Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2004
Радостная встреча конца света у горы Белухи
В Горно-Алтайске, на тянущемся параллельно горам Коммунистическом проспекте, я купил в ларьке “Приму” с изображением вождей революционного пролетариата и газету с объявлением: “Закупаю орех кедровый в любых количествах. Расчет на месте”. Послушал местное радио. Когда говорят по-русски, многое не понимаешь, а по-алтайски сразу схватываешь суть. “Крчи, крчи, былыгы, министерство, — скворчит местное радио, — крчи, крчи, Ирина Ивановна, крчи, крчи, Налоговый кодекс…”
Кажется, что это “крчи-крчи” — фон, на котором происходят единственно достойные внимания события, но если то и другое поменять местами и, напротив, сделать фоном проспект, вождей и подоходные налоги, то в раздающемся с небес щебете начинаешь различать какой-то смысл. На земле есть три места, где человеку дается энергия из космоса. Но Бермудские острова, говорят, испоганили, на Гималаи сел пепел войны в Иране. Чтобы поговорить с Богом, остался один Алтай. Крчи, крчи…
Самые прекрасные кадры смертельно опасны
Чтобы добраться на знаменитую Белуху, мне надо было найти лошадь и проводника. В Тюнгуре справляли свадьбу, просили подождать. Пока я ждал, объявилось два покойника: один человек с горя повесился, а другой с радости грохнулся в реку на мотоцикле с подвесного моста, и свадьба начала плавно перетекать в похороны. Я понял, что Белухи мне не видать. То есть ледники и невооруженным глазом было видно, а не тающие снега — в тумане.
Я поселился на другой стороне реки, на турбазе, связанной с Тюнгуром страшненьким мостом, по которому никто не ездил, но висел ценник для разных видов транспорта: ГА — 16 р., ЛА — 10 р., МОТ — 5 р., ВЕЛ — 5 р., ПЕШ — 3 р.
Село на той стороне будто вымерло. Оно живописно прилеплено к скале и омывается рекой, текущей с ледников. Чуть повыше вода изумрудная, а еще
выше — белая от известняка и тающего снега. Весной цветет багульник, которым питаются маралы, местные называют его маральником — малиновый, с синим отливом — тогда кругом все синее. А сам Тюнгур кажется заброшенным: голый, без палисадников, двор школы зарос чертополохом, зерно на току сыплется и сыплется через щель на дорогу. В отделении связи выбиты стекла, и очень сомнительно, что отсюда с кем-то можно связаться.
Народу тут делать нечего. Некоторые идут без зарплаты, за одни харчи, в мараловодческое АО закрытого типа, там крутятся большие деньги, его, как и багульник, тоже называют “маральником”, но в другом смысле. В сезон местные прирабатывают на туристах: проводниками, поварами. Начальство на турбазе относится к персоналу, как к рабам, чуть что — крик, мат. Хозяйственник на старой “Волге” мотается между базой и деревней, пылит по единственной улице, названной именем красноармейца Сухова, памятник которому стоит в конце деревни — ограда повалена, по постаменту ходят свиньи, а сам однофамилец легендарного киногероя, вылепленный по пояс, в фуражке и с портупеей, смотрит невидящим каменным взором куда-то вдаль. А кругом — горы, долины, пшеничные поля, ледники — красотища. Ну, как это все связать?
А никак. Я живу на комфортабельной турбазе в избушке для вертолетчиков, которые давно не летают (если только крутые не залетят), и жду, когда закончатся похороны. На всей турбазе, кроме меня, еще один немец с переводчиком, приехавший на охоту. Вечером в бане разговорился с переводчиком, тот пожаловался на выпавшие ему испытания: на лошади он сидел лишь однажды, сел, она его укусила, слез, а она лягнула.
В отличие от переводчика я на лошади не сидел ни разу и о том, что мне предстояло, старался не задумываться. Величайшая и таинственная гора Алтая манила своими не тающими снегами, но свадьба, перешедшая в похороны, оставляла мало шансов, да и, откровенно говоря, подумалось: куда это я, немолодой человек, попрусь? С другой стороны, уехать из этих мест, ничего не испытав, вроде глупо. Большой риск надо хоть как-то скомпенсировать малым. От здешнего воздуха у меня забродила кровь, и я понял, что буду искать на свою жопу приключений.
Надо было для начала сесть на лошадь. Я договорился с одним местным, чтобы он дал мне урок, и на следующий день пришел в назначенное время и место, но мой наставник задерживался. Горное осеннее солнышко припекало. Немец собирался на охоту, а предназначавшийся для него марал еще не знал, что будет убит. Но уже снаряжались в дорогу проводники, и коренастые служебные алтайские лошади с выжженными цифрами на боку, ничем, в сущности не отличающиеся от марала, смирно стояли, ожидая, когда на них навьючат поклажу: войлочную подстилку, на ней седло, две кожаные сумки на ремне, свисающие с обеих сторон. Вот вышел переводчик, мой знакомец по бане, за ним немец, молодой и длинный, в новенькой камуфляжной форме, с биноклем на шее и в очках на цепочке, со снайперским карабином через плечо.
Часа через полтора наконец явился из деревни мой тренер — славный парень, звали его Женька, из деревни Кучерлы. Второго коня с собой он не привел и на мой недоуменный вопрос ответил: “Нет коня. Возьми моего”. Похоже, он не понимал ситуации. Когда же до него дошло, что для прогулки по окрестностям нам нужны не одна, а две лошади, он хмуро посмотрел на меня и спросил: “А где взять?” Я показал за пригорок, откуда доносились храп и ржание. Учитель мой ускакал. Через некоторое время раздался свист, и Женька бешено проскакал мимо меня на своем коне, догоняя какого-то другого. Сделав круг, неизвестный конь удрал за гору, а с ним и ловец. Я опять стал ждать на солнцепеке.
Охотники все снаряжались. Немца с переводчиком вели в горы несколько проводников, включая директора турбазы, немец был очень выгодный клиент, и они вели его, несмотря на свадьбу и похороны. А я был совсем не выгодным клиентом, и Белуха мне, судя по всему, не светила, хотя отчаянная погоня за конем продолжалась. Уже целый табун, преследуемый моим учителем-мучителем, проносился мимо с диким ржанием, круг за кругом, исчезая за пригорком и выныривая оттуда снова. Очень похоже на карусель. Вдруг из лесу совершенно спокойно вышел симпатичный конь со спутанными ногами, дружелюбно взглянул на меня и понимающе вздохнул. Но тут опять выскочил из-за горы Женька со своим сумасшедшим табуном, и добрый конь с гиком, как мог, умчался.
Раздались оглушительные выстрелы. Это немец перед уходом на охоту пробовал ружье. Звук был какой-то непоправимый.
Наконец искусный наездник поймал-таки “моего” коня и стал его объезжать. Тот не очень-то давался. Конь был здоровенный, но Женька сказал, что он спокойный. Мне так не показалось. Впрочем, обучение было недолгим; учитель помог мне забраться на коня, объяснил, как им управлять, и мы пошли на ту сторону деревни через подвесной мост, с которого на свадьбе свалился мотоциклист. У моста не было перил, а далеко внизу бурлила река. Похолодев от ужаса, я “равнодушно” поинтересовался, не свалится ли конь. “Не, он туда не пойдет, — отвечал мой наставник, показывая на край моста, — сам боится…”
Сознание того, что конь боится, меня неожиданно успокоило. Я понял, что
он — разумный…
Есть две точки зрения: обыкновенная и — когда на коне. Тут на нем начинают ездить раньше, чем говорить. Паренька собирает мать — и пошел семь часов до отары к отцу, туда и обратно. Чего только не увидишь по дороге. Один учащийся из компании, ходившей на ходулях по деревенской улице (это у них тут модно), рассказал мне, что на Байде — там раньше бай жил богатый, а теперь стоянка — тарелка пролетала. Такая круглая, плоская, на ножках, и светила, но не шибко, разные цвета переливались, прошумела, как ветер… шшш…
Другой юный наездник поведал про наскальные рисунки в пещере и показал, как ловить хариуса на “самодур”. Третий объяснил, откуда взялось название Тюнгур: шаман шел, уронил бубен в котловину, а по-алтайски бубен — “тюнур”. А еще был случай, рассказывал третий, мужик с моста на тарантасе свалился. Как ветер сильный подует, столбы вот такие спокойно валит — по мосту страшно идти. Столбы валит, сидим без света.
Директор здешней школы так и не поняла, зачем я сюда приехал, но на всякий случай постаралась меня из школы побыстрее выпроводить. Для этого снарядила, как я того желал, небольшую экспедицию к стоянке древнего человека, послав со мной в качестве проводника собственного сына, ученика седьмого класса Тимура Лямкина, и дав коней: Карьку и Бурку.
Директор тюнгурской школы Людмила Владимировна прискакала вместе с Тимуром на этой Сивке-Бурке галопом и объяснила, что идти нам недалеко — до Байды, к реке Качок, а там и Зелененький, где стоят бабы тюркского, кажется, периода, туда и обратно, сказала директриса, дойдете за день, дорога хорошая… “Ровная?” — на всякий случай поинтересовался я. “Ровней не бывает”, — улыбнулась мать и учитель моего проводника.
И мы отправились в путешествие — впереди Тимурка на Бурке, а за ним я на Карьке, переходя ручьи, взбираясь на горки, вот уже деревня осталась позади, и желтая отара протекла внизу, как река, и дорога, ровная, как здешняя жизнь, неожиданно сузилась — вот еще мне испытание, — прижимаясь к скале слева, а справа — обрыв, и горная речка все дальше и медленнее течет под нами. Мы идем по течению реки вниз, а кажется, что поднимаемся. В горах трудно определить низ и верх, когда одолеваешь перевал. Такой крутой, что “КамАЗ” c прицепом не вытягивает. А человек на лошади проходит, наблюдая быструю переменчивость погоды — в одном месте дождь, в другом снег, а в третьем солнце. Жизнь — это перевал.
“Эй, Тимур, — кричу я, — не так быстро!”
Он взмахивает кнутом, и белки перепрыгивают с дерева на дерево у нас над головой.
Я уже знаю, что такое шаг, иноходь, рысь, до галопа, слава Господи, еще не доходило. Когда идешь рысью, все причиндалы отбивает, если не догадаешься привстать в стременах. День засчитывается за три, жизнь сама учит. Постепенно приходишь к выводу, что своего коня не надо дергать понапрасну, особенно на обратном пути — сам дойдет. Конь — как судьба, и сколько же ей бывает надо ума и терпения. Взять моего коня, другой бы на его месте давно освободился от такой ноши, а он лишь закусывает удила и ржет, показывая мне зубы, — очевидное выражение насмешки. Впрочем, час от часу мы понимаем друг друга лучше, даже разговариваем.
Я, кажется, начинаю понимать, какие разговоры в древности, перемещаясь на огромные расстояния, вел всадник со своей лошадью. Почему у многих народов, у алтайцев в частности, конь — наипервейшая ценность. Это надо испытать задней частью тела, спиной, которую, непонятно как умелый наездник умудряется не сгибать, сидя прямо и ни за что не держась руками, кроме поводьев, когда лошадь идет круто вверх или спускается под углом, близким к прямому.
Вот сейчас как раз такие горки пошли.
“Эй, — крикнул я Тимуру, увидев прямо перед собой вертикальную плоскость, — ты куда?” Туда — махнул он. “Да как же она поднимется?” — “А вы ее понукайте, понукайте”, — объяснил мальчик, стегнув свою лошадь кнутом, и полез вверх. Деваться мне было уже некуда — внизу ниткой бежала река, а вверху… глаза бы мои не смотрели, после моста и тропы над обрывом это было следующее испытание — я взмахнул кнутом и полез, полез вверх, как муха по стеклу, сцепив зубы и ухватившись что было сил за седло, вверх, вверх, мой конь споткнулся, камень выскочил из-под ног, и мы забрались на гору. Конь тяжело дышал, было так высоко, что захватывало дух, а потом надо было вниз, и он пошел влево, вправо — зигзагом, и спустился, и опять вверх, почти по вертикальной стене. Я не удержался, оглянулся — за спиной горы сходились, блестела река, и в расщелине текла
отара — страшная, неописуемая красота, я подумал: снять бы кадр — но это было физически невозможно, самые прекрасные кадры — смертельно опасны. Наконец мы вылезли на плато. “Вон они”, — показал Тимур на одинокие камни в траве. Мы слезли с лошадей, которые от усталости тут же легли на землю, и присели около каменных плит. Небольших, высотой с метр, некоторые были повалены, Тимур сказал — козами, другие увезены туристами. На одних каменных плитах время стерло черты, но на других… проступали лица.
Такие же, как наши.
Говорят, что у таких каменных баб собирались всем народом и давали самоотчет: как жили, каков приплод… Мы не знаем своего будущего, особенно в России, поэтому нас трясет от него, а они прекрасно знали — где будет пастись скот, в какое новолуние появятся дети и как будут названы, — это был мир, который практически не ведал потрясений. Сейчас выглядит как идеал. История — это не прямая линия, а бесконечные перевалы, которые одолеваешь, сам не зная зачем, чтобы увидеть — что? Тимур встал на колени, провел ладонью по лицу на камне — и меня пронзило острое ощущение: мальчишка на плато, где ветер колышет траву, через тысячелетия вглядывается в своего дальнего предка… Отсюда и нам утешение — что не уйдем просто так, что и нас вспомнят.
Назад мы ехали в сумерках, торопясь вернуться до темноты. Лошади шли над обрывом. Я не дергал поводья, доверившись своему коню. Не удерживал его на равнине, и он вытряс из меня всю душу. Вдали показалась первая звезда. Ветер дул навстречу, неся острые запахи осени. Душа пела. Я ощущал себя наездником из племени Чингисхана и был счастлив, правда, от бега моего коня находился в полусознательном состоянии. Когда изредка он переходил на шаг, я испытывал блаженство.
Небо уже было полно звезд, и Большая Медведица показалась мне не опрокинутым ковшом, а игрушечной лошадкой.
Запретное слово
В горном селе Мендур-Соккон я встретил Николая Шодоева, здешнего мудреца, которого и алтайцы многие не понимают. Он преподавал разные предметы в школе, исследовал, переводил со скал древние рисунки — петроглифы, изучал загадочные вещи и в конце концов пришел к билику. Шодоев несколько раз произнес это слово, но боюсь, что я все-таки наврал. А я, говорит мне Шодоев, не хочу, чтобы потомки смеялись: вот, мол, напутал старик.
На старика он не очень-то и похож. Смотрит на меня: мы с вами, наверное, одного возраста. Да, говорю, похоже… А вам сколько? Называет — я ахаю, на пятнадцать лет меня старше, а выглядит моложе. Наверное, из-за билика. Перевести на русский трудно — можно сказать, наука, знание, народная алтайская мудрость.
Шодоев, когда еще в школе учительствовал, составил словарь из тысячи пятисот алтайских слов, которых в обиходе не употребляют, — новые, хорошо забытые старые слова. И с их помощью написал учебные программы по билику для разных предметов — дети учат обычную физику, математику, географию, историю, но добавляют из словаря Шодоева несколько слов. А в них то, чего ни в каких учебниках не найдешь. Например, “суус”. “Что это?” — “А если я вас спрошу, что такое душа, вы скажете?” — “Нет”. — “А я вам буду рассказывать всю ночь до утра…”
Слово “душа” было запретным словом, говорит он. Как и Алтай. Ни один человек не скажет, что такое Алтай, потому что это было запретное слово. А означает оно — мой кровный сокровенный Бог. В те времена, если бы директор школы Шодоев сказал: мой Бог — сразу бы сняли. Или если бы стал объяснять детям, что такое душа — по литературе, по истории, по анатомии…
“А что такое душа по анатомии?”
Шодоев внимательно смотрит на меня. “Сколько человек здесь сидит?” — строго спрашивает он. “Двое”, — отвечаю я. “А я вам скажу — четверо”.
И объясняет: если взять машину, на которой вы приехали, включить аккумулятор, соединить плюс и минус, то машина загудит, оживет, побежит. А человеческое тело — оно же мертвое, что может его оживить? Суус, душа. Науке надо признать, что есть такой дух, который оживляет тело. Сультер — положительный заряд, саксун — отрицательный, если между ними контакт, тело оживает, контакт прерывается — смерть. Этого прерывания нет в науке, а в народном билике давно есть.
Тысяча пятьсот слов в этом невиданном словаре — огромные знания…
Я прошу Шодоева привести пример попроще.
Хорошо, говорит он, вот обыкновенный треугольник, по-алтайски “юч-тулук” — три угла. По-русски говорят — катет, гипотенуза, теорема, а по-алтайски не говорят, какие у алтайца теоремы? Считается, что в языке этого нет. Хотя текти — катет. Вы были в селе Яканур, там живет Тектиев, а спроси его, откуда фамилия, — не скажет. Или Тебуков, вы с ним встречались, тэбук — это гипотенуза. Откуда? А оказывается, алтайцы строили мосты и использовали понятие “треугольник”.
Простой человек, знающий свой язык, считает Шодоев, понимает больше учителя. Простой скотник, если он не пьяница, разумней чиновника, знает, что такое хомут. Откуда слово пришло? Вы знаете? “Нет”. — “На тюркском “ком” — “в середине пустая”. Вот откуда произошел хомут”.
Если бы наше руководство, предполагает Шодоев, хоть немного уважало народ, оно бы само было духовно богаче и владело бы мудростью — биликом…
Пока руководство им не владеет. Шодоев посылал свой словарь наверх, Ельцину, Путину, билик сделал круг и вернулся обратно на Алтай, в горное село Мендур-Соккон, что означает “град ударил”.
Я заговорился с Шодоевым и забыл спросить, что это за история с градом. Кого ударил? Наверняка была какая-то необыкновенная история. Сам ландшафт предрасполагает: кругом горы. А когда-то море было — Шодоев с учениками нашли ископаемые кораллы у подножия Железной горы. Тюркские письмена были на другой горе, ее проходчики взорвали. От Средневековья дошли алтайская письменность и цифры — не арабские, а рассчитанные по фазам луны. А буквы напоминают насечки на арбалете, М — как стрела, О — как молния…
Наука говорит, что человек был первобытным, жил в пещере, а в билике этого нет. В легенде никогда не говорят, что человек “тирлик” — дикий. Хоть сто тысяч лет назад, хоть миллион, когда жили алмыс — снежный человек и полчохпаши — шароголовый карлик…
Все эти легенды, цифры, буквы, отпечатанные на камне следы Шодоев собрал в музей в здании бывшей начальной школы, и его сыновья (один сын — художник, другой — столяр), и дочери, и ученики помогли оформить залы. Там революция, тут колхозное строительство. Национальная одежда, за ношение которой в 30-е годы арестовывали. Сам Шодоев чудом после войны в лагерь не попал: косил сено и у коня случайно жилы перерезал. В те времена это называлось “вредительство” — к счастью, ему не было четырнадцати, а другого парня забрали с концами. Половину алтайцев истребили — знаменитых сказителей, художников вроде подслеповатого грустного Чороса Гуркина, написавшего великую картину “Хан Алтай”. Если зайдете в этот зал, говорит мне Шодоев, и почувствуете в организме какое-то ощущение, не бойтесь, это “двайык” действует, как икона.
Повесил молитвенную ленту среди экспозиции советского времени, чтобы полегче было.
Билик — неизвестное знание. По географии, астрономии сколько знаем воздушных слоев, сфер, кроме атмосферы? В билике — девять: небо поверхности земли, уровня хребтов Алтая, “белые тучи” и так далее — до “бессчетного неба”. Откуда-то оттуда залетело в эти места “Мировое яйцо”, как назвал Шодоев свою находку. Вначале думал, что это просто каменное яйцо, а потом понял, что вокруг него, от ядра Земли до Полярной звезды, вращается энергия и возникает форма из девяти ступеней. И он нашел ее в горах — вот она. Идол, которому молились, состоял из девяти ступеней. Небо — из девяти слоев. И в каждом слое свой бог и свой бурхан — место, где развивается душа. Человек — тоже бурхан, создан для того, чтобы в нем развивалась душа. В билике существует целая типология: cуус — душа, приходящая из космоса, кэм — душа зародыша, кут — душа ребенка, дюла — душа больного человека — это когда уходит положительный заряд и человек становится беспомощным, как ребеночек. Если он умрет, наступит другая стадия развития души — узют, душа умершего, а после сорока дней, если грехов
немного, — тюлкас, душа после очищения (но в рай души не попадают, ад у алтайцев есть, а рая нет).
А еще бывают “одинокие души”. Почему-то человек мучается, скитается, не находит себе места. Это происходит, когда космическая душа, которая обычно проникает в утробу двух матерей (и одна из них рожает девочку, а другая мальчика), никуда не проникает… Но если эти половинки души, которая находится на небе во время зачатия, эти мальчик и девочка, найдут на земле друг друга, это будет очень хорошо, говорит Шодоев, будет семья. Он слышал, что в Японии изобрели прибор, с помощью которого находят будущих мужа и жену, и не удивляется, в билике это есть. Ребенок, который зачат в период с первого по пятнадцатое белого полнолуния, будет доброжелательным к людям. А если зачатье состоится с пятнадцатого краснолуния до первого чернолуния, в человеке будут заложены черные мысли, поэтому старики говорят: подожди, не спи с женой эти дни, сейчас чернолуние…
Кто-то улыбнется, но что мы вообще знаем о тайне появления ребенка, его связи с небом и людьми (по алтайским поверьям, ребенок, кстати, вообще похож не на родного отца, а на “генного” — нарушившего невинность девушки). Холерики, меланхолики — это все объяснимо, считает Шодоев. Он, когда работал в школе директором, говорил учителю: медленного ребенка не торопи, в нем это заложено, изменить нельзя. А вот изменить повседневное поведение можно. Мы воспитываем тело, а воспитывать надо душу. Шодоев думает, что было бы хорошо, если бы в России изменили идеологию, мировоззрение и перешли от первичности материи к первичности духа. Он многих спрашивал тут, на Алтае, и в Москве: зачем вы пришли к власти, стало ли от этого легче человеческой душе? Написал на русском языке президенту России, но ответа нет… Я сказал Шодоеву: они, по-моему, находятся слишком высоко, выше вашего божества. Он засмеялся. Ничего, сказал, все-таки, если билик научно подтвердить, сможем прогнозировать будущее наших детей, их судьбу.
Однажды, когда он читал об этом лекцию, к нему подошла молоденькая учительница и спросила: скажите, когда зачать ребенка, чтобы был справедливым, искренним, честным? Шодоев ответил ей: а не пожалеешь? Ему жить будет трудно.
“Рерихнутые”
Первые рериховцы объявились в Усть-Коксе в конце семидесятых. Приживались, в основном, нормально. Один, вспоминают, работал в райисполкоме и читал в клубе лекции, тогда многие вообще первый раз услышали о Рерихе и о том, что он был в этих краях…
Среди последователей учения попадались разные люди. У одних служение идее выражалось в конкретном деле: открывали библиотеку, музей. Другие болтались в рериховских местах, как до этого в других. Третьи просто нуждались в психиатрической помощи. Местные запомнили одного миссионера, который работал в школе учителем иностранного языка, пел бардовские песни под гитару и нещадно лупил учеников по лбу линейкой. Разные были чудаки: голодали, ели травы, купались в проруби в сорок градусов мороза, ходили на Белуху набираться таинственной жизненной энергии, и, надо сказать, местные тоже пробовали перенимать опыт, но прошло, промелькнуло. Да и смотря где, говорят, это происходило: одно дело в Верхнем Уймоне или Катанде и другое — в Уиндене, где котел варится, много пришлых, и рериховцы среди них.
Всякие случались превращения. В селе Мульта я познакомился с женщиной по фамилии Ленская, которая поначалу вызвала смутную ассоциацию с Пушкиным, но тут же ее развеяла, сказав мне: “Но Ленский, мой муж, — он не Владимир, а я не Татьяна”. Она была театральная актриса, увлеклась рериховским учением — все бросила, приехала сюда, тут вдруг отошла от него и приняла старообрядчество “московского белокриницкого течения”. В Барнауле ее венчали с мужем, бывшим архитектором и потомком митрополита Филарета. Надежда Ивановна, в длинном платье и повязанном по-бабьи, набожно, платке, но с очень живым и светским выражением лица, подошла ко мне в школе, где ведет театральный кружок, и сказала, что очень смущена своим занятием лицедейством, хотела бы учить детей духовным стихам, но ей не разрешают.
У них тут, в селе, сложные взаимоотношения между местными “старыми староверами” и приезжими “новыми”. И те, и другие — истинные староверы, но одни беспоповцы, ходят в молельный дом, а другие построили церковь и переманивают молодежь. В связи с этим происходят стычки. Как сказала мне завуч школы Наталья Максимовна, родители не боятся, что ребенок закурит, запьет, а боятся, что уйдет в другую веру. Хотя нельзя сказать, чтобы молодежь была сильно верующей. Ну, в воскресенье, конечно, никто ничего делать не будет (но такое и в других деревнях бывает, причем целую неделю). Дом новый построят — позовут освящать бабушек. Поста не соблюдают, но пьяниц хоронят немного в сторонке, и рядом со старым кладбищем вырастает новое. Традиция сохраняется благодаря опыту подготовки не столько к жизни, сколько к смерти: у кого время подходит, удаляются к старушкам, которые молятся и отпевают. Они и сами еле передвигаются, но на молитве перед праздником простаивают всю ночь. Есть бабушка, которая всегда, когда ни пройдешь мимо ее дома, сидит у окошка и читает старинную книгу.
Кое у кого сохранились имена вроде Финоген Амосович. А в родословных — Виний, Меркурий (этого в свое время забрали в НКВД), Физа, Февруся, Лампея… В Верхнем Уймоне староверы появились на сто лет раньше, и здесь три музея. Один тридцать лет собирала местная учительница Раиса Павловна Кучуганова; из того, что она мне рассказывала, нарядившись в старинную одежду и сидя у печки так, что получилось вроде спектакля, запомнилось, как в доме старовера поддерживали санитарно-гигиенические условия: вставали в четыре утра и чистили, драили стены к празднику до тех пор, пока хозяйка не скажет: “Однако, бабы, хватит, уже деревом пахнет”. У собирательницы музея был разговор с одним местным дедом, он спросил: кого Бог не любит? Злого, ответила она. Нет, девка, Бог не любит унылого и ленивого. А потому, добавил, и бедного…
Последние расплодились тут в советские времена в массовом количестве. Но характерно, что Николай Рерих с женой и сыном останавливались в 1926 году у человека состоятельного. Сохранился его портрет: такой сказочный дед с голубыми глазами и букетиком цветов. Его звали Вахрамей Атаманов, он был старовер, прекрасно знал травы, знал несколько языков, у него имелась библиотека, и он был проводником Рериха в этой местности. В горах и Уймонской долине, которую Рерих изображал и говорил, что она звенит. Они прошли двадцать девять перевалов. Рерих звал Вахрамея в Гималаи, тот не поехал и в результате попал в Нарым, где и погиб. Семью разметало: одного сына расстреляли, другой убежал в Китай, откуда уехал в Америку. Сам Николай Рерих незадолго до смерти подал в советское консульство прошение о гражданстве, собираясь вернуться в СССР, слава богу, пришел отказ, уже после смерти. Обо всем этом мне рассказали ребята из новосибирского рериховского общества, которые в Верхнем Уймоне восстанавливают дом крестьянина Атаманова — проводника Рериха. Дом строят добровольцы, приезжающие отовсюду, нормальные современные ребята, вообще-то люди, сказал мне один из них, не делятся на рериховцев и не рериховцев.
Но прошедшая волна “рерихнутых” (так окрестили здесь иных представителей учения, а заодно с ними и других чудиков) оставила след: приезжих местные воспринимают настороженно. В Нижнем Уймоне, чуть поодаль от деревни, на хуторе, поселились несколько молодых пар, хотят открыть свою школу. Ребята все с высшим образованием, Рашид Зануитдинов из Новосибирска — даже с двумя. У него свой курс математики для малышей, с комплектом из тысячи кубиков, вырезанных из кедра, на каждом выжжена цифра — можно выкладывать всякие закономерности. Ездит за семь километров на велосипеде под дождем и снегом в другую деревню, учит детей рисованию. Учителей не хватает, но школу приезжим не дают. “А кто они такие? Откуда? Учить нас приехали?” — возмущалась местный руководитель образования, когда я попробовал было вступиться за ребят.
Сама Надежда Семеновна, заврайоно, тоже была приезжей когда-то. Но это забылось, и теперь она говорила о вновь прибывших: “Они как будто идут в народ искусственно, а у нас все от корней. Вот я вам покажу…” И везла меня в село Тихонькое показывать фольклорный ансамбль, к слову, замечательный, дети пели проникновенно: “Расстанемся на время, а встретимся навечно…” А у вас, интересовался я, тут действительно тихонько? Ну, это как когда, отвечали мне.
Режиссер Наталья Бондарчук поставила здесь неподалеку часовню — ее сожгли. Бог знает зачем. Почему мы так плохо живем, спрашивали здешнего деда-старовера. “Да на коне едем черном”. — “А раньше как?” — “Сначала белый конь был, потом красный…” — “А почему так плохо едем?” — “Да конь без узды”. — “А дальше что будет?” — “Да, видно, конец света”.
Что чудики, если сама жизнь наша — странная, чудная. В Чимальском районе на горных склонах траву косят в “кошках”. В селе Беш-Бельтир домашние роды по-деревенски: пока, говорят мне, достанешь машину, бензин — вот тебе и “домашние”… А в Аносе “сказочный” магазин: на прилавках пусто, и все в похоронных венках: “Дорогому мужу”, “Дорогому брату” — на любой случай. “Ветераны попросили, — объяснили мне, — чтобы никуда не ехать”. И, помолчав, добавили: “Это, конечно, прекрасно, но еще бы что-нибудь — для жизни…”
А руководителя местного народного образования можно тоже понять: один требует распространить листовки, чтобы не путали истинных рериховцев и ложных, другой кружок по дизайну вести хочет, а сам грязный ходит. Да, это нехорошо, говорю я, пытаясь одновременно на примерах убедить Надежду Семеновну в необходимости чудиков. “Да я не против людей, у каждого, конечно, свои мысли, образ жизни”, — как будто бы соглашается она. Но не до конца.
На той стороне Коксы я познакомился с любопытным экземпляром. “Теософ-философ”, — представился он с усмешкой, добавив что-то из Шукшина. Звали его Борис. Симпатичный, ироничный, с бородкой, он бродил в горных американских ботинках в одиночку по горам все лето, ночуя у подножия таинственной Белухи. Спустившись оттуда, теософ-философ, как и я, проживал на турбазе, надо сказать, холодной, дрянной, неухоженной, где страшно несло из туалета, крюки на дверях были оторваны, но в корпусе подороже имелась комната отдыха с камином, ковром и телевизором, который теософ из своего дешевого номера приходил смотреть ко мне и в вечернем разговоре за чаем просвещал об устройстве мира.
Оказывается, была-таки эпоха рая на земле. Семь тысяч лет назад, как сообщается во всеясвятной грамоте, в которой собрана информация со дня сотворения мира. Алфавит в те времена был другой: сто сорок семь букв для непосвященных и “сорок сороков” — для посвященных. Теософ два месяца ходил по горам, набираясь жизненной энергии. Мне говорил о синтезе цветов, букв, звуков. Чтобы понять социум, говорил он, надо выйти из него…
Этот гостиничный сосед был моим сверстником, но находился не в пример мне в отличной спортивной форме. Я подумал, что его подъемы на Белуху — это продолжение походов молодости, из которой я, отяжелев, выпал, а он вот, худой как палка, все ходит и ходит. И глаза блестят, как у маньяка.
…И вот, говорит он, когда из социума выходит один, другой на совершенно иной уровень информации, тогда все пути сходятся. Снисхождение духа и восхождение человека. Дух соединяется с материей, и происходит синтез форм, ведущий к гармонии развития. А если гармонии нет…
Это он прав, думаю я, последнее время никакой тебе гармонии. Сидишь как приклеенный за письменным столом, экология, сами понимаете, от московской воды — осадок, давление скачет, дороговизна, нервотрепка, разные рожи по телевизору и вокруг — сам не будешь выходить из социума, вынесут ногами вперед. Поэтому я и удираю из дорогой моей столицы, золотой моей Москвы куда-нибудь подальше, на вечные снега Алтая, а вовсе не из-за сбора жизненного писательского материала, как сам себя уговариваю, — это ерунда, соцреализм, писателю не обязательно и даже не надо знать жизнь, не нужно слишком хорошо знать предмет, о котором пишешь, как сказал Габриэль Маркес.
“Цвет, число и вся изотерика… — нагружает меня тайными знаниями
теософ. — Андреевский флаг — на белом фоне голубой крест, это структура микросоциума, и фиолетовое пламя…” — “Что за пламя?” — не понял я. “Учение космическое, — отхлебнул чая теософ, — из Америки…”
Я сказал, что меня в его теории немного смущает: в Америке, несмотря на пламя, нормально, а тут без конца андреевские флаги, а живем, как в семнадцатом веке. Он засмеялся. “А пока ты не нашел, — сказал он мне, — своего места в природе, ничего и не выйдет”.
Поговорили о корнях. Москва, по церковно-славянскому словарю двенадцатого века, — “мутная вода”. Кремль — крепкий град, кремень. Путин — путь или путы, пока неизвестно. Но благодаря тому, что заводы в России не работают, перебои с теплом и светом, — озоновая дыра затянулась. Голодовка тоже не случайна — освобождение людей от шлака. Все идет по сценарию: влияние Атлантиды через Россию, софийский символ, все в символах предвидится…
“А жизни нормальной тут не предвидится?” — поинтересовался я.
Он погрыз сухарь и с сомнением покачал головой.
Сын теософа-философа был женат на француженке и жил в городе Амстердам, среди каналов, неподалеку от дома Боруха Спинозы и квартала красных фонарей. Теософ туда время от времени наезжает, но жить там ему скучно. Живет в Бийске, зарабатывает на хлеб, помогая ставить бани друзьям. А голландцев, говорит он, можно увидеть и на Алтае, когда ходишь по горам, кого только не встретишь. Свой день рождения Борис отметил у подножия Белухи, альпинисты натянули канат, предложили поднять… Тут он посмотрел на меня и вдруг предложил купить у него американские горные ботинки, возьмет недорого, ему на обратную дорогу деньжат надо. Он все облазил — был на Саянах, Байкале. Общая ситуация такова: пока не произойдет восполнения обрезанной информации до полной и не уберутся искажения, все будет работать на уничтожение. Раньше держалось на дисциплине, железном занавесе, а сейчас все действует: слово, символ. Время безвременья, по тайному христианству, — когда возможно все, даже невозможное…
В то время как мы с ним сидим на турбазе, философствуем и пьем чай с сухариками, командование по телевизору сообщает, что затонувшая подводная лодка считается воинским захоронением. И концы в воду… Вот суки. “А чего от них ждать? — говорит теософ. — Глупо ждать от них разумного, доброго, вечного”. И переходит в другую систему.
Я раньше, говорит он, брал в горы рюкзак килограммов на двадцать пять. Потом вижу: продукты портятся, палатка не нужна. Птица вот: другой идет —
ф-р-р-р! — спугнул, а я прохожу, она не взлетает. И когда осознаешь это единство, слияние с природой — такую испытываешь радость… “Гармония, белый цвет свободы труда, число семь как тайна бытия, тайна вечной жизни и слово “сво-бо-да”…” — забормотал снова теософ-философ. Той ночью на турбазе, когда он все это рассказывал, а я как дурак записывал, такая у меня привычка, диктофоном не пользуюсь, на компьютере почти не пишу — все дедовским способом. А тут вот не успел записать, о чем он говорил. Кажется, о том, что человек человеку может помочь разными способами: через деньги, продукты, вещи, физически и духовно. И это находится в какой-то связи с гармонией природы, для того, чтобы была гармония, ты должен что-то отдать (уж не о ботинках ли он?).
“А мы забываем, у нас только потребление, социум — гора отходов. Наука соглашается — есть духовное. Но духовное — это другие миры. А соединять она не хочет…”
В общем, к концу разговора мне стало неловко, и я подбросил ему немного на дорогу. Но американские горные ботинки покупать у него не стал. На кой черт мне они? Я не собираюсь лезть на Белуху, которую не покорили даже альпинисты. И соединять фиолетовое пламя с андреевским флагом не стану. Но что-то все-таки соединить надо. Страшненьким подвесным мостом, на одной стороне которого веселая турбаза, а на другой грустный Тюнгур, свадьба и похороны, новые староверы и старые, истинные рериховцы и ложные — в одной звенящей Уймонской долине, окаймленной двумя хребтами — когда поднимаешься в горы, они сходятся, разделенные лишь Катунью.
Всегда остается несколько возможностей. Послать эту страну подальше. Бороться за соединение и присоединение. Или попробовать посмотреть на происходящее с какой-то другой позиции. Может быть, и нужен-то всего один прекрасный кадр — с панорамой вечных снегов Алтая?
Летом 2002 года в соответствии с предсказанием о конце света у подножия Белухи собрались тысячи паломников. Для местных из Тюнгура это была не трагедия, не печаль ожидания конца, а радость, большая радость, потому что цены на коня с проводником поднялись до небес, за литр молока давали сто рублей, за хлеб — двадцать…
Народ расположился у горы, разбил палатки и стал ждать. Небо, как назло, было безоблачным. Прождав конца света дней десять, публика, к великому огорчению местных, рассосалась…
Нельзя убивать снежного барса
Копать могилы предков нельзя. И не копать, в смысле не познавать, не исследовать — нельзя. Тут противоречие. Глубокое. Владимир Моносов, учитель Горного Алтая, пытается разрешить его.
Игрушка из того мира
При воспоминании о той ночи его до сих пор пробирает дрожь. Он спускался с Теректинского хребта, там паслось стадо, от деревни километров сорок вверх, в альпийских лугах. Был сентябрь, на Моносове — алтайская шапка из лисьих лапок. Да, это было осенью, в тайге холодно уже, в сентябре идет снег. Была примета: лошадь упиралась на полпути, не хотела идти. Моносов разбил нос, кровь потекла на гриву, подумал: нехорошо. Спустился в урочище Сарычей — Желтую лиственницу, там рубленая юрта стояла. Сварили хороший чай из золотого корня, хозяева предложили остаться. Дальше путь через ущелья мрачные, нехорошие места, говорили старики. Айэски — старая луна, луна в ущербе, — нельзя ночью ездить. Он не послушал, как будто спешил, стал спускаться дальше. Не боялся: ружье есть, патроны — если встретится медведь, и нож — самое главное, говорят старики, чтобы у мужчины был нож. Если нечистая сила, турган, спутывает лошадь и она боится, дрожит, всхрапывает, всаднику надо слезть с коня, выкурить трубку, потом вынуть нож и — перерезать путы.
В общем, он не боялся. Хотя все в тот день сходилось одно к одному: тринадцатое сентября, в тринадцати километрах от деревни… Как раз проехал худые места, называется “грязная переправа” — справа огромные мрачные скалы, а слева лес, Моносов ехал между ними по тропке. В тринадцати километрах от деревни открылась поляна, ему запомнилось — как проплешина, ни единого деревца и огромные валуны. И вдруг пришло это чувство. Такое нехорошее чувство, как будто впереди ожидает что-то. Он испугался. Лошадь внезапно остановилась и начала дрожать. Сначала мелкой дрожью, а потом будто волна крупная пошла… У него с собой были спички, он тогда не курил, но жена скотника, бабка, сунула: возьми на дорогу. Зажег спичку — лошадь успокоилась немного, но продолжала прядать ушами. И пошла шагом, только как-то боком, боком…
Смотрит, а навстречу… сперва подумал, женщина — маленького роста, в чем-то черном, как будто развевающемся. Сутулая, смотрит в землю. Подумал еще: кто это может быть тут в такой час? Моносов натянул повод, остановил лошадь. На нем, вспоминает, была фуфайка, полушубок зимний накинут на плечо, правый рукав свешивался, в руке плетка, бич кожаный. Он свесился с седла, чтобы разглядеть, кто это идет ему навстречу, и в этот момент… волосы у него встали дыбом.
Это была не женщина, но и не мужчина. Его вообще нельзя было назвать человеком. Это было ОНО.
Моносов привстал в стременах, хотел сверху ударить бичом, поднял руку, но ОНО сделало какое-то движение, механическое — человек, зверь так не могут, — повело своей безносой головой-тыквой снизу вверх, и рука у Моносова онемела. Конь — Коктел, “синяя холка”, под ним рванулся, понес, Моносов потерял сознание, когда очнулся, конь уже скакал в пролеске, там лесок был березовый… Принес в деревню, не доезжая дома, начал шататься и возле калитки упал. Потом ветеринар сказал: кровь свернулась, у только что павших лошадей такого не бывает. А у самого Моносова после этого случая был инфаркт — врачи удивлялись, откуда у такого молодого, здорового…
С тех пор прошло много лет, но каждый год, когда наступает эта ночь, Моносов не может уснуть.
Когда мы познакомились с ним в Горно-Алтайске, было двенадцатое сентября. В углу комнаты стояла картина, на которой Моносов изобразил ту жуткую встречу.
Я подумал, что он, возможно, все выдумал. Такое бывает: человек срастается с собственным вымыслом до такой степени, что перестает отличать сон от яви. Хотя что такое правда, а что вымысел в деле, которым занимается Владимир Моносов?
Предмет, который он преподает, в здешних школах появился недавно. Странно: горы стояли тут миллионы лет, а предмета не было. Моносов — учитель истории Алтая, учитель, можно сказать, от бога. От вечных снегов Алтайских гор. В детстве Моносова выгнали из училища за драку (“обзывали китайцем”), вернулся домой, отец сказал: ну, иди тогда говно месить. Он и месил. Был скотником, чабаном, преподавал музыку на топшууре — алтайском двухструнном инструменте, копал с археологами, организовывал сельский музей. Он из деревни Кунчеген Онгудайского района. Там его родина. В семье было пятеро детей, все мальчики. Отец был охотником, как и дед, который прожил девяносто два года. Его звали Елдон — “спутник”. А его спутницу жизни, бабушку — Уул, она горбатенькая была от природы, маленькая, добрая. Жили в аиле — алтайской юрте, ели толкан — толченый жареный ячмень, испеченные в золе лепешки, пили кислое молоко, чай. Приходили гости. Дед сидел с ними в сторонке, на мужской половине, тихо говорили, степенно…
Если в дом заходил ребенок, его усаживали на самое почетное место, выше очага, на войлочный коврик, называли на “вы” и кормили самым вкусным. Никогда на детей не повышали голоса. Вот такая в отсталой юрте была педагогика. Полная пережитков, конечно.
При рождении детям давали неблагозвучные имена, чтобы не забрал черный дух, а если ребенок оставался жить, переименовывали. Выбирали имя, не торопясь, приглядывались к облику, характеру. Имя не являлось случайным. Алтнай — золотая луна. Кюндулей — приветливая. Тюд — неряшливый. “Но это же непедагогично, — сказал я учителю Моносову, — останется же на всю жизнь”. Он пожал плечами.
Бабушка говорила: к курганам не подходи близко, не свисти, не играй, не веселись — там похоронены наши предки. Проезжая мимо, оставляй кусочек еды.
Он и сейчас так делает и своим детям и ученикам рассказывает, как нужно себя вести около древних каменных изваяний, — бабушка, когда была ребенком, раз не послушалась, и ее тело покрылось пятнами — возможно, ветрянка, а может быть…
В горах много тайн. Бабушка говорила ему: хочешь, внучек, покажу тебе свою игрушку? И показывала, он хорошо это помнит. Эту игрушку бабушка нашла в урочище Дебелю, вниз по Катуни, там могилы предков. Глиняный яр, в нем вырыты норы. Бабушка тут играла, хотя ей родители запрещали, потому что там живут алмысы — мифические существа, на вид люди, очень красивые, у женщин длинные, до пят, черные косы, большие черные глаза, носят одежду с длинными рукавами, пряча кисти, потому что у них медные ногти, редко улыбаются, потому что медные зубы… И вот бабушка играла там и нашла вылепленные из глины фигурки — козы, коровы, у кого нос холодный, животные с холодным дыханием, из того мира, говорит учитель Моносов, показывая вниз. Есть животные с теплым дыханием — собака, баран, лошадь, — друзья человека. Когда режут барана, он молчит. А попробуй козу… В общем, нашла бабушка игрушки, которыми дети алмысов играют, но следов, как она говорила, не оставляют…
Жили-были два шамана
Я заслушался Моносова и совсем забыл, что это он ведет урок. В столице Республики Алтай, в гимназии на Коммунистическом проспекте. Дети в гимназии собраны со всего Горного Алтая, и Моносов преподает им историю, изобразительное искусство и ведет кружок “Экспериментальная археология”.
Реставрируют разные предметы, наряды.
В закутке за классом, в комнатке вроде лаборантской — висит на вешалке платье “Ледяной леди”, как назвали ее норвежцы. Эту скифскую принцессу, на руках которой сохранилась даже татуировка, наши археологи обнаружили на плато Укок в глыбе льда. Откапывали спящую красавицу, к сожалению, по-варварски, бульдозером, повредили одежду, но Моносов с учениками восстановили: войлочные, длинные, до бедер чулки наездницы, красно-белую блузку из тончайшего шелка с золотистым поясом и тяжелую, до пят юбку, явно принцессе не по рангу — латаная-перелатаная.
Почему, выясняет Моносов с учениками. Трудно предположить, что девушке из богатого рода, может быть, даже юной правительнице, не хватало одежды. Изумительные древние ковры — и вдруг эта заплатанная, как будто переходящая по наследству юбка. Загадка…
Вся история — загадка. Вся наша жизнь… Дед Моносова умер в девяносто два года в здравом уме и ясной памяти, а бабушка знала много сказок и легенд, которые внук запомнил и вот теперь зачем-то своим пятиклассникам пересказывает. Про Дельбегена, многоголовое чудовище, которое пожирало людей. А сверху смотрели на это месяц и солнце и говорили между собой. Старший брат — солнце сказал: если я спущусь на землю, все сгорит, не останется ни одного живого существа. Вот если бы ты, брат-месяц, спустился и схватил этого Дельбегена. Месяц начал спускаться. Настал великий холод, лед сковал озера, люди попрятались. Схватил месяц чудовище, а оно вцепилось в ствол черемухи, и вместе с Дельбегеном месяц вырвал с корнями дерево и утащил на небо. Теперь, когда стоит полная луна, на ней, если приглядеться, видно чудовище Дельбеген. И черемуха видна.
Вот бабушка рассказывала такие сказки — про чудовищ, героев, всякие истории, от которых пошли названия здешних мест, вроде “переправы гнедого коня”, где как будто бы лошадь спасла раненого воина, перенесла его через бурную Катунь. На том месте Моносов вместе с археологами делал раскопки и нашел древнее тюркское каменное изваяние — сказка оборачивалась былью. Неким знаком в устье Карасу — высохшей речки. А почему речка высохла? Вот еще история.
Раньше там жили камы — шаманы, очень сильные. Обычно, если два шамана живут рядом, то один другого должен съесть, ну, не в прямом смысле, а уничтожить. И между ними происходит соревнование — чей дух сильнее. Один шаман жил в урочище Карасу, а другой — пониже, в урочище Улягем. “Шаман с урочища Карасу мне показывал это место”, — вдруг говорит учитель Моносов голосом, похоже, своей бабушки (потому что иначе как это возможно: когда жил шаман и когда внук?). Называется Кокъяр — ровное место на вершине яра. Заросли крапивы и синий песок. А у горы свой дух, бука — синий бык, и там стояла юрта этого шамана, со входом, как принято, на восток. И все, кто ехал, обычно не проезжали мимо этой юрты. У нас раньше так было принято, поясняет мне Моносов, мимо юрты нехорошо проезжать, неприлично. А надо было остановиться, привязать коня, чаю попить. И вот как-то шаман видит: едет на лошади человек. Хозяин его встретил, попили чая, обменялись трубками, так было принято — после еды раскурить трубку и обменяться. И дальше уже шла беседа: как ваше имя, какому принадлежите роду, имя отца… Вот разговорились они, и шаман спрашивает: что интересного видели в дороге? Кто встретился? Тот путник отвечает: я, говорит, заметил странную вещь: огромную рыбу, которая поднималась вверх.
А там была бурная речка, водопад, никакая рыба не могла бы его одолеть. Шаман-кам встревожился, сразу стал надевать свою шаманскую шубу, она у него почти пуд весит — побрякушки, раковины, кауры, украшена лоскутками и перьями филина. Вышел из юрты и начал шаманить, обернулся на четыре стороны света, завертелся волчком… С юга, с верховья Карасу, появилась маленькая черная туча. И был град страшный, ливень, ураган. Карасу моментально вышла из берегов, перекатилась через валуны и смыла в Катунь камни, песок, землю, глину. И тем самым этот кам уничтожил своего соперника, того самого, который обернулся огромной рыбой, а если бы она прошла мимо стойбища, первый шаман бы погиб, второй бы его “съел”.
После этого события речка высохла, остался маленький ручеек. Так бабушка рассказывала, говорит Моносов. “А вы не записываете эти истории?” — спрашиваю его. “Нет”.
Ничего он не записывает. Я даже не пойму, как он сам относится к этим былям-небылям. Рассказывая детям, часто добавляет: “…как будто”. Как будто в этом месте жили шаманы. Если бы сказал, “жили-были”, была бы сказка. А если без присказки — правда. А с этим “как будто” выходит сказка, похожая на правду, и наоборот. Что и есть, по-моему, содержание истории Горного Алтая, да и не только его. История — это слухи. Если вспомнить, он много чего слышал.
Один старик рассказывал, как раньше лук делали. Тот, что висит на гвозде в учительской комнатушке, — муляж. А Моносов хочет со временем сделать настоящий. Реконструировать с ребятами древний алтайский лук. Сварить тот самый клей, изготовить тетиву из волчьих кишок, промыть, закрутить, натянуть, высушить над очагом. Научить детей делать все своими руками: картину писать, натягивать тетиву лука или звучащую струну, он сам сделал четыре топшуура… Как-то шли с дедом, встретили высохший кедр, дед своим костылем постучал — вот из этого будет хороший топшуур. Звонкий… На обратном пути они срубили этот сухой кедр, и позже Моносов сделал из него топшуур.
Теперь использует во время занятий в кружке по экспериментальной археологии, который ведет в гимназии. Лучше бы, говорит мне Моносов, вести кружок у себя, в деревне. Пошли бы с детьми на курганы. А здесь, в городе, только музей. Моносов сделал для себя вывод: очень мало в деревне стало стариков. Рано умирают. Стариков почти нет. Что будем передавать?
Копать нельзя и не копать — нельзя
Много лет он ездит на раскопки, знаком с известными археологами. Когда стал этим заниматься, старики его ругали: копаешь могилы предков, тебя бог покарает, нельзя раскапывать могилы. И знаете, говорит мне Моносов, я попадал в разные нехорошие истории. Может, из-за этого?
Раз после раскопок попросили в деревне на елке поиграть, а там парень пьяный, Моносов хотел его приструнить, тот ударил ножом, в миллиметре от сердца нож прошел… Другой раз в устье Большого Яламана Моносов исследовал курганы, искал каменные изваяния и не мог найти, наверное, вывезли туристы. Под вечер решил добраться до дома, один человек подвез на мотоцикле и врезался, Моносов только помнит: черное… синее… черное… синее, небо, наверное. Очнулся — никого, шесть километров, поломанный, полз на локтях до тракта.
Копать нельзя.
И не копать, в смысле не познавать, не исследовать — нельзя.
Моносов ученикам говорит: вот вы камень ногой пинаете, а это, может быть, великая находка. “Правда?!” И по-другому теперь ходят, смотрят. Тоже вроде урока.
У алтайцев вера — смесь ламаизма с шаманизмом — бурханизм. Есть интересная мысль, говорит Моносов, надо бы подать историкам — откуда пришел бурханизм. У тюрков тотемное животное — волк, бюри. Был такой хан, бюри-хан, возможно, у него было соприкосновение с буддизмом, отсюда — бурхан… А более древнее поклонение — Алтаю. На перевале надо обязательно остановиться и привязать белую ленту, не подшитую на концах, — чтоб дорога была с обеих сторон открыта. Попросить у духов здоровья для родных, хорошей погоды. И вот что интересно: если кто-то спешит, проедет мимо, с ним непременно что-то случается. Бабушка говорила, что, если так долго будет продолжаться и мы потеряем свои обычаи, со всеми нами что-нибудь плохое случится.
Чтобы не случилось, считает Моносов, нужны время и люди. Кугус ойлу — одаренные от природы, от Бога. Такие рассыпаны, как звезды, и могут встретиться где угодно, в любой деревне. Бывает, что во всем классе ни одного такого нет, а в другом — есть, и не один. В прошлом году, говорит Моносов, был хороший набор пятиклассников. Может быть, это связано с годом рождения. Есть годы, которые дают хороший урожай.
В гимназии, где преподает Моносов, собраны способные ребята со всего Горного Алтая. Правда, живут они в интернате, далеко от гор. Никто не исследовал: не гаснет ли при этом одаренность? “Горы — важнее, чем физика, математика?” — спрашиваю Моносова. “Да… Мне кажется, одаренность наших детей без гор сохранить трудно”.
Там истоки и там — табу. Есть горы, говорит, куда запрещено подниматься женщинам и девочкам. Есть горы, в которых нельзя убивать дичь. В его деревне есть такая гора, называется Вершина красной тайги, с южной стороны — отвесные скалы, с северной — россыпи черного камня, а внизу — лес, в котором нельзя охотиться, хотя там полно зверья. Говорят, на вершине этой горы — плоты, оставшиеся после Всемирного потопа.
Моносов прикрывает глаза ладонью. Когда говорит о горах, уходит в себя. Он вообще, кажется, живет в себе, своих невероятных встречах и происшествиях на фоне вечных снегов, им веришь, но вот странно — когда о том же самом твердит Учение с большой буквы, душа не приемлет. А у Моносова нет, кажется, учения — даже с маленькой. В его уроках нет дидактики. Можно сказать, он преподает бытие.
В последнее время в деревнях много случаев самоубийств. Говорят, после того, как раскопали алтайскую “Ледяную леди”. Она будто бы закрывала выход в преисподнюю, а когда он открылся, оттуда вырвались четыре черных всадника на черных конях, несущие болезнь, смерть… “Ну, — говорю я Моносову, — это было и до раскопок”. — “Да, — соглашается, — но как-то же надо народу объяснять”.
Миф как объяснение бытия и быта. По уровню жизни Республика Алтай — на одном из последних мест. Моносова пригласили из деревни в городскую гимназию, а жить негде, семья скитается с квартиры на квартиру. Получается, что он у себя на Алтае вроде беженца. Я спросил его: а что вообще осталось от алтайцев, кроме гор?
Моносов подумал. Знаете, сказал, что меня удивило? Я набрал мальчиков, дал инструмент для резьбы и вместе с ними учился, я ведь этим раньше не занимался. Смотрели буклеты, вещи. И через две недели эти ребята, шестиклассники, знаете, как вырезали? Как будто до этого учились у отцов, дедов!
Один изобразил свернувшегося в кольцо снежного барса — классический скифский звериный стиль. Моносов спросил ученика: ты срисовал? Тот оскорбился. Он замечает, что у детей просыпается историческая память, или генетическая, говорит он, не знаю, как лучше сказать.
Он умеет выявлять способных детей. Такие обычно поют, рисуют, ставят необычные вопросы. Сейчас вспомню, говорит Моносов, прикрывая глаза. Было зимой… Ах, да. Мы работали по фотографии со скифского кургана. Саркофаг прекрасно сохранился, на нем был изображен повторяющийся мотив: шествующие тигры и лоси, кабаны, горные козлы — архары. И кто-то из детей, приглядываясь к рисунку, сказал: а вдруг тут жизнь этого покойника? Он имел в виду, что тигр изображает человека, похороненного в саркофаге. Оказалось, что эту же мысль высказал известный археолог Руденко…
Сын снежного человека
Отец Моносова происходит из рода “коболу”, а мать из рода “алмат”. Есть легенда про алмыса, снежного человека. Один парень будто бы пошел на охоту и сломал ногу в черных россыпях — место, которым пугают детей, мол, пойдешь в черные россыпи, утащит алмыс. Короче, парень, удачливый охотник, упал в этом месте, сломал ногу. В сумерках вышла девушка, красивая, длинные черные волосы, черные глаза, прячет руки в рукавах, подняла этого парня, как маленького ребенка, отнесла в свой аил, начала лечить травами. Каждый день кормила вкусной жирной пищей, мясом, он не знал, где она его берет. Об этом не задумывался, ел, спал, нога срослась, охотник выздоровел и остался жить у этой девушки. Стали они мужем и женой… Каждый день он уходил на охоту, а она заготавливала дрова, толстые сучья лиственницы, и он решил проверить, где она их берет и как, такая хрупкая, носит.
На следующее утро сказал жене: я на охоту, приду вечером. Жена его проводила, а он вернулся, спрятался и стал наблюдать. Через некоторое время жена, такая же красивая, вышла из юрты. Неподалеку от места, где он спрятался, росла огромная лиственница. Жена подошла, подняла руки, муж увидел, как блеснули медные ногти, и, шутя, стала ломать огромные сучья, и вид у нее был уже другой, не прежней красавицы. И он понял, что живет с алмыской…
А к тому времени у них родился сын. Что делать? И человек решил бежать. Среди каменной россыпи вилась тропинка, по которой ходили горный козел — архар и снежный барс, и вот ночью в полнолуние человек бежал по этой тропинке, но жена учуяла, выскочила и закричала: не ходи туда, там опасно, будет обвал, я тебе покажу дорогу. Он не послушал, уже не верил, боялся. И вот от одного неверного шага каменная россыпь пришла в движение. И человек погиб.
А после этого женщина с медными ногтями привела сына к людям и сказала: это сын такого-то, я не хочу, чтобы он вырос алмысом, поэтому отдаю сына человека людям. Чтобы его воспитали по-человечески…
И бабушка, говорит Моносов, ему рассказывала, будто бы с тех пор лунными светлыми ночами, если услышишь плач девушки, значит, это плачет алмыска, потерявшая мужа и сына… Дед же Моносова, посмеиваясь, говорил: не верь, это не алмыска плачет, а лисица скулит.
А от ребенка, которого привела к людям алмыска, произошел род “алмат”. Есть алматы черные и желтые. Обычно алматы, как народ, чем отличаются? Вспыльчивые, особенно парни, имеют слабость к лошадям, музыкально очень одаренные, поют, играют на инструментах, у девушек и женщин толстые длинные косы, такие же были у его матери. Он помнит, что, когда она расчесывала волосы, дети пугались, забивались в угол, а отец говорил, глядя на мать: “Дочь алмыса”. Да она сама так любила говорить про себя и не боялась ходить в черные россыпи, потому что алмысы не трогают своих потомков.
К чему я все это рассказываю, говорит мне Моносов, как выясняется — потомок людей и алмысов, в некотором роде сын снежного человека.
И заканчивает уже реальным случаем.
В тридцатые годы его дед охотился в местах, где оказался редкий зверь, которого мало кто видит, — снежный барс. Он живет на вершине и не спускается вниз, но был гололед — в горах наледь, траву невозможно добыть, и горный козел спустился, а за ним барс. Это животное убивать нельзя. Есть передающийся из поколения в поколение абсолютный запрет: нельзя убивать снежного барса… Так вот, это было в Коккая, Синих скалах, дед погнался за маралом, ранил его, а за оленем, видимо, шел снежный барс. Дед стоял под отвесной скалой и почувствовал опасность затылком. У него было кремневое ружье. И дед успел выстрелить, когда барс был уже в воздухе. И застрелил снежного барса, чей хвост длиннее туловища, а оставляемый лапой след размером с лошадиный.
Убив снежного барса, дед страшно испугался. Но делать нечего — освежевал зверя, снял пятнистую шкуру, потом нашел в кержацком селе покупателя и избавился от шкуры за два мешка муки, аршин синего сатина, несколько голов сахара и плитку чая, как рассказывала Моносову бабушка. Вот цена шкуры снежного барса… Но после того случая, говорит Моносов, мой род преследует какой-то рок. Говорят: не выходи замуж в этот род, жизнь сложится неудачно, дети рано умирать будут и взрослые…
Моносов имеет в виду только свой собственный род. А я думаю: может быть, все, что происходит со страной, со всеми нами, — тоже рок? И он будет преследовать нас до тех пор, пока не сойдем с перепуганной насмерть лошади, не раскурим трубку и не срежем воображаемые и действительные путы. Нельзя было убивать снежного барса.
Моносов подумал и подарил мне оберег: вырезанную из дерева морду зверя, которого не называют волком, а говорят — “синяя шуба”, и изготовленное прадедом-кузнецом в прошлом веке стремя, оберегающее дом от нечистой силы.
Горловое пение
Спустившись с гор, я еще раз зашел к Моносову в гимназию. Мы встретились как старые приятели. Теперь, после своего путешествия, в котором я пусть не поднялся, как хотел, на самую высокую и таинственную вершину Алтая — Белуху, но все-таки прошел на лошади почти по отвесной скале, над обрывом, и испытал, что это значит — страшная красота, и разыскал древние каменные изваяния, после всего этого, мне казалось, я лучше смогу понять учителя Моносова. Хотелось посмотреть, как он ведет урок, но Моносов сел на заднюю парту, и в результате урок пришлось вести мне. Да это и не урок был. И мы не были учениками и учителем, просто задавали друг другу вопросы, на которые не знали ответа.
Например, я спросил этих, из глухих деревень алтайских детей, в чем разница между знанием и мудростью. Они ответили: знания дают учителя, а мудрость — жизнь. Что такое миф, спросил я ребят, это загадка? Нет, разгадка, ответила одна девочка, потому что часть мифа — правда.
Потом они начали спрашивать меня. Вы не задумывались, спрашивали меня девятиклассники Эркелей Качкышева из рода “улик”, Лена Чильчинова из рода “алмат”, Аржан Иташев из рода “сектанды”, дети из разных родов Алтая, вы не задумывались, почему так много курганов, каменных изваяний, наскальных рисунков именно у нас? Почему именно у нас нашли во льду девушку, ледяную принцессу, и засунули в морозильник, где хранили сыр? Это неуважительно. Почему так сделали?
Я не знаю. И копать нельзя. И не копать — нельзя.
Учитель Владимир Моносов раскапывает таланты.
Одного из своих учеников, Аржана, он заметил, когда тот в пятом классе пытался исполнить кай — горловое пение. Считается, что ребенку этого делать нельзя, может сорвать голос. У него были странные выходки, у этого мальчика. Нелюдимый, необщительный, он казался старше своих сверстников. А кай, горловое пение, исполняют кайчи — народные сказители, которые рождаются один раз в век. Тут недостаточно одних музыкальных способностей. Есть легенда: один сказитель исполнял эпос “Хан Алтын” на перевале Ябаган — вы, сказал мне Моносов, переваливались через него. Долго сказитель исполнял, двое суток, но пропустил одно место, описывающее постыдное бегство богатыря, который однажды струсил. Сказитель про этот поступок петь не стал, пропустил, а после окончания сказания, когда собрался домой, видит, выехал навстречу ему богатырь и грозит, ругает: почему пропустил то место, где я испугался, где сердце дрогнуло у меня, как у зайца? Как посмел?
Настоящие сказители, объяснил мне Моносов, не пропускают ни одного слова. Только великие сказители могут исполнить народный эпос, ничего не пропуская.
Ученик Моносова Аржан Кизереков закончил школу и стал известным на Алтае сказителем. Хотя он молод, к нему приезжают даже старики. Говорят, он обладает даром ясновидения.
В прошлом году праздновали юбилей школы, и ученики Моносова подготовили необычный номер. Одна ученица исполняла танец “Ледяной леди” в той самой отреставрированной древней одежде, хореограф подобрал музыку, а молодой сказитель играл на топшууре и пел. Моносов говорит, что у него дрогнуло сердце, было такое ощущение, будто произошло перемещение во времени: степь… и стоит она… Сказителя перебивать нельзя, во время исполнения он теряет чувство времени, глаза как будто нездешние, у слушающих — мурашки по коже. Это выше искусства. Это природа, считает Моносов. Ээлу кайчи — сказитель, у которого есть высший хозяин, дух.
Дух всех знаменитых сказителей — сам Алтай…