Беседу ведет Наталья Игрунова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2004
В России хорошо знают и любят многих грузинских писателей старшего поколения. Хотя, к сожалению, это “старые запасы” любви и памяти. Имена “сорокалетних” и тех, кто моложе, не только широкому читателю — в литературной среде мало кому что-то скажут. Так сложилась жизнь, что у Грузии и России в последние полтора десятка лет едва ли не самые напряженные отношения. Политика, международная конъюнктура и “рынок” диктуют отношения. К минимуму свелось число переводов — наши издательства и отечественных-то “серьезных” писателей книгами не балуют, что уж говорить о представителях бывших “братских” литератур, какой с них коммерческий прок?!
Грузинского поэта и прозаика Шота Иаташвили читатели “Дружбы народов” знают как автора повести “Больной город” (1993, N№ 9).
“Больной” город, в котором живет герой повести и о котором он ведет свой рассказ, — это “чудище с выгоревшими, безоконными домами, однорукими и одноногими мужчинами, изнасилованными женщинами, перемешанными с кровью человеческими мозгами”. Танки на улицах, чехарда правительств, оскверненные церкви. Все это — следствие загадочной болезни, охватившей его жителей. Кажется, что не только глаза у этих озлобившихся людей помутнели — помутился и разум.
Обладатель самых ясных глаз в городе тысячелетний старец Мафусаил — великий грешник и убийца, на себе познавший силу раскаяния и покаяния, — считает, что виной всему властители дум: поэты, музыканты, художники. Спасение — в личном покаянии, в доброте и милосердии. Практически последними, кто видит жизнь в городе такой, как она есть, остаются главный герой романа и его друг — поэт Сиро. К ним и обращена проповедь Мафусаила. Но гибнет поэт, и герой мстит за него с оружием в руках. И единожды убив — уже не в силах остановиться: он убивает и свою мать, и любимую, и Мафусаила, он уже одержим убийством. В финале герой видит из какого-то далекого далека свой больной город, его обреченных на гибель жителей и себя самого — “мертвого-мертвого”…
Иаташвили “сталкивает” трагедию и балаган, традиционно гуманистический пафос и остро современную поэтику: “роман в стиле рок” — так определяется жанр этого повествования в журнальном предисловии.
Судя по всему, подобное “несочетаемое сочетание” внутреннего наполнения текста и его организации свойственно и поэзии Иаташвили. Но об этом за неимением опубликованных переводов на русский мы можем судить только с чужих слов — грузинского поэта и московского критика.
Давид Чихладзе:
“Шота Иаташвили организует свои стихи на основе самых повседневных тем, без видимых усилий видит и передает тайное поэтическое напряжение, возникающее в городской и предметной среде. Документальное отображение фактов и событий, настроений и причин этих настроений неожиданно преобразуется в поэзию, так что возникает ощущение, что жизнь в своей основе выглядит именно так. /…/ Большую роль в поэзии Иаташвили играют синтаксические конструкции и созерцание в манере <японских> хайку…
Иаташвили пишет понятным для современного грузина нестилизованным языком; в то же время он избегает другой опасности — ставшего модным ныне вульгарного бытового языка или грубого жаргона, этого беспомощного признака якобы “современности” в некоторых образцах сегодняшнего грузинского искусства”.
Илья Кукулин:
“Шота Иаташвили (р. 1966) сочетает сюрреалистическую и психоделическую образность с интересом к восточной поэзии: китайской, японской, может быть, персидской, с ее любовью к розам и другим традиционным “поэтизмам”. Парадоксальные метафоры Иаташвили умножаются, как концентрические, пересекающиеся миры у зрелого Сальвадора Дали (вроде взрывающейся головы Рафаэля)”.
В этом номере “ДН” публикует критический обзор, сделанный Шота Иаташвили, — из мозаики портретов-аннотаций складывается образ современной грузин-ской прозы. В этом обзоре по понятным причинам отсутствует анализ написанного самим его автором. Что несправедливо. Эта беседа — попытка восполнить пробел.
В ноябре минувшего года Шота Иаташвили принимал участие в семинаре переводчиков стран СНГ и Балтии, который “Дружба народов” проводила в Переделкине. Тогда и состоялся наш разговор.
— Когда-то Пушкин написал Щепкину первую фразу будущих воспоминаний: “Я родился в селе Красном…” Давайте воспользуемся для начала разговора этой формулой.
— Я родился в Тбилиси и всю свою сознательную и бессознательную жизнь провел в Тбилиси. Я Иаташвили, но вообще-то я поляк. Фамилия моего деда по отцовской линии Бутковский. Так вышло, что отец в возрасте 29 лет взял фамилию своей матери, моей бабушки. Отец неохотно говорил о том, почему это произошло. Реально в Грузии всегда хорошо относились к полякам.
— Так ведь это еще с XIX века, когда в Грузии оказалось много ссыльных после разгрома польского восстания.
— Да, и наши корни оттуда. Дед и бабушка разошлись, когда отцу было четыре года, он жил с матерью. Отец мой был драматургом, его пьесы ставились во многих грузинских театрах и в театрах России. Семья матери тоже связана с литературой. Они из Батуми. Антология аджарской поэзии открывается стихами моего деда Пармена Руруа. И дядя Илья Руруа тоже был писателем. Так что я рос в литературной среде. А по образованию математик — закончил математический факультет Тбилисского университета. Но так вышло, что все-таки и я тоже стал литератором.
— А почему занялись математикой? “В знак протеста”?
— Да нет, никакого протеста не было. В 16 лет человеку трудно понять, в какую сторону идти. Но я очень благодарен судьбе за этот выбор — если бы не математика, я бы не стал таким литератором, каким стал. Поэзия, литература вообще должны иметь свою логику. А математика развивает способность логически мыслить.
— А работали по специальности хотя бы немного?
— Два года преподавал в школе математику. И понял, что это не мое дело. Честно говоря, меня в то время больше всего привлекал кинематограф. И в
89-м году я пошел учиться на режиссерский факультет университета — там есть двухгодичный курс для имеющих высшее образование. Учился у Нодара Манагадзе. Даже сумел один любительский короткометражный фильм снять. Работал на киностудии. А потом началось национальное движение, и уже никому не было до этого дела. Но к этому времени я уже публиковал стихи.
— А когда начали писать?
— Не рано, уже в университете. Раньше и в мыслях не было. Если не считать того, что совсем ребенком, наблюдая, как работает отец, иногда ему подражал. Первые опыты были слабыми, но я, уже взрослый человек, сам это понимал и не торопил события. Публикации появились в 90-м году, когда мне было двадцать четыре. А заметили меня после повести “Больной город”, которую вы знаете.
— Повесть злободневная и весьма болезненная для национального самолюбия.
— Приняли ее в Грузии, в принципе, хорошо. Потом мне рассказали — в Сухуми, чтобы ее прочесть, была очередь.
— А вас интересует политика? И должен ли писатель участвовать в политической жизни?
— Знаете, когда я только начинал писать, мои стихи были, если можно так сказать по-русски, очень социально, политически активными. Мы создали поэтический орден “Хронофаги”.
— “Пожиратели времени”?! Недурно.
— Ну, понятно, молодые литераторы всегда создают общества, манифесты издают, и мы не были исключением. Мы выпустили сборник “Аномальная поэзия”.
— А что было в манифесте?
— Основная мысль довольно банальная. Мы заявляли, что в сегодняшнем мире бессмысленно создавать гармоничную поэзию, воспевать красоты природы, говорить о любви — это ничего не даст. Нужно писать стихи, которые бы фиксировали аномалии современного общества и его изъяны.
— Мы — это кто? Кто входил в орден? И о чем были стихи?
— Нас было трое — Зураб Ртвелиашвили, Георгий Бундовани и я. Я был самым “умеренным”. Жизнь тогда напоминала кошмар. Подразделения “Мхедриони” Джабы Иоселиани носились по городу с автоматами. Чтобы не говорить только о себе, скажу о стихах Зураба Ртвелиашвили. Его стихи назывались “Террорист”, “Аферист”, “Симулянт” и так далее.
— Психологические портреты?
— Скорее, типажи. Попытка обобщить наблюдения. Исследовать общество.
— У этой поэзии был читатель?
— Как ни странно покажется то, что я скажу, — аудитория тогда была лучше, чем сейчас. Чаще всего мы читали в университете. Зал почти всегда был переполнен, приходили человек 100—150.
Но мы не ограничивались традиционным чтением стихов. Мы делали такие вещи, например. В те времена прилавки магазинов совершенно опустели, стояли только консервные банки с морской капустой. Гастрономы утратили свою функцию. Мы делали марш-бросок из одного конца города в другой, шли колонной. И в этих пустых торговых залах перед продавцами и не потерявшими надежды отыскать что-то съестное покупателями читали стихи. Тоже своего рода форма протеста. Шли от гастронома к гастроному. Наша троица, Давид Чихладзе, Бадри Гугушвили — был такой замечательный поэт, очень эмоциональный, он через несколько лет повесился на Пасху.
— Какая страшная смерть.
— Да, тем более что к тому времени он стал очень религиозным человеком…
— Как к вашему ордену относились писатели старших поколений?
— Если честно — не знаю. Это нас тогда не заботило. Мы с ними не общались. Познакомились позже, когда стали более “толерантными”, когда стали понимать, что не с нас грузинская поэзия начинается и не нами закончится. Что касается “Хронофагов”, то этот орден, как и возникший примерно в то же время “Реактивный клуб”, вскоре перестал существовать, распался.
— Насколько я понимаю, как раз в это время и была в работе повесть “Больной город”?
— Да. Время было такое: свергли Гамсахурдиа, в городе стрельба. Об отоплении нет и речи. Денег не было даже на хлеб. С нами жили сестра, зять, их маленькая дочка — моя племянница… Я чувствовал, что не могу не писать, а возможности писать не было. Один мой друг предложил свою мастерскую. Объявить в такое время, что не будешь жить дома, — представляете, в каком состоянии была мама!.. Но я должен был писать. Вечерами художники расходились, и я мог работать. Помню только, что садился, сжимал застывшими пальцами ручку и писал по 5—6 страниц…
— А как вообще люди выживали тогда?
— Многие и не выжили. А что, если вы меня сейчас видите, это значит, что я живой?.. Психологически многие не выдержали. Кто-то покончил с собой, другие уехали за границу…
— Войны, государственные перевороты, эмиграция интеллигенции… Кажется, грузинское общество, как и российское, тоже повторяет собственные ошибки — из-за того, что важные моменты современной истории, в том числе истории культуры, не были осмыслены.
— А что мы сделали правильно в это последнее десятилетие?!
Как будет дальше? Не знаю. С одной стороны Саакашвили — с другой стороны Абашидзе. Есть интересы единой Грузии и есть интересы Абхазии, Южной Осетии, Аджарии, каждой в отдельности. Нужно это трезво понимать. Нужно вырабатывать систему компромиссов. Как этого достичь, я не знаю, я не политик. А в культуре… Важно, чтобы в культуре не было снобизма.
— Повесть “Больной город” — самая большая ваша вещь в прозе?
— Недавно я еще один роман написал — под псевдонимом. Не знаю, стоит или не стоит говорить об этом… Может, в России и стоит. Ладно, скажу.
В 93-м году в Грузии появилась такая поэтесса Диана Вачнадзе. Ее очень откровенную эротическую лирику начали печатать в литературном журнале “Рубикон”, в разных газетах. Потом вышла совместная книга Дианы Вачнадзе и Шоты Иаташвили. И до сих пор почти никто не знает, что это не два разных человека, а один. То есть я. Вот такой проект.
— С чего вдруг такая идея?
— В редакцию, где я работал, приходили молодые поэтессы, приносили такого рода стихи. Было видно, что они хотят что-то сказать, пытаются, но не могут или не решаются выразить. Меня это все раздражало — если ты хочешь сказать об этом, надо всю душу выложить. И я решил показать, как это можно делать. По-моему, мне это удалось. Ну и собственный опыт общения с женщинами, который накопился, провоцировал попробовать говорить от лица женщины, войти в образ. В нашей истории уже был такой случай — Паоло Яшвили, член объединения “Голубые роги”, писал такого же типа стихи под псевдонимом Елена Дариани. Это был еще один стимул. Как и совсем смешной. Моя подруга-поэтесса принесла однажды в редакцию стихи, подписанные мужским именем — якобы ее сосед, инвалид, их написал, нельзя ли напечатать. Нам стихи понравились, мы их напечатали, она принесла еще… Мы стали просить у нее адрес, чтобы познакомиться с этим человеком, она как-то отговаривалась, все это долго тянулось, а потом оказалось, что автор этих стихов она сама. Ну и мне захотелось нанести такой контрудар, что ли. Так появилась Диана Вачнадзе. И мой самый объемный прозаический текст написала тоже Диана. В прошлом году вышел роман “Ната, или Новая Юлия”. (Анализ этого романа, сделанный Шота Иаташвили, можно прочитать в публикуемом ниже его обзоре современной грузинской прозы. — Н.И.)
— Вообще говоря, в мировой литературе смена писателем имени — не редкость. И в прозе, и в поэзии. Скажем, Гари-Ажар — у нас сейчас очень популярны его романы. Или Фернандо Пессоа с его “масками”. Несколько месяцев назад вышел русский перевод замечательного романа Сарамаго “Последний год Рикардо Рейса”, герой которого — один из гетеронимов Пессоа. Не видели?
— Нет. Но я знаю Пессоа и очень люблю. Один из его псевдонимов был, я помню, Алваро да Кампос.
— Сарамаго пишет о Рикардо Рейсе. Пессоа умер в 1935 году, а действие романа происходит в 1936-м, ведь Рикардо Рейс — это другой поэт, другой человек, значит, он не умер. Больше того — он делает самого Пессоа персонажем романа, умерший поэт общается с Рейсом и продолжает влиять на его судьбу.
— Очень любопытно.
— Правда, очень. И в этой книге собраны еще и стихи самого Пессоа, Рикардо Рейса и как раз Алваро да Кампоса, каждый из которых — поэтическая личность со своим голосом, темпераментом, образом мира.
А вам писать “от себя” стало неинтересно?
— Нет, почему? Я все время пишу под собственным именем, просто иногда надоедает, тогда хочется дать выговориться Диане.
— С возрастом, остепенившись, вы теперь “выговариваетесь” только на листе бумаги — никаких “марш-бросков”?
— Я недавно стал главным редактором Кавказского дома. Это центр, который делает много хорошего — занимается миротворческой деятельностью, правами человека, очень много усилий направлено на нормализацию ситуации на Северном Кавказе, в других Закавказских республиках. И издательской деятельностью занимаемся. Спонсируют нас западные коллеги — голландский фонд “Горизонт”, фонд Генриха Бёлля (Германия), “Открытое общество — Грузия”… У нас есть большая серия — уже вышло 7 или 8 книг — фольклор Северного Кавказа: чеченский, ингушский, кабардино-балкарский в грузинских и русских переводах. Каждую книгу ведет специалист. Распространяются они и в Грузии, и на Северном Кавказе.
До этого я редактировал литературную газету “Альтернатива”. Она возникла в 99-м году, по-моему, директор Кавказского дома Наира Гелашвили была инициатором. Литературная пресса стала к тому времени ретроградной, даже клеветала на писателей. Отсюда и название — “Альтернатива”. Начали с 8 страниц, потом объем увеличивался. Делали спецвыпуски. 24 страницы — к юбилею Гёте.
— А что, Гёте такое принципиальное влияние на грузинскую литературу оказал?
— (Улыбается.) Да нет, все проще: Наира Гелашвили — германист, в Кавказском доме много филологов-зарубежников, был наработан материал, воспользовавшись юбилеем, решили собрать его в спецвыпуске. К юбилею Набокова был спецвыпуск, к юбилею Пушкина — 16 страниц, к юбилею Борхеса — 12.
— А Борхеса переводили на грузинский?
— Немного, несколько рассказов. Читать Борхеса на грузинском пока не пришла пора.
— Судя по тому же “Больному городу”, Борхес должен быть вам если не близок, то интересен.
— Первый раз начал его читать — не принял. Во второй — тоже не понял. И только с третьей попытки для меня этот писатель стал, несмотря на свою метафизичность, близок, я почувствовал, что он затрагивает важные лично для меня темы. Он какие-то совершенно необыкновенные вещи делает. Это переплетение яви и сна, когда то, что человеческий разум выстраивает, может обернуться судьбой. Такой, совершенно, казалось бы, нереальный поворот для него вполне реален. Может, потому что я математик, такие построения мне интересны.
— А сейчас такая задача стоит — перевести современную зарубежную классику на грузинский?
— Нет. Когда существовала коллегия по переводу, было сделано немало. Сейчас… Сами понимаете, на голом энтузиазме можно перевести пару рассказов, подборку стихов. А кто же засядет переводить роман без заказа? А заказов почти не существует.
— Но на русском-то можно купить эти книги?
— Дорого стоят — ведь привозят из Москвы.
— А то, что происходит в грузинском “ближнем зарубежье”, как у нас бы сказали, — в литературах бывших сограждан по СССР, вас интересует?
— Теоретически. На деле — руки не доходят, если только книга писателя из бывшего СССР не стала событием (все кажется, что важнее прочесть вещи, известные в мире, много читаю свою литературу, современную). Впрочем, и о событиях — культурных, общественных, политических — из сообщений нашего ТВ узнать трудно, разве что переворот где-то случится, вот как у нас, или землетрясение…
— Вы участвовали в семинаре переводчиков, который журнал “Дружба народов” проводил в ноябре минувшего года в Переделкине. Самое интересное и самое полезное, что вы там узнали?
— Самое полезное — новая информация, опыт коллег в работе с актуальным материалом и современным языком. Самое главное — личные контакты. Мы налаживаем связи, которые завтра помогут делать совместные проекты — антологии, фестивали поэзии…
— А русскую литературу в Грузии читают?
— По-русски читают классику. Скажу честно: после перестройки и выхода из СССР мы русской литературой не интересовались. Только в последние три года что-то реально изменилось, есть ощущение, что наши литературы будут сближаться и, как и раньше, грузины будут читать русских, а русские грузин.
— Чтобы обозначить систему координат — кто ваши любимые русские писатели?
— Вкусы менялись, назвать кого-то одного сложно.
Например, в русской литературе ХХ века для меня главная фигура Андрей Платонов. Я считаю, что он один из самых гениальных писателей, человек с неистощимым запасом гуманизма. Его трудно читать. Пять—десять страниц прочтешь — и все, ты уже переполнен состраданием к человеку. И язык какой-то совершенно гениальный. Булгаков о каких-то маргаритах стал писать, переводя рассказ в форму притчи, фантазмов. А Платонов работал с советским языком — и совсем иную литературу, иную художественную реальность создал.
— А современная русская литература — это для вас кто? Стандартный набор нашего читателя: Сорокин, Пелевин, Толстая…
— Фигуры интересные, я читал “Очередь” и “Пир” Сорокина, у Пелевина читал “Жизнь насекомых”, но этого недостаточно, чтобы сложилось точное впечатление… Интересны поэты из моего поколения — Станислав Львовский, Дмитрий Воденников… Очень близка духовно поэзия Александра Анашевича — я перевел больше десятка его стихов. Завораживают его ритмика, способность откровенно говорить об очень больных вещах, умение перевоплощаться. Не исключено, что через год уже можно будет издать книгу моих переводов стихов Анашевича на грузинский.
— А чтобы вас переводили в России — важно?
— Конечно. Если представить мою аудиторию как расходящиеся круги, то ближний — это грузинская публика, а следующий — русская.
— Много ли читателей у Дианы Вачнадзе, Шота Иаташвили и всех остальных грузинских писателей сегодня?
— В Грузии мало осталось “регулярных” читателей. В основном — сами писатели и очень близкие к литературным кругам люди. Несколько сот человек. Тысяча экземпляров продаж — уже бестселлер. А продаются те, кто очень разрекламирован.
Даже в советское время ситуация в этом смысле была лучше. Если появлялся интересный автор и в его книгах не было диссидентства в больших порциях (маленькие допускались, в Грузии вообще практически не было запрещенных авторов, возможно, не только потому, что наше начальство оказалось столь лояльным, но и потому, что сами писатели не были способны о таких вещах, как, скажем, ГУЛАГ, писать, хотя у нас тоже был один писатель, который писал о ГУЛАГе, — Гиви Магулария), так вот, каждый из этих писателей был более-менее на виду.
Главная реклама в Грузии идет через телевидение. А у нашего телевидения как-то так получается, что даже каналы, якобы стоящие на разных платформах, рекламируют одних и тех же авторов — 5—10 имен. Сейчас в поэзию пришло интересное новое поколение. Но — есть десять поэтов, а все время про одного-единственного говорят. Реклама же в газетах практически не влияет на ситуацию.
— Жизнь по-прежнему такая, что нужно выбирать — купить хлеб или книжку?
— Сейчас уже начали покупать книги. Но есть ведь снобы — модную книгу покупают, но еще вопрос — прочтут или нет.
— Читать становится модным?
— Да. Если б не это, не появилось бы столько частных издательств. Выпускают книги на грузинском языке. Скажем, у Аки Морчиладзе — нашего Акунина — за год по три романа выходит плюс сборники рассказов.
— А фигура писателя значима в обществе? Каким-то влиянием писатели обладают? Авторитетом, общественным весом?
— Вот конкретный пример. У нас есть телеканал “Рустави-2”. Так вот, когда им нужно сформировать общественное мнение по каким-то политическим вопросам, в студии без конца писатели сидят. Тот же Лаша Бугадзе. Или Дато Турашвили, популярность которого идет с тех лет, когда он еще был студенческим лидером, а не писателем, сейчас он политику оставил, но вопросы о политической ситуации ему постоянно задают.
— В Грузии писатель всегда был “уважаемый человек” — со всеми вытекающими отсюда материальными “последствиями”. Статус сохранился?
— Да, сохранился. Но наше поколение пришло в то время, когда людям было не до литературы. Мы были в андеграунде и, может, только сейчас стали нормальными литераторами. Те, кто старше, умели пользоваться советскими благами. Те, кто пришел после нас, вписались в новую ситуацию, для них рыночные отношения в культуре органичны. Все эти фонды, гранты — возможность издавать книги, переводиться, ездить по всему свету… А мы так ничему этому и не научились. Так и остались какой-то аномалией.
— Название вашего сборника оказалось символичным?
— Да. У меня нет ни одной премии, у Давида Чихладзе нет премий, и у Зураба Ртвелиашвили… В поколении, которое сейчас пришло, кому 25—30, есть люди более талантливые, менее талантливые, но они уже премии получили. Появилась какая-то новая конъюнктура.
— А эти новые писатели, эта новая литература — они вам противостоят?
— Они не могут нам противостоять. Мы всегда говорим правду, и они нас уважают.
— Без вас — вашей альтернативной литературы — их бы не было?
— Это было бы несправедливо утверждать в отношении всех… Но таких авторов довольно много. Скажем, Лашу Бугадзе, которого и здесь, в Москве ставят, мы печатали в нашей газете. Я сидел рядом с ним, что-то правил в его текстах, написал большую (и очень критическую) рецензию, и он был мне благодарен: это помогло ему продумать для себя какие-то важные творческие вещи. “Альтернатива” за время своего существования десяток интересных авторов открыла. Многие из тех, кто сегодня считаются фигурами в молодежной литературной среде, дебютировали у нас. Как они могут противостоять!
— А старшие? Вам интересно то, что они пишут и говорят?
— По-разному. Их политических взглядов я часто не принимаю. Но литературу они хорошую создают. Другой вопрос — принципиально новая это литература для них и для грузинской традиции, или нет? Возможно, новые авторы делают литературу не столь высокого качества, но там есть потенция, новые прорывы. А Отар Чиладзе, написавший новый роман, — это прежний Чиладзе. Кстати, его предыдущий роман “Авелум” мне был более интересен. Чиладзе всегда писал об исторической Грузии. “Авелум” — первый роман, который он написал о том времени, в котором живет. Прототипом можно считать его самого. В этом смысле это был новый писатель.
— На Западе что-то переводится из современной грузинской литературы?
— У нас накопилось много интересных вещей. Если бы хорошенько раскрутить… Ведь в мире время от времени появляется мода на какую-то литературу. На аргентинскую, скажем. Или вот балканскую раскрутили, и оказалось, что там не только Павич, но и Горан Петрович, и еще несколько сильных писателей. Тут, видимо, большая заслуга Павича, когда человек вышел на высокую орбиту и захотел, чтобы поднялись и другие. Но я не уверен, что, если кто-то из грузин выйдет на такую орбиту, он станет раскручивать всю грузинскую литературу. Еще одна проблема: нет культуры перевода — нет англоязычных переводчиков, способных качественно переводить с грузинского, а грузинские переводчики недостаточно владеют английским…
— Государственная политика должна быть.
— При Шеварднадзе был круг деятелей культуры, которых он поддерживал. И они ему помогали. Среди них много людей талантливых, тех, кто создавал грузинскую культуру. И сейчас до последнего момента были люди из числа старой интеллигенции, которые его поддерживали. А что будет теперь — не знаю. Боюсь, что если и будет поддержка, то все тем же раскрученным фигурам, а до того, чтобы разобраться в реальной ситуации, опять руки не дойдут…
Вы думаете, про грузинскую литературу будет в России кому-то интересно читать?
— А о чем, на ваш взгляд, интересно?
— Про жизнь — про то, как надо жить, ради чего.
— А разве мы не об этом говорили — на примере судьбы одного отдельно взятого грузинского писателя?.. Хорошо, раз вы настаиваете, давайте спрошу… Как бы это сформулировать… Ну, допустим, так: “И в заключение нашего разговора, батоно Шота, не могли бы вы объяснить вашим русским читателям, а как надо жить?” Ну, и что вы на это ответите?
— (Смеется.) Сразу так трудно ответить.
— Если серьезно: вы, правда, думаете, что во всех бедах народа виноваты поэты? В “Больном городе” это утверждает вечный старец Мафусаил: “Если мир погибнет, это в первую очередь случится по вине поэтов”. Он считает, что за все в ответе именно они, а не наполеоны и муссолини. На семинаре в Переделкине вы это повторили уже от себя.
— А-а, вы запомнили… Правда. Я действительно так считаю. Это, конечно, метафора. Виноваты поэты — то есть те люди, у которых есть Дар.
— Дар вести за собой?
— Дар — талант, большой душевный, интеллектуальный потенциал. И если наделенные Даром люди могут собраться с мыслями и потом объединиться, возможно, удастся получше устроить мир… Может, это утопия, но все-таки мир именно так и меняется, мир меняют именно такие люди. В лучшую сторону. А в другую сторону — другого типа люди ведут. Они не виноваты, так им на роду выпало. Но мы должны что-то им противопоставить. Как-то противостоять.