Беседа Ольги Дунаевской с Марком Липовецким
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2004
В конце минувшего года в США вышел энциклопедический том “Словарь литературной биографии”, посвященный современным российским писателям. Об этом фундаментальном издании, а также о современной русской литературе и читательских предпочтениях в России и Америке журналист Ольга Дунаевская беседует с составителем — известным критиком, литературоведом, профессором Университета Колорадо Марком Липовецким.
— Что представляет собой энциклопедия, в рамках которой вышел “Словарь”, и кто ее издает?
— Словарь, о котором идет речь, называется Dictionary of Literary Biography (DLB), или, по-русски, “Словарь литературной биографии” (СЛБ). Его готовит к печати издательство Брокколи, Кларк и Лэймэн, а издает знаменитая своими энциклопедиями Гейл Групп. Это огромное издание — у нашего тома порядковый номер 285, — и оно присутствует практически в каждой университетской библиотеке Америки, занимая в справочном отделе не один многоярусный шкаф.
— Когда это издание стартовало и сколько будет продолжаться?
— Первый том вышел в 1978 году. Когда закончится и закончится ли, не знаю. Вернее, не думаю, что закончится в обозримом будущем: у этой серии великолепная репутация, ею завоевана уникальная ниша — это издание солидное и в то же время популярное.
— Сколько стран или языков будет представлено?
— Сначала в СЛБ выходили книги об американской литературе. Затем добавилась британская серия, чуть позже были запущены тома по немецкой и французской, латиноамериканской и канадской, итальянской и испанской, индий-ской и японской словесностям (при том, что книги из американской и английской серий продолжают выходить и сейчас). Наконец, относительно недавно, в 2000 году, была начата русская серия, в которой вышло уже пять томов — по поэзии и драматургии первой четверти XIX века, о писателях “века Толстого и Достоевского” (так называется том), о реалистах XIX века, о прозаиках “между мировыми войнами” и наш, составленный профессором Иллинойского университета Мариной Балиной и мной: “Русские писатели после 1980 года”. Насколько я знаю, в работе находятся тома по Серебряному веку, по прозаикам 1960—1980-х годов, по русским поэтам ХХ века (кажется, больше, чем один том), а также по русским литературоведам и критикам. Однако, похоже, это только начало русской серии.
— Какова идеология издания: охвачены ли литературные направления или словарь сугубо биографический?
— Идеология издания достаточно открытая. Акцент на биографии писателя — вот, пожалуй, единственная твердая установка. А так, среди уже выпущенных томов есть книги не только о прозаиках или поэтах различных периодов, но и о литературной богеме, сценаристах, историках, философах, журналистах и даже отдельно — о спортивных журналистах и т.д. Есть книги о древних, средневековых и новейших авторах, о женских писателях, о литературе определенного направления (барокко, Просвещения, романтизма, реализма, модернизма) и о специалистах в области отдельного жанра (рассказчики, романисты, драматурги, а также авторы боевиков и детективов, путевой прозы и детской литературы, научной и ненаучной фантастики). Есть тома, посвященные отдельным писателям — в диапазоне от Шекспира до Раймонда Чандлера (я не шучу) — и даже отдельным произведениям (например, документальный том по “Великому Гэтсби”).
— Не слишком ли много всего?
— На первый взгляд издание может показаться хаотично организованным, но в итоге возникает достаточно богатая а главное, многоуровневая картина определенного периода, направления или жанра. Мне эта эклектика кажется продуктивной — в особенности по отношению к нашим героям, существующим в текучем культурном контексте. Поэтому мы сознательно стремились к эклектике, заказывая для тома статьи о Бродском и Марининой одновременно, не опасаясь соседства Сорокина и Маканина, Петрушевской и Жванецкого, Пелевина и Андрея Дмитриева, Евгения Харитонова и Марка Харитонова…. Иначе говоря, у нас по произволу алфавита перемешались статьи о реалистах и постмодернистах, о высоколобых интеллектуалах и массовых писателях, о шестидесятниках (в основном, поздних) и “восьмидерастах”, об эмигрантах и писателях метрополии, об андеграундщиках и вполне успешных членах СП. Помимо статей о прозаиках и поэтах мы намеренно включили в том главы о самых интересных (на наш, разумеется, взгляд) теоретиках/эссеистах последнего двадцатилетия — Петре Вайле и Александре Генисе, Борисе Гройсе и Михаиле Эпштейне.
— Почему в заглавие вынесен именно этот рубеж — 1980 год?
— Конечно же, заглавие тома более чем условно. В том числе и потому, что 1980 год — невнятная историческая веха. И она не нами выбрана. Но, кстати, как ни странно, много чего важного случилось вокруг нее: и Афганистан, и “Метрополь”, и смерть Высоцкого, и смерть Евгения Харитонова, и отъезд Тарковского, Горенштейна, Аксенова, Владимова, Войновича… Задним числом это выглядит как начало финальной фазы советской истории с последующим переходом в постсоветскую. Бывших писателей андеграунда относительно легко отнести к периоду после 1980 года. Хоть они и начинали писать раньше, но известность к ним пришла в “наш период” — это не только Венедикт Ерофеев, Д.А.Пригов,
Евг. Харитонов (хоть он и умер в 1981-м), Виктор Кривулин, Виктор Ерофеев, Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский, Евгений Попов, Владимир Шаров и некоторые другие модернисты/постмодернисты, — но и Людмила Петрушевская (прежде всего как прозаик), и Жванецкий, и Губерман.
— Как вы “разобрались” со своими коллегами — авторами тома о литературе до 80-х?
— Говоря об иных писателях, особенно тех, кто родился в 30—40-е, весьма трудно определить, куда разумнее включать статьи о них — в том “до” или “после” 1980-го. С нашими коллегами, делающими том о 1960—1970-х, мы иной раз просто договаривались, что у нас, скажем, будут статьи о Бродском, Довлатове, Киме, Маканине, Петрушевской, а у них о Солженицыне, Кушнере, Аксенове, Войновиче, Владимове или Наймане. Вообще историко-литературная традиция “разносить” писателей по десятилетиям столь же вредна, сколь и неискоренима. Вот, скажем, в какой период включить Ахматову — в 1910-е или 1930-е, или 1960-е? Это условные расклады, и не стоит придавать им концептуального значения.
— Насколько подробны словарные статьи?
— Важная особенность этой серии состоит в том, что словарные статьи в ней довольно большого объема — минимум 13—15 — максимум 60—80 компьютерных страниц, плюс библиография, фотографии, иллюстрации. Помимо подробного анализа основных сочинений писателя (впрочем, особенности издания таковы, что надо ориентироваться на неспециалиста) от авторов статей ожидалось описание не только творческой (что понятно и привычно), но и личной биографии писателя, с указанием имен жен, мужей, детей героя или героини. Такое недурно получается с покойными классиками, а у нас половина писателей еще в самом боевом возрасте; редакторы пристают к ним с вопросами, которые и нам-то казались нескромными, так что вертелись, как могли, надеюсь, что никого из героев не обидели.
— Сколько фамилий включено в русский том?
— В конечном счете в томе 39 статей. В конечном счете — потому что некоторые статьи не были написаны, хоть мы их и планировали, а какие-то добавились к начальному плану. Допустим, мы не собирались включать в этот том статьи о поэтах, поскольку параллельно делался том о современной русской поэзии. Но с ним что-то не заладилось, и нам пришлось срочно исключать какие-то имена из наших планов и заказывать новые статьи, деля груз ответственности с “соседями” по периоду.
— Кто и как отбирал имена?
— Отбор имен был целиком на нашей совести. Координаторы русской серии Алекс Огден и Джудит Колб согласовывали наш состав со “смежниками” и вообще всячески нам помогали, но никто никогда нам не сказал: а почему нет статьи об этом писателе? Или наоборот: зачем вам нужен имярек? Разумеется, каждое имя мы обсуждали с Мариной Балиной, не только моим соредактором, но и другом.
— Чем вы определяли свой выбор?
— Для себя я мотивировал отбор героев последней частью учебника “Современная русская литература: 1950—1990-е годы” (первое издание вышло в трех томах в 2001 году, только что издательство “Академия” выпустило его новую версию в двух книгах), который мы с моим отцом, Н.Л.Лейдерманом, писали как историю трех направлений (соцреализм, который и сейчас не умер, реализм/постреализм и модернизм/постмодернизм), прослеживая их эволюцию, так сказать, в трех средах: советской, андеграундной и эмигрантской.
— Когда закончен учебник?
— Учебник этот мы закончили непосредственно перед началом работы над СЛБ — так что я был еще, что называется, тепленьким. Сейчас я понимаю, что в новом проекте я подсознательно пытался залатать дыры, оставленные мной в разделе о 1990-х годах, где мне по тем или иным причинам не удалось подробно написать о Гандлевском, Шарове, Кенжееве, обоих Харитоновых, Кривулине, Парщикове, Улицкой или Рубиной, Акунине или Жванецком. Мои коллеги написали об этих и других писателях лучше, интереснее, а главное, совершенно по-другому, чем это сделал бы я, за что я им глубоко благодарен! Разумеется — и прежде всего в силу того, что статьи, как я уже говорил, должны были быть достаточно большими по размеру, а объем тома был ограничен, — “покрыть” всю русскую литературу последних 20 лет нам, ясное дело, не удалось, да и не могло удасться. Такое под силу лишь Сергею Ивановичу Чупринину с его монументальным словарем современных русских литераторов, но у него в двоекнижии и страниц раз в двадцать больше, чем у нас, и статьи, почитай, раз в сорок короче наших.
— Авторы статей — только американские исследователи?
— Нет, не только. Американские, английские, канадские, новозеландские и, конечно, российские — в том числе и такие известные, как Андрей Немзер (статья о Кибирове) или Дмитрий Бак (статья о Гандлевском). А допустим, Иван Толстой (статья о Вайле и Генисе) — он какой исследователь? Русский (по языку)? американский (по паспорту)? чешский (поскольку живет в Праге)? А Елена Гощило (статьи о Толстой и Петрушевской) — полька по происхождению, выросшая в Англии, преподающая в Америке, издающаяся повсюду, в том числе и в России? Или Биргит Боймерс (статья о Нине Садур) — немка, много лет работающая в Англии и участвующая практически во всех русских театральных и кинофестивалях последнего десятилетия? Или Евгений Добренко (Одесса—Москва—Америка—Англия, далее везде)? Наверное, это и есть глобализация, когда ответить на вопрос о том, какой это ученый, становится все труднее.
— Но критик “привязан” к текущему моменту…
— Что ж, прописка, как известно, хоть и отменена, но по-прежнему важна, и не только в Москве, но и в практически-прикладной сфере вообще. Особенно это важно для активного критика, которому остро необходимо находиться в эпицентре литературного быта. Но и я, и большинство моих коллег по этому словарю все же не критики, а представители более редкой профессии — мы литературоведы, занимающиеся современной русской словесностью, и потому можем себе позволить большую географическую дистанцированность от наших персонажей. Однако только географическую: Интернет делает свое дело — скорость распространения литературных текстов и новостей возросла немыслимо (странно подумать, что когда-то, чтобы передать рукопись из Свердловска в Москву, надо было бежать к поезду и упрашивать проводника). Кстати, именно благодаря Интернету стали возможны и такие проекты, как наш, — когда можно сделать что-то заметное вместе, причем достаточно оперативно, несмотря на то что живем на разных концах земли. В то же время, как и в любой узкой академической специальности, те, кто профессионально занимается современной русской культурой, знают если не друг друга, то друг о друге, если не лично, то, уж точно, по работам. Мы не только коллеги, но часто и друзья, переписываемся, время от времени встречаемся на конференциях. Нет-нет, место жительства здесь играет явно вторичную роль.
— В России вы занимались русским постмодернизмом — сейчас он утратил для вас актуальность?
— Я бы так не сказал. Это для многих российских критиков постмодернизм утратил актуальность, поскольку вышел из моды. А я не воспринимал и не воспринимаю постмодернизм как моду и потому интереса к нему не потерял. Постмодернизм в России освоен стилистически — постмодернистские приемы вошли в ткань современного художественного языка: Сорокин и Пелевин повлияли не только на братьев-писателей, включая, например, Владимира Маканина или Дмитрия Быкова, но и на масскульт. Но значит ли это, что постмодернизм “пройден” русской культурой? На мой взгляд, это еще достаточно поверхностное освоение. В моем понимании русский постмодернизм остается существенно не законченным проектом.
— Какие задачи он решает сейчас?
— Постмодернистская ироническая игра, эффектно деконструировавшая авторитарные языки и идеологии в “героический” период русского постмодернизма, сегодня без всякого внутреннего сопротивления вписалась в неоконсервативный проект последних лет, ориентированный на конструирование новой монолитной идентичности — национальной, политической и культурной. Так как всем понятно, что такая идентичность не может вдруг взять и появиться, да и время, явно не подходящее для монолитов, то тоска по такой идентичности заполняется ее постмодернистским чучелом. Ведь в кино и “Братья” Балабанова, и “эпохалки” Никиты Михалкова, а в литературе — романы Павла Крусанова, Лимонова, Проханова, и философемы Александра Дугина, и всевозможные “старые песни о главном” — это постмодернистские по своей природе проекты, только они либо это скрывают, выдавая постмодернистский коллаж цитат за “последнюю прямоту” (так поступают режиссеры Михалков и Балабанов, писатель Проханов), либо, наоборот, кокетничают постмодернистскими пируэтами, пряча под их покровом идеологию, в сущности, не совместимую с постмодернистской эстетикой (Лимонов, Крусанов, Дугин — список легко продолжить).
— В чем для вас этика постмодернизма?
— Постмодернистская игра направлена прежде всего на освоение точки зрения Другого (национального, гендерного, культурного, социального, колониального). Во-первых, это означает намеренный и настойчивый подрыв собственной правоты и идентичности. Во-вторых, признание того, что любая идентичность набирает вес за счет демонизации Другого. И в-третьих, постмодернизм непрерывно вырабатывает стратегии построения своего как другого и другого как своего. В кино интересными в этом отношении мне показались “Кукушка” Александра Рогожкина и “Любовник” Валерия Тодоровского (я об этих фильмах подробно написал в августовском выпуске “Искусства кино”). Но это скорее исключения, чем правило. В широком смысле русский постмодернизм еще не приступил ко всему этому спектру болезненных культурных проблем, которые, в сущности, только он и может решить, и потому остается чрезвычайно актуальным и динамичным.
Я в этом убедился, когда пару лет назад решил подготовить переиздание своей книги о русском постмодернизме, напечатанной, в сущности, не так уж и давно — в 1997-м. После полугода мучений я убедился в том, что переиздание невозможно — нужно писать практически новую книгу, так много поменялось и в самом русском “помо”, и в моих представлениях о нем. Этим я сейчас и занимаюсь, надеюсь в следующем году книгу наконец закончить и издать в Москве.
— Успеваете ли вы оперативно читать современную российскую литературу и какой она вам видится издалека?
— Мне бы очень не хотелось быть “читателем издалека” — я читал и читаю современную русскую литературу с прежней интенсивностью. Журналы — и благодаря Интернету, и благодаря усилиям моей университетской библиотеки, которая выписывает, по-моему, все российские толстые журналы, — прочитываю или по крайней мере просматриваю вскоре после их выхода в свет. А вот с книгами опаздываю — что-то заказываю по Интернету, что-то через библиотеку, а что-то добираю, когда приезжаю в Москву (этим летом отправил себе тридцать килограммов книг, прошлым — пятьдесят).
Общая тенденция в сегодняшней литературной ситуации, по-моему, связана с тем мнимым “концом постмодернизма”, о котором я говорил выше. Постмодернизм, войдя в моду, столкнулся с соблазном популярности. На мой взгляд, этот соблазн породил те упрощения и ту игру на понижение, которая, к сожалению, проявилась и в последних книгах Сорокина, и у Пелевина. В какой-то мере ощущение кризиса постмодернизма было связано с этим поворотом к “неслыханной простоте”, которая, разумеется, лучше продается, чем сложная литература. Но постмодернизм только кажется более “простым”, более демократичным и открытым для массовой культуры, чем модернизм. На самом деле он — прямой наследник модернизма, и постмодернистские стратегии предлагают даже более сложную перспективу. Это модернизм и авангард строили утопические и трансцендентные культурные порядки, а постмодернизм родился из понимания кризиса этих глобальных структур и потому строит свои микроповествования из хаоса культурного бессознательного — он на этом уровне оперирует, нередко используя стереотипы масскульта в своих целях.
— Кто из авторов все же продолжает “играть по правилам”?
— Сложность постмодернистского проекта тонко чувствует Акунин — на мой взгляд, в лучших его романах, таких, допустим, как “Азазель”, “Статский советник”, “Смерть Ахиллеса”, “Коронация” или последний роман о Пелагии, развиваются два встречных и противоположно направленных сюжета. Если один центростремительно ведет к преступнику, то другой центробежно подрывает читательские ожидания, крепко замешанные на культурных стереотипах. Этот второй, но важнейший сюжет смещает давние и сегодняшние стереотипы, обнажая их двусмысленность, которая, в свою очередь, бросает свет и на сюжет первого плана, недаром в этих, лучших романах, несмотря на успех расследования, детектив покидает поле боя в растерзанных чувствах, а читатель остается ни с чем.
— Что из прочитанного за последние годы показалось вам наиболее интересным?
— Вообще с внутренним противостоянием тенденции к упрощению — даже изнутри жанров популярной литературы — связаны самые интересные, на мой “отдаленный” взгляд, сочинения последних лет. Такие, например, как “Взятие Измаила” Mихаила Шишкина, “Голем, русская версия” Андрея Левкина, “Кысь” Татьяны Толстой, “Старая девочка” и “Воскрешение Лазаря” Владимира Шарова, “<НРЗБ>” Сергея Гандлевского, “Призрак театра” Андрея Дмитриева, романы Леонида Гиршовича и Mихаила Берга, “Записи и выписки” литературоведа Mихаила Гаспарова и мемуарные (?) книги художника Гриши Брускина. По той же причине меня радует эволюция Дмитрия Быкова (как романиста, а не как публициста) и Андрея Геласимова. Оба начинали с довольно простодушных сочинений, напоминающих чем-то молодежную прозу 60-х. Однако их последние работы — “Орфография” Быкова и “Рахиль” Геласимова (в сентябрьском “Октябре”) — на мой взгляд, заслуживают самого пристального внимания именно потому, что многослойны и не поддаются лобовой интерпретации. Mеня очень радует то, что делает новое поколение “архивных юношей” — круг поэтов и прозаиков, называющих себя “постконцептуалистами” (Дмитрий Кузьмин, Илья Кукулин, Станислав Львовский, Андрей Сен-Сеньков, Кирилл Mедведев, Дмитрий Воденников и другие), — они остаются сложными и не поступаются сложностью. Так же, как и Елена Фанайлова, Вера Павлова или, казалось бы, “популист” Псой Короленко из младшего поколения, как, впрочем, Д.А.Пригов и Лева Рубинштейн — из старшего. Я жалею, что не успеваю обо всех этих писателях и явлениях высказаться как критик. Дай бог, напишу о них в книге — как литературовед.
— Кто из современных российских писателей все же читается в Штатах?
— Читается кем? Если студентами, то и Венедикт Ерофеев, и Саша Соколов, и Петрушевская, и Маканин, и Василенко, и Кураев, и Виктор Ерофеев, и Улицкая, и Садур, и Евгений Попов, и Рубинштейн, и Петя Алешковский, и Нарбикова, и Евгений Харитонов, и Марк Харитонов, и Гройс, Генис, Эпштейн — я говорю здесь исключительно о переводах и ограничиваюсь только нашими героями. Их книги профессора-русисты заказывают для своих курсов, а студенты покупают в университетском магазине. Это очень хорошая, может быть, самая лучшая читательская среда. А главное — ее интерес постоянно подогревается, уж простите, необходимостью получить приличную оценку за курс. Что же касается больших коммерческих книжных магазинов, вроде Barnes&Noble или Borders, ориентированных на “простых читателей”, то там среди современных русских писателей отчетливо лидирует Пелевин (практически все его книги, за исключением самой последней, переведены на английский и неплохо продаются), а уже за ним следуют Бродский, Толстая, Аксенов и Довлатов (именно в таком порядке). Сейчас в этих магазинах появилась первая книга Акунина (“Азазель” — в американском переводе “Снежная королева”). Критики из New York Times прочат ей большой успех (насколько он может быть большим у переводного романа в Америке). Ну, а в библиотеках — как университетских, так и публичных — все стоят на одних полках. Kак, впрочем, и в интернетовских магазинах, вроде amazon.com.
А кстати, кто из современных американских писателей читается в России? Предположим, отличный Чак Паланек, автор “Бойцовского клуба”, в России, так же как и в Америке, сильно уступает в популярности крепким ремесленникам Стивену Кингу, Дэйвиду Гришэму, Майклу Крайтону и Даниэл Стил. Вероятно, это тоже признак глобализации — на сей раз российского книжного рынка, что для рынка, наверное, хорошо. Xуже писателю.
— Многие российские писатели жалуются, что их книги при переводе вырастают в объеме: значит, переводчик становится комментатором — насколько это необходимо для американского читателя? Насколько высок для него уровень российской специфики?
— Если вы ждете от меня слов о неподготовленности американского читателя к восприятию русской литературы, то их нет у меня. Достоевский в Америке в школьную программу не включен, а фанатов, читающих его для удовольствия, думаю, не меньше, чем в России. И вообще в любой культуре средний читатель, как правило, не подготовлен к восприятию реалий другой культуры. Если только его этой другой культуре специально не учат, но тогда это уже специалист. Посмотрите, например, на русские переводы Mураками — там тоже комментарии инкорпорированы в текст, а ведь Mураками — самый “американизированный” из японских писателей, так сказать, экспортный вариант. Когда по российскому телевидению показывают американские ситуационные комедии, вроде “Друзей” или “Секса в большом городе”, я слышу, как исключается из текста вся игра с культурными реалиями, что резко примитивизирует и то, что на экране, и то, как зритель это воспринимает. Но, наверное, с комедией иначе и не бывает. А с литературным текстом, по-моему, комментирование необходимо и неизбежно. Что же касается уровня российской специфики, то даже я за ним не всегда поспеваю: так, недавно мне друзья прочитали целую лекцию о слове “откат” и стоящей за ним социальной практике. Что уж говорить о человеке, который не владеет русским, не читает российских газет, не смотрит российское ТВ и никогда не слышал о Филиппе Киркорове? И если переводчик находит возможность мягко включить культурный комментарий в текст переводимого романа, избежав сносок и прочего аппарата, плохо совместимого с литературной новинкой, то не жаловаться, радоваться надо.
— Чем вы объясняете российские интеллектуальные стереотипы в отношении американцев?
— По-моему, это связано с тем, что мы и наши коллеги, люди с гуманитарным образованием или, как писал Вагинов, “филологическими интересами”, проецируем себя на среднего американца — компьютерщика, бизнесмена, клерка, школьного учителя — и кричим: глуп! туп! не обучен! (классический, между прочим, случай продуцирования и демонизации Другого). Нет чтобы с коллегой-филологом посоревноваться в эрудиции или же сопоставить умственные горизонты жителей маленьких городков Среднего Запада не с мнениями культурной элиты Mосквы и Петербурга, а с кругом интересов обывателей Красноуфимска или Карпинска. Я, надо сказать, преподавал детям и из уральской, и из американской “глубинки” и, скажу честно, большой разницы не заметил. По моему давнему убеждению, умственный потенциал студента-гуманитария определяется не тем, что он или она знает, а исключительно восприимчивостью к сложному и не тривиальному. С этой точки зрения везде и всюду, хоть в русской, хоть в американской аудитории есть процентов пять умниц, процентов десять идиотов, а остальные посередке.
— Есть ли у нас шанс увидеть ваш словарь в России и на русском?
— Именно в силу того, что наша энциклопедия ориентирована на американского читателя-неспециалиста, ее издание по-русски потребует мелочной переработки практически всех вошедших в нее глав. Что вряд ли имеет смысл. Я уже не говорю о возможных проблемах с копирайтом. Mне кажется, разумнее было бы запустить в самой России аналогичный проект, точно так же собирая международную команду специалистов. Тут ведь “ноу хау” в формате энциклопедий в России выходит предостаточно, но не таких, как наша; кроме уже упомянутого словаря С.И.Чупринина назову для примера очень полезный, хотя и не бесспорный по составу биографический словарь “Русские писатели XX века” под редакцией П.А.Николаева. Я вообще думаю, что такой проект было бы интересней всего делать по недавно минувшим литературным десятилетиям. Вот, скажем, закончились 90-е годы — возникли новые имена, перестроилось множество репутаций. Об этом периоде уже есть отличная книга статей Андрея Немзера, наверняка выйдут и другие. Но, полагаю, появись об этом десятилетии энциклопедия, вроде нашей, с объемными статьями о ведущих писателях, она пригодилась бы и учителю, и профессору, и студенту и старшекласснику — как справочное пособие, как введение в предмет, просто как приглашение к чтению. А уж от такого тома можно будет танцевать и вперед, и назад.