать
ему — не продал. Пусть валяется, пусть хоть ржа ее сожрет, не отдам… Этим мы выгребали землю. Вот так устанавливается над колодцем, когда только приступаешь. Крутишь, значит, веревка наматывается и поднимает ведро с землей или корзину-годори… Я в подспорье обыкновенно двоих мужиков брал покрепче… Они крутили эту штуку, землю поднимали. А в колодец только сам спускался. Копал, наполнял ведра или корзины, а они, стало быть, поднимали. Я все глубже и глубже спускался, до водяной жилы. До нее сперва щебень был, потом суглинок, потом влага. Вот от чего радость-то, я тебе скажу!
— Скажите нам, пожалуйста, вы помните то место, где людей расстреливали?
— Какое еще место?
— Расстрельное место в Сагорийском лесу!
— Ну и что, если помню? Выпьем за Сталина! Андропов был правильный мужик, да здоровье подвело… А после него наши дела пошли все хуже и хуже. Дошла страна до ручки, на краю гибели стоит, теперь нам уже ничего не поможет. Палуша, не пьешь, что ли?
— Пью, как же!
— Можно водицы? А то жжет очень, — обернулся к Павле один из гостей.
— Чего ему? — спросил хозяин.
— Воды просит.
— Да она же не крепкая, зачем ему вода?
— Кому-то, может, и не нужно, а ему позарез. Сам принесу. Ты сиди, зачем тебе туда-сюда со стаканом ходить!
— А я всю жизнь только и делал, что туда-сюда ходил. Шаг вперед, два шага
назад — слыхал? Сиди уж, принесу, если чего надо. — Он и после чачи пошел твердым, тяжелым шагом; набычив короткостриженую седую голову, словно пробился сквозь заросли в дом и обратно — принес воду в графине. — Немножко тепловатая.
— А из колодца нельзя? — обернулся к Павле гость, попросивший воду.
— Чего ему? — Хозяин косящим глазом уставился на Павле.
— Из колодца хочет. Хотя какая разница — вода и вода… В общем-то, ты прав, тепловата. На солнце стояла?
— Мне в колодец дохлую кошку бросили. Думал, индюшка, а оказалось — дохлая кошка. Надо теперь кого-то просить вычистить, только колодезника-то нет, не осталось… Выпили за Сталина?
— За Сталина или за Андропова?
— Какого еще, на хрен, Андропова!.. Не помри у меня жена, совсем по-другому бы вас встретил. Двор при ней не так был загажен, и… Палуша, хоть ты выпей!
— Пью. Очень хорошая была женщина его жена.
— Что ты сказал?
— Хорошая, говорю, женщина была Анета. Им сказал.
— Ладно, чего там…
— Работящая, гостеприимная… Выпейте хотя бы за упокой, а то обидится.
— Запомни, что б меня никуда по твоей милости не таскали. Пишите, что хотите, можете даже сослаться: так, мол, Эрмиле сказал, но что б меня не таскали. Кого надо было — расстреляли. И еще расстреляют…
— Похоже, им интересней про колодцы…
— Ладно, будет и про колодцы…
После этого газетчики поднялись и, несмотря на упрямый протест Эрмиле — дескать, гость приходит, когда хочет сам, а уходит, когда хочет хозяин, — сели в машину и поехали. Со спуска еще раз увидели седую, грустно поникшую голову старика. Если б не теплая, скверная чача, пожалуй, можно было бы и задержаться на часок-другой.
Известно, что из глубокого колодца даже днем видны звезды. Об этом слышали все, но мало кто видел.
Один из гостей хотел спросить: а правда, что из колодца даже днем видны на небе звезды? Вопрос он приберегал под конец, да так и не задал, забыл. Решил когда-нибудь специально вернуться ради этого. Однако решения своего не выполнил. С тех пор прошло не так уж много времени, но то село и дом ему без проводника не найти. Отложенное же дело (особенно если дело касается грузина) можно считать пропащим.
А из колодца и в самом деле видны дневные звезды.
Видел ли их Эрмиле?
Видел, наверное. Отчего же не увидеть, коли видны…
1 Диалектная, пренебрежительная форма употребления имен.
2 О д а — тип жилого дома, распространенный в Западной Грузии.