Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2004
* * * В Донце вода заржавлена В начале ноября. Верните мне Державина, Музыку Снегиря. Ведь Вы-то не заплакали. Вам было всё равно. Там дедовы каракули. Он жил давным-давно. Он был крутого норова. Безумствовал, любил. Чтил сызмальства Суворова, Но сам себя убил. Кругом болота чёртовы. У Вас в Москву билет. В той книжице подчёркнуты Три слова — разве нет? Тогда он думал: все равны. Был, видно, одинок. И он, как громы северны, Заснул у чьих-то ног. * * * Александру Ревичу Вот почему так рано мы проснулись: На новостройке рухнули леса. Окно откроем — донесутся с улиц Разбуженных соседей голоса. В ушах, однако, перезвон сосулек. И небосвод по-мартовски высок. А что до этих падающих люлек, Лежащих в снежном месиве досок... Так плачет брат мой, плачет о Манеже И лишь два слова шепчет: «Ты представь...» Всё те же сны? Нет, сны теперь не те же. У нас теперь одна и та же явь. * * * Сестра моя — жизнь... Борис Пастернак Год високосный мартом окупается, Но трудно жизни быть моей сестрой. Вчерашний день в анапесте копается, Утратив дактилический настрой. Не утихает дрель с утра до вечера, Уж трещины пошли по потолку. А я — шарманщик старый. Я доверчиво Не воду в ступе, так словцо толку. Вот если б дактиль взвился плетью хлёсткою, Чтоб с сосен снег, чтобы крошился лёд... А дрель грохочет. И опять извёсткою Забрызган лифт и лестничный пролёт. * * * У Верхнего Алопова сверну, И сразу — вниз, к стогам намокшим, к Жиздре, Чтобы припомнить давнюю вину. Вины все больше — и всё меньше жизни. И облака в речушке по утрам Плывут подобно оглушённым рыбам. А вон — обрыв, и над обрывом — храм. И снова — храм, и снова — над обрывом. Их два креста — для неба и реки, В которой гаснет медленно лампада. Кто строил их, знал про мои грехи, А больше никому и знать не надо. * * * А вот и след кибитки кочевой. А вот и шёпот, вырванный листвой, В котором... Впрочем, здесь нужны кавычки, Чтобы туда Урал меня вознес, Где строй екатерининских берёз, Где был увековечен взор калмычки. И тот, кто запрягал тогда коней, Открыл ей дверцу, подал руку ей, На туфельку взглянул и на лодыжку. А этот — что? В кудряшках и в плаще. И багажа ведь нету вообще. Пускай бежит за барышней вприпрыжку. И побежал бы он ещё резвей. Душа моя, да ты степных кровей. Трактир не нужен. Запрягай, Тимоха. Лет, может, семь осталось. И вослед — Шиповника невылинявший цвет И слёзы журавлиного гороха. * * * Горячкою белою стала пурга. Исправно платил я — да втридорога. Платил я — и всё же за что и кому, И раньше не знал и сейчас не пойму. Услышу ли колокол — это по мне. Боль старая — новая дырка в ремне. Ненаписанная поэма (Из письма к матери) Все напоследок я тебе открою. Я выучил твой сборник наизусть, Больших Вязём и Спас-Уборов грусть. Вот с этим-то я перед медсестрою Сидел в палатке под Керим-горою. Сказал: «Уже отбой». И слышу: «Пусть». В палатке голубела ткань халата, Просвеченная молнией насквозь. А медсестра: «Ахматова небось? И ты ведь пишешь — говорят ребята...» «Пишу. А что ж. Вот ты и виновата...» Гроза в горах пусть будет как цитата, Чтоб это всё поэзией звалось. А вот в колонне еду из Моздока В Аргун — и глупо улыбаюсь вдруг: Твои стихи волнуют шоферюг. Им жалко тех, кто плачет одиноко. А капитан — так тот припомнил Блока: Мол, в «Снежной маске» тоже много вьюг. Навстречу предрассветному туману Веду свою машину среди скал. «Всю жизнь такую женщину искал», — Он говорит. Вздыхает. Врать не стану. Я подарил твой сборник капитану. А он в ответ — из Кубачей кинжал. А ночь ведёт меня домой, к собору. И улицы мне снятся. И они Не любят света, прячутся в тени, И что ни дом — к забору бы, к забору, Не верящие даже светофору... Ты мне о них поэму сочини. Теперь не сыщешь чеховского дома. Вот вроде бы найдёшь — да нет, не тот. Сюда лечиться местный шёл народ. Табличка медная, часы приёма... Теперь и мне печаль твоя знакома И жить, как жил я раньше, не даёт. В ущелье я сверну сейчас, направо. Я — далеко, а ты — невдалеке. Я не останусь жить в твоей строке: Она, как признаешься ты, лукава, И промолчит не зря игумен Савва, С тобой столкнувшись в древнем Городке. Когда-то протекала там Разводня. Платили мыт поляки, латыши. И что осталось? Снег да камыши. Поэтому прошу тебя сегодня: Пожалуйста, поэму напиши, Пиши и знай, что мне не будет больно, Что свяжутся в единый узелок И те кусты, где ваххабит залёг, И монастырский скит. И ты невольно Почувствуешь, что строчка богомольна. А для чего нам вечности залог? Ты мой пакет получишь очень скоро. Я сам строчу до утренней зари, Слова — как на черкеске газыри. Не сыщешь в них ни жалоб, ни укора. Уж так ведётся: не разрушишь хора — Какой угодно голос убери. А медсестра: «Уймись ты. Бога ради. Написанное слово — как магнит. Вот валерьянка. Тоже мне пиит...» А горы впереди, и горы сзади. И если что — у медсестры тетради. Я думаю, она их сохранит. Прочти и улыбнись. Я — чижик-пыжик. Сын поэтессы с улицы Лесной, Не сочинивший строчки ни одной Как следует. Но я ведь не для книжек И даже не для книжки записной. Хватило, может, твоего примера? И под гитару шли мои слова. И разве рота не была права, Когда рождала своего Гомера? И, как трава, проклёвывалась вера — По-мартовски еще, едва-едва. Наивное подобье талисмана И с пулей полудетский уговор. Мой капитан в бою убит в упор. Жаль, не слыхал я мненье капитана О тех стишках. Он был из Магадана, Где Козиным гордятся до сих пор. Он говорил, что парень я — не промах, «Возмездье» дал и «Соловьиный сад». Клянусь тебе, я был бы очень рад, Когда б он побывал в Больших Вязёмах, На даче нашей, посреди черёмух. О нем уже почти не говорят. Мы встали у массивчика лесного. Там бронетранспортёр — один скелет. Полковник наш мне посмотрел вослед. Должны мы в Грозный въехать в полвосьмого. А в тех тетрадках о тебе — ни слова. Ну как же так: ни полсловечка нет. Я шлю тебе любительское фото. Прости, что не по-зимнему одет. Январь в горах. Мне ровно двадцать лет. И загибаться вовсе неохота. И солнце у тебя в стекле киота. Великий пост. Меня вот только нет. Твоя поэма — в Спас-Уборах где-то. Чуть-чуть еще — и загалдят грачи. Достань машинку и вовсю строчи. Но не дождаться, видно, мне ответа, Зачем с обрыва сброшена карета, Зачем усадьбу подожгли ткачи. Ты побежишь к Царицынским палатам. Со словом — ты, а у меня — словцо. Прости, что в материнское лицо Смеюсь, вонзаясь взглядом виноватым. Навстречу двум необратимым датам Дьячок с кадилом выйдет на крыльцо.