Родная речь между раздражением и рассуждением
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2004
Предисловие
В серые дни безвременья идет-бредет зеленая тоска по городам и весям Руси, идет босая по стерне и по медвяной росе; бредет вкривь и вкось, вслед и встречь; сырым холодом и ледяным ознобом проходит сквозь и через встречных-поперечных. Заглянет кто ей в глаза — считай, пропал: надолго лишится бедолага и покоя, и воли. Под венком из васильков взгляд василиска. А на сердце у нее — камень: такой, что всем миром не отвалить. А на камне том известно что написано: налево поедешь — коня потеряешь, направо — голову сложишь, а прямо пойдешь — утратишь идентичность. Без коня плохо, без головы и того хуже, а без идентичности ты вообще никто и звать тебя никак. И стоят на этом распутье истуканами три былинных богатыря, а три неубитых медведя во сыром бору впали в вечную спячку; здесь напрочь разошлись дороги трех братьев Карамазовых, но три чеховские сестры торчат каменными бабами на юру и летаргически грезят о трех тополях на Плющихе, сеющих по ветру горючий пух…
Единственно, что можно сделать с этой тоской, — заговорить ее. Язык, нанесший рану неосторожному сознанию, сам ее и залижет. Широкое и вольное течение родной речи вынесет из этого омута. Нет, не для красного словца сказал Иван Сергеевич Тургенев свое хрестоматийное: не будь тебя — как не впасть в отчаяние… ну и так далее. Вероятно, самые значимые слова о России высказаны не политиками, а поэтами. Может быть, чтобы установить порядок мыслей в нынешнем хаосе слов, нужно отойти в глубь русской литературы и оттуда заново посмотреть на современность. Все нижеследующее суть рефлексия на темы трех классических текстов русской литературы. И последующее усилие мысли, растекшейся по древу, собраться у корня вопроса. Перейти от настроения к построению, от раздражения к рассуждению, от нарратива к дискурсу. То есть попытка перевести эмоциональное переживание своей растревоженной русскости в рациональное поле, где из пустого беспокойства может вырасти полезное действие.
Слово Даниила Заточника
Сказано: лучше слушать спор умных, чем наставления глупых. Сказано в “Слове Даниила Заточника”. Вот подходящий к теме камертон, по которому должно настроить речь. Великий памятник литературы Древней Руси, сплавивший воедино иронию, мудрость и мужество. То, без чего всякий сегодняшний разговор на злобу дня разливается повседневной злобой. Спор умных начинается с постановки проблемы. О чем, собственно говоря, мы говорим, говоря о России?
Топос России — перекресток. История зачала ее на пути из варяг в греки и на стезе из хазар в германцы. Скрещение судеб двунадесяти языков стимулировало процесс этногенеза. Закваской русского мира стала греческая вера. В славянскую основу щедро добавлялись иноплеменные примеси. Прежде всего балтские и угро-финские ингредиенты, затем немыслимая смесь кочевых кровей, позже — прибыль лихими людьми со всех четырех сторон света. Лихими — то есть пассионарными, теми, кому дома было тесно. А тут, в пограничье Леса и Степи, всегда было где развернуться.
Влияния соседних стран и народов опосредовались в теле русского государства как вливания свежей крови. Первоначальная государственность пошла в пышную крону, а не в корень. Широко раскинулась Русь… да опоры ей до поры не достало. Татаро-монгольский пресс уплотнил первоначальную рыхлую структуру державы русской до плотного ядра — до мифологического яйца (не простого, а золотого), отложенного на инкубационный период в глубь владимиро-суздальских лесов и болот. Второй этап этногенеза также был сложным и затяжным периодом — процессом созревания племен и наречий северо-восточной Европы и северо-западной Азии в нации и языки. Собранные в итоге в одно геополитическое пространство. Собранные Москвой — но не в Московию, а в Россию. То, что политика связывает, культура соединяет. Именно культура как актуальная память является основой идентичности нации.
Опальный поэт и философ Даниил Заточник не был народным заступником. Обращаясь к князю за справедливостью, он для себя лишь искал воли, места в иерархии и права на слово. Господине мой! Не лиши хлеба нищего мудреца и не вознеси до небес богатого глупца. Ибо нищий мудрец — как золото в грязном сосуде, а богатый — разодетый, но глупый — как шелковая наволочка, соломой набитая. Автор “Слова” (исследователями однозначно не идентифицированный: дружинник? клирик? книжник?) претендует на роль наставника власти. Это первая известная нам манифестация протоинтеллигенции — и это начальная рефлексия индивидуального сознания над условиями своего существования в обществе. Ход мысли от раздражения к рассуждению. Даниил Заточник, пораженный в своих правах и требующий свободы слова, первый известный отечественной истории узник совести. Его криптоним дан ему риторической фигурой заточения тела в темнице и мысли во тьме. Его текст — памфлет в форме челобитной — акт торжества свободы воли. Уничижение паки гордости. Восстань же, слава моя, восстань в Псалтири и гуслях!..
Что дает Даниилу основание для столь высоких претензий? Уверенность в принадлежности к духовной элите своего времени. И здесь уже не имеет значения его социальное или национальное происхождение. Культурный срез русского общества на всех его этапах — гетерогенный пласт. Так же как и правящий слой. Общее переживание реального времени в русле господствующей идеологии постепенно нарабатывает контекст национальной идентичности. Под давлением истории этнос становится народом. Злато испытывается огнем, а человек бедами. Пшеница, долго мучимая, становится чистым хлебом, а человек, будучи в печали, обретает зрелый ум…
Из века в век русские элиты формировались из всех составных элементов многонационального общества и дополнялись пришлыми донорами. Даниил не ощущает тоски по мировой культуре; более того — он чувствует себя сопричастным ей. Его национальная идентичность позиционирована в библейском контексте. Оттого он так свободно насыщает свою речь и евангельскими изречениями, и народными присловьями. Быть может, скажешь: “По глупости мне это наговорил”. Но не видел я неба войлочного, ни звезд из лыка, ни глупого, мудрость изрекающего. Угрозу своей идентичности Даниил, выражая настроение социально ответственной части древнерусского общества, видит не в ослаблении национального чувства, а в моральной расслабленности правящего класса. Даниил не озабочен собой; угрозу самости он обнаруживает не в душевном кризисе, но в явном ущербе социального и нравственного идеала: “Ведь девица губит свою красоту распутством, а муж свое мужество — воровством”. (Афоризм настолько актуален, что комментарий к
нему — логическое излишество.) Для обоснования своей позиции наш книжник переосмыслил тезис из Книги Притчей Соломоновых (30; 8—9), развив его историко-социологическое содержание: “Как и Соломон сказал: “Ни богатства, ни бедности, Господи, не дай мне”. Если буду богат — возгоржусь, если же буду
беден — задумаю воровство и разбой, как женщины распутство”.
Мудрый должен хранить свой ум от повреждения, а свой статус от поругания, потому что от этого зависит покой на всей земле. Во дни разброда и шатаний, когда все сходит с мест и извращается, он должен быть равен самому себе. Ответственность культурной элиты велика непомерно. В ней хранится мера, по которой восстанавливается порядок вещей. Из контекста, в котором было сказано “Слово Даниила Заточника”, можно эксплицировать то, что в самом памятнике опущено: парадигму древнерусского духовного опыта как основу национальной идентичности. Всякое время должно иметь свое оправдание в вечности — иначе оно безвременье, лихолетье, дыра в истории. Худое время. Историософия европейского Средневековья выводилась из христианской теологии. По образному выражению блаженного Августина, крест разомкнул античный круг времени и открыл четыре направления в бесконечность.
Если поместить топос России (перекресток) в христианскую систему символов, то окажется, что наше место — в центре креста. Крест — распятие. Русь в ее сакральной ипостаси сораспята Христу. Оттого она под омофором Богородицы. Вот что важно в православии сегодня. Несть ни эллина, ни иудея. Нет избавления вне спасения. Нет русского вне внутреннего согласия с этим тезисом. И есть глубокое непостижимое единство тысячелетнего сообщества людей, осознавших свою личную ответственность за общее дело.
Время ссыпается в Россию, как зерно в большой закром. Божьи мельницы мелят медленно, но верно. (Пшеница, долго мучимая, становится чистым хлебом…). История — это непрерывный процесс преобразования чистой длительности в события и явления действительности. Вещество жизни откладывается как материальная и духовная культура. Бесконечное время втекает в бескрайнее пространство и наращивает один культурный слой на другой, готовя фундамент для иного мира — лучшего, чем наш, но без нашего участия невозможного. И тогда метафору “русский путь” можно кардинально переосмыслить. Русский путь — это не поиск дороги отсюда туда, не торение тропы из Руси в Инонию, напротив — это реальная жизнь здесь и сейчас, но преемственно продолжающаяся из поколения в поколение, и наш промысел состоит в охране ее самоценности и самобытности. Русь, как страж места, отвечает за то, чтобы над историей, проходящей через евразийские просторы, не учинено было никакого насилия.
Кредо России — вечное становление иного на прежних устоях. Когда же рушится общее согласие, всякая тварь дрожащая норовит стяжать на себя
Россию — как лоскутное теплое одеяло и подоткнуть со всех сторон, чтоб не тянуло внешним холодом — и спать, и видеть сны золотые — под войлочным небом, под лыковыми звездами…
Сон разума рождает чудовищ. На свет тьмы слетаются химеры. И в неразумном сердце уже не страх божий, а тоска лютая! И тогда заточенный во тьме философ становится поэтом и плачет по себе: “Ведь сердце мое — как лицо без очей, и ум мой — как филин на развалинах. Тоска, тоска! Куда от нее…”
Некуда. Мое место здесь, в России, как бы она ни называла себя по ходу дела, потому что я русский. Я русский потому, что таковым себя осознаю и признаю в качестве историко-культурного субъекта. Моя идентичность не дана в готовом виде, но требует терпения и труда. Быть русским — брать на себя ответственность за историю. Это никому не по плечу. Три основные модальности — хотеть, мочь и долженствовать — трагически не согласованы в нашем образе жизни. Три ипостаси человеческой сущности — плоть, душа и дух — тянут в разные стороны. Русская ширь работает на разрыв сердца.
Лебедь, щука и рак
Топос России — перекресток. На нее с четырех сторон с переменной силой действуют четыре стихии. Преобладание одной из них предрешает характер времени. Если вслушаться в родную речь, можно обнаружить явные следы воздействия всех природных элементов: огня, воды, земли и воздуха. В других землях за века складывается постоянная диаграмма сил с преобладанием одной из стихий. Равнодействующая — генеральная линия исторической динамики, по которой складывается национальный характер. Кажется, у нас не так. У нас иначе. Создается впечатление, что Россию доныне распирает борение природных начал — и нет конца этой распре. Нас словно бросает из крайности в крайность. Одна пламенная страсть, запавшая в сердце, не успев дойти до ума, гасится другой, ей противоположной. Движущие нами силы становятся не производительными, а разрушительными. Так было. Так есть. Родная речь, проходя через критическое поле, распадается в разноречие. Гласные лишаются голоса, согласные не согласны друг с другом. Теоретики витают в облаках. Прагматики мутят воду. Патриоты подливают масла в огонь. Либералы теряют почву под ногами.
Когда в товарищах согласья нет,
На лад их дело не пойдет,
И выйдет из него не дело, только мука.
Стало расхожим общим местом некогда гениальное предположение, что теология и философия России даны в ее великой литературе. Может быть, следует продолжить рассуждение и с некоторым сомнением предположить далее, что имманентную историософию и геополитику следует выводить из нее же. Тогда парадигматическим текстом внутренней политики выйдет у нас знаменитая басня дедушки Крылова.
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись…
Современники считали, что басня, написанная в 1814 году, отражала разногласия в Государственном совете. Раздражение, нарастающее в обществе, интеллектуальная оппозиция переводит в плоскость рассуждения, пользуясь эзоповым языком. Басня использует иронию очень умеренно и взвешенно, утверждая позитивные выводы в морали. Басня работает как транслятор социальной критики из эстетического пространства в этическое. Увы, этот механизм обладает очень незначительным коэффициентом полезного действия. Моралист, говоря аллегорически, распинается — а Васька слушает да ест. С поразительным постоянством в отечественной истории внутренние противоречия сводят на нет внешние геополитические успехи. Всякое действие в определенном направлении, предпринятое правящей фракцией, фатально равно противодействию явной или тайной оппозиции.
Кто виноват из них, кто прав, — судить не нам;
Да только воз и ныне там.
Вот и теперь… Администрация президента, правительство РФ и Федеральное собрание, взявшись за гуж, не жалея сил, налегают на дышло. По тому же самому регламенту. Хотя расклад движущих сил иной, результат в конечном смысле тот же. То же в обществе. Православные рвутся в небеса, коммунисты пятятся назад, а реформаторы озабочены прежде всего и преимущественно тем, чтобы спрятать все концы в воду. А воз и ныне там — всегда в начале пресловутого особого русского пути. Отечественная история на всем ее протяжении никогда не равна самой себе. Это весьма подвижная субстанция, отливающаяся в ту форму, которую выдавливает в менталитете господствующая идеология. В отсутствие идеологии история исчезает, словно царевна-лягушка, лишенная своей безобразной шкурки. Приходится констатировать, что русская идея торжественно провозглашена открытой, но идентичность ее не установлена. Что такое идентичность? Соответствие формы существования вещи ее сущности. Очень простая вещь всегда и со всех сторон понятна и равна самой себе. Чем сложнее предмет, тем труднее его определить изнутри, вне контекста. Быть русским — значит всегда пребывать под вопросом. Мучительное состояние. Трагическое упрямство в житейском несоответствии высокому образу, созданному традицией, и невозможность отказаться от духовного наследства. Кризис национального самосознания опускается на уровень личности. Так идейный спор деградирует в бытовой скандал. Кто воображает себя истинно русским, становится невыносим для других. Кто понимает невозможность соответствовать идеалу русскости, становится невыносим для себя.
Утрата идентичности на личностном уровне традиционно обозначается диагнозом “душевный кризис”. Загадочная русская душа — весьма популярная мифологема, позиционированная Достоевским в философском контексте. Вся нараспашку — а в ней потемки. Идеал Мадонны зовет в небеса, идеал Содома тащит в омут, а здравый смысл заставляет пятиться назад. В качестве механизма кризиса идентичности можно выделить три взаимоисключающие тенденции, заклинивающие менталитет в нерабочей позиции:
— на уровне сознания (ego) — желание быть как все;
— на уровне надсознательного (super-ego) — мания державного величия;
— на уровне подсознательного (id) — комплекс национальной неполноценности.
Такой расщепленный менталитет выступает уже не как сумма психологии, а как ее разность. Лебедь, рак и щука как движущие силы широкой русской натуры. В результате руководство к действию сводится к сказочной директиве: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. (Может статься, это первая известная формула русского пути.) Неразрешимость задачи порождает в несостоявшемся герое фрустрацию, тягу к бегству от действительности — к Богу за пазуху или к черту на рога. От бесплодно прожигаемой жизненной энергии в человеке накапливаются вредные психологические отходы: тоска.
Место эпоса в дегероизированной современности занимает эссе. Эссе по-русски — весьма специфический продукт, литература на любителя. Это своего рода протяженное междометие: текст разрывается между соблазнами поэзии, философии и публицистики, не в силах ни отказаться от столь несовместных искушений, ни отдаться всецело одному из них и стать чем-то определенным и цельным. И данный опус тому доказательство: свое переживание опорной расстроенности и априорной противоречивости автор вымещает на читателе. И не один конкретный автор: все участники прений о России с той или иной мерой откровенности сублимируют в текст собственную тоску. Родная речь склоняется по всем падежам между раздражением и рассуждением, не обретая ни образности, ни логичности. Отчего посторонним становится скучно, а своим тошно. Тем не менее дискуссия продолжается: вяло и лениво. Все доводы в споре исчерпаны до донышка, специалисты по переливанию из пустого в порожнее остепенились и почили — кто в бозе, кто на лаврах, — а проблема и ныне там. Некоторый оживляж возникает только в преддверии избирательных компаний. Пиарщики и имиджмейкеры натягивают над трибунами войлочное небо и подновляют лыковые звезды сусальным золотом. Лебедь, рак и щука изображают энергию, выражают энтузиазм и поражают неколебимой уверенностью в избранном направлении.
Остановка в пустыне
В государственные праздники (12 июня и 12 декабря) патриот своего отечества особенно остро ощущает сердечную недостаточность государственности. Гражданин ищет и не находит ее в установленных законом местах. Вокруг перенаселенная призраками пустыня. На месте отечества не далее как вчера было всеобщее братство, а сегодня сплошное кумовство и самодержавие братвы. Благонамеренный обыватель ищет, на что опереться, — и не находит.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
Неудовлетворенная нужда в надежности тяготит душу. Социальному существу в пустыне плохо. Со всех сторон дует — хочется накрыться войлоком неба и подоткнуть его по горизонту. Как же так нехорошо вышло?
В стихотворении “Остановка в пустыне”, процитированном выше, поэт Иосиф Бродский, последний классик родной речи, разворачивает эпизод сноса Греческой церкви в Ленинграде в метафорическом пространстве, рассматривая его как символическое торжество разрушения над созиданием в отечественной истории. Он же в эссе “Путешествие в Стамбул” выстраивает оригинальный геополитический ракурс, в котором былое величие России бросает тень в перспективу, и стоять в этой тени страшно — и скучно. Русский проект… Существует ли он вообще? Или это порабощающее разум величие замысла при полном отсутствии средств к воплощению оного? Может быть, чертежи Китеж-града сопоставимы не столько с феерическими тюрьмами Пиранези, сколько с графическими мнимостями Эшера? В такой архитектуре есть что-то безнадежное. Не зримый образ, но изобразительный парадокс, соблазняющий и завораживающий воображение, невозможный в координатах пространства/времени. Обман прозрения, изощренный наведенный мираж…
Визионер, которому открывается истинная Россия, не в силах изложить свое видение связно и сбивается на пророческое невнятное проговаривание: ужо вам! Видит око, да зуб неймет. Близок локоть, да не укусишь. Умом Россию не понять… Густой и вязкий пафос, с которым говорят ex cathedra ретивые патриоты, уместен разве что на гражданской панихиде. Трехгрошовая ирония, скрепляющая рассуждения скороспелых либералов, наводит на подозрения в моральном идиотизме. Все судят-рядят вроде о России — а как будто о разном. Вот и теперь — поди пойми, чего хотят… Если Великой России, то есть империи, — то при чем здесь национализм? Если же национального государства — то как добиться независимости от татар, калмыков, чукчей и прочих инородцев? Если православной монархии, то какой процедурой отменить права человека? Если восстановления СССР, то где взять пороху на еще одну гражданскую войну, переходящую в мировую?
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Раздражение Бродского продуктивнее его рассуждения, поскольку первое питает оригинальную поэтику, а второе — маргинальную геополитику. Россия — империя, что доказано поэтом от обратного. Пропустив собственный экзистенциальный опыт сквозь поэзию, Бродский выделил имперскую идею из идеологии и — вопреки своему желанию — наделил ее легитимностью. Попав в гравитационное поле Империи, история народов меняет свое направление. В жертву цивилизации приносятся национальные и конфессиональные интересы. Согласиться с этим трудно даже теоретически. Тем более трудно достигнуть согласия в прагматике государственного устроения. Разговор о державности вызывает общее раздражение, настораживая демократов и напрягая патриотов. Первым неясно видятся цели, вторым кажутся недостаточными средства. Приходится с сожалением признать, что русская идея как полемика непродуктивна, как политика неконструктивна. Не спор, а базар, за который никто не отвечает. Спорное наследство ушедшего века, обремененное большими проблемами, не разобрано и не востребовано. Новые славянофилы уверены, что мы единственные законные наследники русской истории и потому можем жить на проценты с нее. Неозападники убеждены, что мы единственные законные наследники русской истории и поэтому должны оплатить ее издержки.
Так или иначе, но в наше наследие входит опыт социализма. Утопия революции — не столько социально-экономическая, сколько социально-психологическая. Это прежде всего курс на всеобщий отказ от очевидности и идентичности. Техническое задание на новый менталитет. Однако декларированный на идеологической таможне пролетарский интернационализм вкупе с советским патриотизмом оказался совершенно непригодной к внутреннему употреблению смесью понятий. Что вышло? Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Совок: эрзац-идентичность.
СССР — страна несбывшихся надежд и неисполненных обещаний. Чтобы выбраться из новой исторической общности, надо было каждому разобраться с собой. Советский народ разложился в население: наспех разобрался по интересам и зажил по понятиям. Видимо, необходимо пройти стадию разобщенности и выходить к новой солидарности поодиночке.
Альтернативой дискредитированному большевистскому проекту поворота реки времени теперь выступает утопия реставрации. Как будто старая идентичность лежала где-то в сундуке, пересыпанная нафталином: достал, встряхнул — и вот он, искомый исконный русский менталитет имперского покроя! Дудки! На ренту с заложенных в лопнувших банках памяти духовных ценностей православия, самодержавия и народности в наше время не проживешь. Идентичность устанавливается отныне на личном уровне и лишь потом соединится в целое. Учесть травматический опыт: не преодолеть его, но преобразовать. Поэтому главная опасность для идентичности нации — не утечка нефти, капиталов, даже умов, а потеря крови — истечение пассионарности. Самые талантливые и самые порядочные не находят себе места дома. Как не нашел судьбы в своем отечестве Иосиф Бродский, великий русский поэт. Как многие и многие другие. Не отщепенцы — пащенки; незаконные, нежеланные, нелюбимые дети системы.
Лучшие люди уходят, чтобы жить лучше. Эмигранты четвертой волны сняли проблему идентичности как неправильно поставленную. Их образ жизни иной: сначала жить, потом философствовать. Они на практике опровергают знаменитый тезис Жана Поля Сартра и отказываются от сущности ради существования. Они без напряжения и без сожаления выходят из экзистенциального дискурса в житейский нарратив. В программное обеспечение поколения NEXT вместо неповоротливого православия заложен эластичный эллинизм. Если национальность тянет в неполноценность, то лучше сохранить самость без идентичности, чем стать ничем в ничем.
Предварительные итоги
Лучшие люди уходят и беспошлинно проносят через все таможни самое ценное национальное достояние — генофонд. Вкладывая его в более перспективные государственные проекты. Особенно остро отток пассионариев чувствуется в коренных регионах. Кто не поставил на себе крест, норовит свалить подальше от родных могил. Оставшиеся меняют потихоньку дедовское старье на турецкое тряпье и разводят колодезной водицей концентрат кока-колы. Россия становится провинцией, потому что провинция перестает быть Россией.
Ныне только из глухой провинции все еще видна небесная Россия — так из колодца видно среди бела дня звездное небо. Здесь еще ощутима связь со стихиями: ближе земля, чище вода, выше небо, прозрачнее воздух. Деревенский мир устроен на традиционном фундаменте. Сельский космос имплицитно содержит в себе мифологический цикл, в котором время ходит по кругу, а не теряется попусту в дурной бесконечности. Поэтому здесь не нужно спешить, пытаясь перегнать самого себя, а можно как бы между делом навсегда задуматься о смысле жизни. В провинции реальность меньше подвержена информационной коррозии. Провинция погружена в повседневность, прошитую суровой дратвой простых забот и расшитую пестрыми шелками вековых традиций. Русская окраина хранит, сколько может, природный консерватизм — то есть в провинциальном образе жизни законсервированы стереотипы, которые суть архетипы человеческой психики. Базис менталитета. Жить здесь труднее, но проще. Душевный кризис на природной почве порождает блаженных и юродивых, а в отрыве от нее — маньяков и параноиков. Потеряв провинцию как резервуар естественной идентичности, русская идея утратит смысл. Вестернизация евразийского пространства (или, того хуже, еще уже по культурному спектру: американизация), проведенная наскоро и кустарно, упростит процесс глобализации, разрушив цветущую сложность естественной истории проживающих здесь народов. Русская провинция превратится отчасти в экономическое пространство, отчасти в зону экстремального туризма. И что такая Россия в геополитической перспективе? Отстойник дурных идей и свалка вредных отходов, заповедник гоблинов или резервация особого режима. Ненастоящая страна: disneyland a la russ, душный кошмар под войлочным небом с лыковыми звездами. Труды и дни предшествующих поколений становятся задним числом напрасными. Их духовное наследство превращается в антиквариат и идет с молотка. Процесс развития русской идеи прекращается решением международного суда по преступлениям режима Ивана Грозного.
Выход из кризиса возможен только через актуализацию исторического опыта. Российская Федерация должна стать зоной, привлекательной для инвесторов жизненной энергии. Открытым для будущего пространством деятельности. При распаде СССР на СНГ и Прибалтику в российское сообщество вошли значительные части национальных элит вновь образованных государств. И это суть продолжение традиции синтеза. Так было изначально. Откуда есть пошла земля русская… ну, с этим более-менее разобрались. А вот от кого, от какого роду-племени пошел народ русский… на этот вопрос никто и никогда определенно ответить не сможет. С миру по нитке, со всего свету по хромосомной цепочке. И каждый вносил в психологический склад нового народа свое; что имел, то и нес: и хорошее, и плохое. Славяне — мягкость и мужество. Варяги — храбрость и варварство. Греки — мудрость и коварство. Татары — ярость и упорство. Ляхи — лихость и гонор. Менталитет суть сумма психологии — как былинный булат, скованный ударами истории воедино из розных и разных проволок в гетерогенное единство — гибкое на изгиб и твердое на излом.
Сим победиши. В борениях со встречными течениями истории Русь нарастила на себя евразийские пространства и вызрела в Россию. Имперский масштаб потребовал доработки менталитета. Для нового платья в ход пошли европейские лекала. Голландский регламент и английская респектабельность, немецкая основательность и французская рискованность — все так или иначе было примешано в новое мышление российской элиты. Так зачинался Золотой век — мировой триумф русской культуры. Но если провести этническую зачистку ее анналов, то из национальной гордости убудет если не большая, то лучшая часть. Свое истинно русское происхождение не смогут доказать Фонвизин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Даль, Тургенев, Достоевский, Фет, Блок etc. Их предки (ближние или дальние) притекли из других земель (ближних и дальних) и кровно сроднились с нашей. Этот банк крови сбродился в эликсир величайшей крепости! Русскость — синкретическое понятие, и его идеологическая редакция, редукция к славянской или православной составляющей — промысел Прокруста или умысел прохвоста. Русификация России не ритуальное обрезание причинного места, но реальная стерилизация.
В XIX—XX веках в реакции синтеза европейской цивилизации на византийском фундаменте еврейский элемент играл роль катализатора, а немецкий — роль ингибитора, то есть первый ускорял процесс сброжения общественного сознания, а второй стабилизировал становление государственности. По убедительному мнению писателя и мыслителя Льва Аннинского, в XIX веке губернскую Россию строили немцы, и строили не как этническую, а как многонациональную кафолическую православную державу. Ослабление немецкого фактора с началом Первой мировой в критической фазе процесса стало одним из существенных условий исторического взрыва. Усиление еврейского влияния сказалось на характере и скорости революционного процесса. Списывать на него крайности Гражданской войны и последующие репрессии — гносеологическая гнусность или политическая подлость. Так же непростительно глупо или преступно наивно списывать крах СССР на счет США. Чтобы выжить в этом мире, нужно не закрываться от него, а использовать давление извне для укрепления собственной идентичности.
Сопротивление окружающей геополитической среды русской идее порождает реальную проблему России. Нельзя закрывать глаза на тот факт, что никто, кроме нас, не заинтересован в возрождении страны в ее прежнем мировом масштабе. Более того, по известным законам истории давление на Россию извне будет возрастать. Разреженность цивилизации в России при повышении плотности населения Азии и экономического потенциала Европы так или иначе актуализирует геополитический проект Евразии. Будет ли он глобалистским или имперским, зависит от решения проблемы России.
Потенциал русской нации надо восстанавливать не на этнографическом уровне, а на культурном. Критерий русскости не кровь, а дух. Формула национальной идентичности — своего рода мифологема, упрощенная до штампа на менталитете. Подбирается интересная коллекция клише: острый галльский смысл, сумрачный немецкий гений, английская традиция и американская мечта… а русский — дух! То, что везде и нигде, во всем вообще и нигде конкретно. Дух живый веет где хочет. Пока — живый! Пока покоен и волен, пока не сперт идеологией в “духовность”. В собрании радеющих о России оная духовность сгущена так, что хоть топор вешай. И легкость в мыслях необыкновенная. И немыслимая безответственность. Когда всякий воробей воображает себя буревестником. Но Бог не в буре, а в тишине. Есть время расширять влияние и есть время собирать силы.
В ходе дискуссии по вопросам современной геополитики, проведенной журналом “Дружба народов” (N№ 6, 2003), Лев Аннинский высказал следующую важную мысль, которую следует рассматривать как генеральное направление всей нашей внутренней политики (если она у нас, паче чаяния, все же есть): “Если мы сумеем вобрать в русское многонациональное культурное единство как можно больше людей, которые ищут применения своей творческой силе, это для нас спасительный шанс. Если нет, нас растащат. Разорвут. Желающих полно: Восток, Юг, Запад…”
Среди понятийного аппарата теоретической геополитики особое место занимает понятие “ментальная карта”. Термин предложен Э.С.Толманом как один из идеологических выводов Второй мировой. Суть его вкратце такова: всякая
карта — структура знания. И в этом смысле она не чертеж, но прожект. Политическая карта мира выражает господствующее представление о сравнительной ценности государств. Ментальная карта — совокупность предвзятых представлений о том или ином регионе, своего рода геополитический диагноз. Россия на ментальной карте мира выглядит иначе, чем на географической. Наиболее авторитетным картографом России для Запада был и остается барон Мюнхгаузен. Границы ее размыты, и отдельные вехи обозначают огромное белое пятно, на котором написано: здесь водятся чудовища. Сия истина завораживает воображение крестоносцев и настораживает негоциантов. Что становится необходимым и достаточным основанием для очередного благородного (и выгодного) drang nach Osten. Ничего хорошего из этого вооруженного культуртрегерства не выходит. Россию силой не взять и логикой не одолеть. Россия беспокоит западное мышление как неправильно поставленная проблема и тревожит протестантскую совесть, как скелет в шкафу. Что она — плод воспаленного воображения или распаленного желания? Попытка вписать Россию в стратегические планы глобализации не удается. Видимо, между Европой и Азией находится огромная зона неэвклидова пространства. Не в силах справиться с задачей, западные картографы на своих ментальных картах снова оставляют пустые места и пишут на них с поправкой на политкорректность: здесь водятся химеры. А ведь здесь живем мы.
Россия — это не государство и не пространство, а сообщество, поставленное под вопрос. В поисках ответа нация ставит на себе исторический эксперимент, в ходе которого накопила огромный опыт выживания в экстремальных обстоятельствах. Национальная идентичность выводится из этого опыта. И этот опыт учит нас, что выжить можно только вместе. Только тесно прижавшись друг к другу. К пяти известным всем чувствам путем естественного отбора в русском народе прибавилось шестое: чувство локтя. Ныне, к несчастью, подавленное. Кодовое слово русской идентичности, сезам, открывающий вход в национальный менталитет, — совесть. Все просто: мы в массе своей не идентичность утратили, а совесть потеряли. Вот в чем беда! Но здесь же и надежда, ибо совесть имманентна природе человека и будет возрождаться во человецех, в каждом новом поколении снова, и снова, из ничего выводя мораль, — и так будет всегда, пока Бог нас совсем не оставит. Национальная идентичность устанавливается (восстанавливается) на уровне индивидуальности. Так река питается от ключей, так море наполняется из рек.
Так случилось, что в конце минувшего века процесс вычитания сменил процесс сложения России в роли исторического. Для разбора дурного примера достаточно школьной математики и элементарной социологии: нация — государство = народ. Народ — идентичность = население. Население — мораль = толпа.
Хорошо, что не случилось еще одной революции. Хорошо, что время опасного сближения риторики и практики прошло. Слава Богу, на сей раз нас пожалевшему. Но, как известно, на Бога надейся, а сам не плошай. То есть не сползай во зло. А мы сползли — медленно, вяло, по осклизлому склону перезрелого социализма в болото безвременья. Самые главные проблемы сегодняшней России не экономические и не политические. Социальная энтропия, культурная эрозия и коррозия морали. И, значит, не рыночные отношения вытащат воз из болота, а человеческие. Непременным условием которых является национальная идентичность. Лучше всего ощущение идентичности в отдельном человеке выразил Андрей Платонов: народ без меня не полон.
Прение о России потеряло непосредственный предмет спора. Пока мы рьяно препирались о будущем, настоящее у нас сперли. Или, скажем корректнее, приватизировали более расторопные, чем мы. Итоги приватизации пересмотру не подлежат. Пора подвести черту и оставить за чертой чертову прорву риторических вопросов: пусть пробавляются риторикой те, кто неспособен к практике. Идеальная Россия, о необходимости которой столько говорили большевики всех мастей, завершилась. Реальная Россия совсем иная. Очертания ее пока не ясны. Она еще не вполне есть, но она исполнится во времени. И резолюция по этому поводу может быть только одна: принять реальность за основу и разойтись по своим рабочим местам. Пока их не заняли другие: иваны, родства не помнящие, — мигранты, чью идентичность устанавливает милиция. Остервенев от вестернизации, Россия вышла из себя. Обернулась вокруг оси, намереваясь превратиться в Инонию, — но ничего хорошего не вышло, только затошнило и голова закружилась, да так, что совсем потеряла геополитическую ориентацию. Остановка в пустыне. Спросить бы дорогу в светлое будущее, да не у кого — никто там еще не был. Да и то правда, что чужим умом не проживешь. Чтобы восстановить душевное равновесие, надо бы обратиться к собственной самобытности. Перебирая народную мудрость, подходящую к случаю, припомнить, что 1) там хорошо, где нас нет;
2) свято место пусто не бывает; 3) один в поле не воин. Через эти пункты лежит русский путь от идеи идентичности к делу солидарности.
Послесловие
Потеря идентичности, попросту говоря, есть порча русского духа. Вольный дух, загнанный в пятый угол и спертый в психику, излучает в отдельную личность тоску, от которой скисают мысли и опускаются руки. В такие дни небо кажется войлочным и звезды лыковыми — словно на всей земле не осталось ничего настоящего и за душой ничего святого. Порчу наводят злыми чарами, а снимают заговорами. Родная речь в истоке ее познала искус тоски и преодолела его верным словом.
На море на Окияне, на острове на Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий (имя), тоскуя, кручинится в тоске неведомой и в грусти недознаемой, в кручине недосказанной. Идут восемь старцев незваных со старцем непрошеным; воззовиши восемь старцев со старцем грозным-грозно, начали ломать тоску, бросать за околицу; кидма кидалась тоска, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста; нигде тоску не приняли, нигде тоску не укрыли. Заговариваю я раба Божьего (…) от наносной тоски, по сей день, по сей час, по сию минуту, слово мое никто не превозможет ни воздухом, ни духом.