Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2004
Перевод Михаил Синельников
Письмо претора Питиунтского военного лагеря другу в Рим В пятницу, субботу и воскресенье так одичало Выли, не унимаясь, грозные волны Евксина. Сердилась гетера Муза и редко меня навещала, Чтоб не стала стихами тоскливых будней трясина. Я сам себе надоедаю, устал на припеке греться, И мне надоело небо прекрасное Питиунта, Долгими вечерами мое утешенье — Лукреций, Нет силы гасить озлобленье, вскипающее поминутно. Успели мы всем опротиветь, а полюбить хоть кто бы!.. Но громкая наша квадрига везде пронеслась по трупам. Пора собирать палатки…О бремя всеобщей злобы! И ныне империя наша — как лошадь с продавленным крупом. Авгиевы конюшни забиты навозом лежалым! Не будем думать, какую нам утро сулит перемену… Должно быть, все истребляя, варвары хлынут валом, И Рим погибнет, подобно ветхому Карфагену. Течение быстро сносит все, что скопила держава, Добытое потом и кровью… Но пошатнулась вера, Провинции непокорны, туземцы смотрят лукаво, Ждут не дождутся ухода последнего легионера. Над нашим оружьем нынче смеются, о друг Руфинус! Мы только в мечтаньях можем вспомнить о славе древней. Сокровища и трофеи пошли в распыл на вынос, И ночью наглые воры взламывают харчевни. Страну эту высокомерно доселе мы попирали, Но ясно: уйдем отсюда, ежели так ослабели, И снова здесь нужен идол… Явиться вождю не пора ли? Поскольку народовластье не пискнуло и в колыбели. Здесь, в Азии, грубые варвары грезят всегда о тиране, И женщины и несмышленыши его одержимы величьем. Мессия народу явится иль местный придет Амирани, Но площадь его приветствует дружно неистовым кличем. Но всем невдомек, что властитель, который им так по нраву, Что каждого восхищает в общенародном гаме, Окажется прост и ясен, что он затеет расправу И собственное изваянье вылепит их руками. Ты чуешь, как жаждет власти чудовищное страшилище! Меня же смерть на дороге нагонит, сонного, квелого, На берегу песчаном упаду, обессилевши, И кто-нибудь умирающему положит седло под голову. Впрочем, ничто не ново, упокоило это лоно Жалкие кости столь многих, пришедших сюда за добычей, Реял вот этот ветер над кораблем Язона И паруса брюхатил и мчался за стаей птичьей. Что история повторяется, ведают библиофилы, И узнаются страницы, припоминаются главы, Вновь эту страну оглядывать будет пришелец унылый, Консул или проконсул какой-то иной державы. Снова весенний ветер зеленым холмы окрасил, Вновь зацветут липы, и варварка молодая Одурманит меня блаженством и мглой благовонных масел, Чтоб, как свеча, трепетала душа моя, в пламени тая. И все-таки лучше подарка не могут выдумать боги — Еще до поры листопада увидеть мне Рим на рассвете!.. Цела ли еще харчевня на Аппиевой дороге, Куда, подобно Менандру, ходил я в одной сандалете? Но ты напиши мне, если найдется время, Часто ли видишь кесаря на Палатине, Идущего величаво в пурпуре и диадеме, Держа на плече, как мальчика, закатное солнце пустыни. На море темнеет рано… Солнце, и на закате Не увенчанное короной, падает, еле грея. Вино в этой тьме тоскливой всегда окажется кстати, Терпкой сладостью здешнее схоже с вином Капреи. Пиршества тут бесконечны и тянутся без перерыва, Хмель разъедает сердце, но все восседают чинно. Чудится, что и звезды слезы льют сиротливо, Так вот Катулл оплакивал любимой сестры кончину. Без тебя и сладость и горечь жизни, бурной, как море, Пью в Питиунте и пишу тебе, сна не зная. Тянется ночь, и пичужка на осокоре Поскрипывает, как заржавленная петля дверная. Словарь грузинских диалектов Стоит мне эту книгу раскрыть по наитью, Как ударюсь о пыльный чердачный карниз. И, пугаясь, взбегает по радужной нити Паучок, не спеша, продвигавшийся вниз. Он засядет в щели и, живучий, упрямый, На меня поглядит, но, утратив покой, Я хочу растрясти ржавой памяти раму И во мраке прошедшего шарю рукой. Наконец-то, осыпавшись, дрогнули ставни И окно распахнулось… Минувшее — тут, В этой книге… Как много здесь нежности давней, И слова и речения детства живут! Снова слышу распев говорка дорогого И уже не могу удержаться от слез… И огонь из печи вырывается снова, Пышет жаром и ноги мне лижет, как пес. И старуха приходит, чтоб мальчику в миску Черпаком деревянным налить чихиртму, И присловье так ласково… Детство так близко!.. Этих слов не срифмую, лишь в сердце приму. И слова возникают из многоголосья, Из рыданья и смеха, из страсти, игры, Как лоза в едкой извести и купоросе, Прорастают в душе, изобильно-щедры. О, у этих речений был привкус печали И петрушки и киндзы… Я звук узнавал В частом хлопанье сита, глаголы звучали В скрипе двери, открывшейся в винный подвал. Нес меня, как в пиру захмелевшего гостя, Этих нежащих слов непрерывный поток. Им внимая, увидеть Хандаки и Ностэ, Цинарети и Эртацминду я смог. Чтоб развеять хандру, утомлял я нередко Этим шрифтом глаза, но душою воскрес, Словно вдруг мне достался подарок от предка, Принесенная дедом вязанка словес… Этот хлеб, что, пылая, тонэ выпекало, Он вручал мне, ломая, и стряхивал гарь, Мне дарил блеск зари, полыхающей ало, И курлыканья стай журавлиных словарь. Пусть повеет печалью и жаркою печью, Чабрецом и напевом аробщика стих! Образцы прародительского просторечья… Я их чту, жду бессмертия только от них! Чистят квеври скребком, и рождается слово В этом скрежете, в отзвуке темного дна. Тишина… И я слышу в давильне дубовой Хохот пьяного Вакха и голос вина. Прелесть слов позабытых ищу я… Так птицы Ищут зернышки на опустелом току… Но с восторгом листаю я эти страницы, Как заветному кладу, дивлюсь языку. Вот идет ко мне снова, седа и сутула, Эта женщина в черном, моя Мариам… Сладок миг, словно сотовый мед протянула… Я за нею хожу, продвигаясь к дверям, К сундуку ковыляю, хожу неумело… Вдруг она наклонилась, целует меня, И слезами залитое вдруг просветлело, Молодеет лицо ее в отблесках дня… Боже, нынче лишь книжка, как бабка седая, Иногда приголубит меня, сострадая!