Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2004
* * * Говоришь, у тебя жизнь, а у меня — мышь ест под полом вчерашние крошки, и я не зову кошку, моя мышь шуршит и скребет, моя мышь все время грызет, и время от времени я собираю эти огрызки времени: в одном я раскладываю пасьянс, который не может сойтись, в другом — уже не моя, а чья-то другая жизнь — там слепая женщина вяжет паутину, тонкие пальцы, капли-узелки, дальше — то ли пепел, то ли шерсть мышиная сыпется сквозь щели лодочки-руки. * * * У соседки муж по пятницам ищет бога на луне, а другой сосед пьяница — он живет во мне: прорастает летом зеленью, осенью желтеет, словно полная луна звездами потеет, бог его с кривой улыбкой — это сабли взлет, что сверкает быстрой рыбкой и во сне поет за стеной моей квартиры — каменной спиной, и сосед приносит водку, чтобы пить со мной. * * * Бог кричит в белый рупор, засыпая снегом дорогу, как его услышать в этой ужасной пробке, где стоп-фары машины — красные глаза, и нога на педали тормоза. Тяжелый снег липнет к каждой фразе, падает в лужи снаружи, две школьницы в зеленом пальто и красном переходят дорогу — такие живые огни светофора: ничего не запрещают, но и не разрешают. Я включаю приемник, там говорят о пробках, расставленных будто паузы между словами города, теплым дымом летящими к небу. В нашем доме 14 этажей Сижу дома, слушаю радио «Эрмитаж», лифт медленно поднимается мимо моей квартиры на пятнадцатый этаж: над моей головой сегодня вечеринка ангелов, в лифте едет падший ангел, его крылья перепачканы смолой и похожи на кожаный рюкзак, вместе с ангелом девчонка, он снял ее всего лишь за три сотни на Испытателей — она обещала ему небо полное белого снега, похожего на ангельский пух, летящий мимо моих окон, когда наверху пляшут ангелы и захватывает дух. * * * Горят скелеты елок на помойках, зелеными иголками пронизан белый снег, трещит огонь и дым заглядывает в окна, где спят медведями простые люди, а непростые ходят вокруг елок, бросая в пламя праздника следы, и звезды вылетают им навстречу и дым рисует райские сады. * * * Мысли пустые легкие будто пластиковые стаканчики в каплях красного вина улетают по ветру из летнего кафе: не все еще выпито, не все еще сказано, и девушка за стойкой танцует в ожидании гостей. * * * Хороним одного за другим — в морге холодно, вместо слов — дым, выходим курить на улицу, смотрим в землю — занозы в глазах оставляет колючее небо: плотник его не шкурил, тем более не полировал, опилки снега тают на руках... Другое дело — гроб нести в машину, из дома мертвых прочь в последней лодке плыть по реке неведомо куда. * * * Ничего не сказал, только развел руками (такую большую репку посадил дед, такая огромная рыба вчера ушла, такой большой камень закатил Сизиф, такие широкие дали мы видали, и тому подобное, и так далее). В итоге оказался слишком болтливым. * * * Вот идет человек живой: внутри него растет дерево, внутри него пахнет травой, внутри него трубки и краники, внутри него детский сад, внутри него тонут титаники, внутри него листопад, и для него уже копают яму, а он идет себе и рад. * * * Засыпая и просыпаясь, не находя огня, не пылая огнем... Все меньше в городе становится трамваев и число поэтов уменьшается с каждым днем. Так, засыпая и просыпаясь, протирая пальцем лунку в окне, пьяный поэт в последнем трамвае едет к подруге — полной луне, а за окном пустыри-новостройки, горят фонари, дымят помойки, трамвай идет на пустое кольцо, и луна заглядывает в лицо: все, приехали, парень, пора темную строчку тянуть до утра, светить фонарем и гореть словно хлам в контейнере старом в углу двора. * * * На ветру колышется репейник, и подсолнух головой качает — он не станет нашим новым солнцем и умрет еще до снегопада, пыль садится на большие листья, лепестки его — живое пламя, сотни глаз его на небо смотрят, а не на дорогу под ногами, ну а мы шагаем по дороге, шелуху от семечек бросая, как слова пустые между нами, и подсолнух головой качает. * * * На газоне — уже трава, и день открыл свой влажный рот, где свежим асфальтом дымятся слова и дел невпроворот, где летит, словно птица, трамвай по сверкающим в небе лучам и твоя потерянная голова не дает покоя плечам. * * * Меня вы спросите: как успехи, а я отвечу: радиопомехи, вся моя история — радиопомехи в передаче о сладкой жизни. Сладости набивают оскомину, потому в передаче кроме них — гудение, писки и звоны, грохот, хохот и стоны, за которыми прячется лишь одна настоящая тишина, нас таящая тишина. * * * Будем делить эту землю, где нет ни нефти, ни золота, где не зарыты клады — только камни круглые — тяжелые головы, травинки притаптывая, будем копать межу и сажать в нее длинные колья: пусть растет ограда выше сада, пусть взлетит граница, как птица, и делит небо над нами, где нет ничего, кроме воздуха. Будем делить слова на твои и мои, пока не останется ничейных звуков — только на нейтральной полосе что-нибудь типа вздоха пришпилим словно флажок, будем делить понятия, раскладывать их в чемоданы, мешки-тюки-рюкзаки-коробки, отправлять в разные стороны, будем делить белое и черное, печали и радости, жизнь и смерть, пока не узнаем, что будет, если все разделить до конца. Война на Востоке Тысячеглазый вечер лежит на плоских крышах в темно-синем халате, распустив поясом путь млечный, голову кружит гашиш чужой пряной речи, птицы кружатся в каждом слове, словно на дне пиалы желтого чая листочки... Неужели он станет кровью сегодня ночью? * * * Тигровые лилии я посадил, красные с черным лилии, четкие линии я проводил по темной и влажной зелени, но однажды мне принесла судьба сухие листья — полный грузовик, и сказала, дело твое — табак, ты понял, старик! Дело твое — зеленая труха, она превратится в облако-дым, и нечего стоять на краю стиха, лучше — лететь с ним. Но как мне оставить лилии — черные точки, красные линии? * * * Старые тапки сниму, чтобы пройти по бетонному полу, холодному полу, пройти самому всю эту чертову школу, чтобы от мелкой пыли белыми стали подошвы, и как облака возносили тела тяжелую ношу, старые тапки сниму, чтобы почувствовать кожей серую кожу земли, чтобы пройти самому, старый взгляд оставляя в пыли, и по+этому и по+тому мне ваши слова ни к чему и проводник не нужен, когда старые тапки сниму и пойду босиком наружу. * * * Игорю Булатовскому Судили поэта, похожего на птицу, усадили в рамки традиции... По словам одного умного человека, он вырос из серебряного века, и потому его надо держать за оградой современного поэтического сада, по словам другого знатока поэзии, он вырос из собственной болезни, как из детской одежды, и теперь даже нет надежды на его исправление, третьему не понравилась манера чтения, четвертый сказал: все можно исправить если одно выбросить, другое оставить... А поэт в рамках не умещался: крыльями хлопал, на ветру качался. Второе явление Пушкина Льдину несет по реке, на льдине Пушкин стоит — с тростью и в черном котелке — стоит себе, будто гранит. На набережной суета: Пушкин кажется ближе! Спасательный круг бросают с моста кричат ему: на, бери же! Льдину крутят водовороты, чайки садятся на его макушку, смотрят в темную воду... А ему ничего — ведь он — Пушкин.