* * * 
В Донце вода заржавлена 
В начале ноября. 
Верните мне Державина, 
Музыку Снегиря.

Ведь Вы-то не заплакали. 
Вам было всё равно. 
Там дедовы каракули. 
Он жил давным-давно.

Он был крутого норова. 
Безумствовал, любил. 
Чтил сызмальства Суворова, 
Но сам себя убил.

Кругом болота чёртовы. 
У Вас в Москву билет. 
В той книжице подчёркнуты 
Три слова — разве нет?

Тогда он думал: все равны. 
Был, видно, одинок. 
И он, как громы северны, 
Заснул у чьих-то ног.


* * *
									Александру Ревичу

Вот почему так рано мы проснулись:
На новостройке рухнули леса. 
Окно откроем — донесутся с улиц 
Разбуженных соседей голоса.

В ушах, однако, перезвон сосулек. 
И небосвод по-мартовски высок. 
А что до этих падающих люлек, 
Лежащих в снежном месиве досок...

Так плачет брат мой, плачет о Манеже 
И лишь два слова шепчет: «Ты представь...» 
Всё те же сны? Нет, сны теперь не те же. 
У нас теперь одна и та же явь.


* * *
								Сестра моя — жизнь...
										Борис Пастернак

Год високосный мартом окупается, 
Но трудно жизни быть моей сестрой. 
Вчерашний день в анапесте копается, 
Утратив дактилический настрой.

Не утихает дрель с утра до вечера, 
Уж трещины пошли по потолку. 
А я — шарманщик старый. Я доверчиво 
Не воду в ступе, так словцо толку.

Вот если б дактиль взвился плетью хлёсткою, 
Чтоб с сосен снег, чтобы крошился лёд... 
А дрель грохочет. И опять извёсткою 
Забрызган лифт и лестничный пролёт.


* * *
У Верхнего Алопова сверну,
И сразу — вниз, к стогам намокшим, к Жиздре,
Чтобы припомнить давнюю вину.
Вины все больше — и всё меньше жизни.

И облака в речушке по утрам 
Плывут подобно оглушённым рыбам. 
А вон — обрыв, и над обрывом — храм. 
И снова — храм, и снова — над обрывом.

Их два креста — для неба и реки, 
В которой гаснет медленно лампада. 
Кто строил их, знал про мои грехи, 
А больше никому и знать не надо.


* * * 
А вот и след кибитки кочевой.
А вот и шёпот, вырванный листвой,
В котором... Впрочем, здесь нужны кавычки,
Чтобы туда Урал меня вознес,
Где строй екатерининских берёз,
Где был увековечен взор калмычки.

И тот, кто запрягал тогда коней,
Открыл ей дверцу, подал руку ей,
На туфельку взглянул и на лодыжку.
А этот — что? В кудряшках и в плаще.
И багажа ведь нету вообще.
Пускай бежит за барышней вприпрыжку.

И побежал бы он ещё резвей. 
Душа моя, да ты степных кровей. 
Трактир не нужен. Запрягай, Тимоха. 
Лет, может, семь осталось. И вослед — 
Шиповника невылинявший цвет 
И слёзы журавлиного гороха.


* * *
Горячкою белою стала пурга. 
Исправно платил я — да втридорога.

Платил я — и всё же за что и кому, 
И раньше не знал и сейчас не пойму.

Услышу ли колокол — это по мне. 
Боль старая — новая дырка в ремне. 


Ненаписанная поэма 
(Из письма к матери)

Все напоследок я тебе открою. 
Я выучил твой сборник наизусть, 
Больших Вязём и Спас-Уборов грусть. 
Вот с этим-то я перед медсестрою 
Сидел в палатке под Керим-горою. 
Сказал: «Уже отбой». И слышу: «Пусть». 
В палатке голубела ткань халата, 
Просвеченная молнией насквозь. 
А медсестра: «Ахматова небось? 
И ты ведь пишешь — говорят ребята...» 
«Пишу. А что ж. Вот ты и виновата...»
Гроза в горах пусть будет как цитата, 
Чтоб это всё поэзией звалось. 
А вот в колонне еду из Моздока 
В Аргун — и глупо улыбаюсь вдруг:
Твои стихи волнуют шоферюг. 
Им жалко тех, кто плачет одиноко. 
А капитан — так тот припомнил Блока:
Мол, в «Снежной маске» тоже много вьюг.
Навстречу предрассветному туману
Веду свою машину среди скал.
«Всю жизнь такую женщину искал», —
Он говорит. Вздыхает. Врать не стану.
Я подарил твой сборник капитану.
А он в ответ — из Кубачей кинжал.
А ночь ведёт меня домой, к собору.
И улицы мне снятся. И они
Не любят света, прячутся в тени,
И что ни дом — к забору бы, к забору,
Не верящие даже светофору...
Ты мне о них поэму сочини.
Теперь не сыщешь чеховского дома.
Вот вроде бы найдёшь — да нет, не тот.
Сюда лечиться местный шёл народ.
Табличка медная, часы приёма...
Теперь и мне печаль твоя знакома
И жить, как жил я раньше, не даёт.
В ущелье я сверну сейчас, направо.
Я — далеко, а ты — невдалеке.
Я не останусь жить в твоей строке:
Она, как признаешься ты, лукава,
И промолчит не зря игумен Савва,
С тобой столкнувшись в древнем Городке.
Когда-то протекала там Разводня.
Платили мыт поляки, латыши.
И что осталось? Снег да камыши. 
Поэтому прошу тебя сегодня:
Пожалуйста, поэму напиши,
Пиши и знай, что мне не будет больно,
Что свяжутся в единый узелок
И те кусты, где ваххабит залёг,
И монастырский скит. И ты невольно
Почувствуешь, что строчка богомольна.
А для чего нам вечности залог?
Ты мой пакет получишь очень скоро.
Я сам строчу до утренней зари,
Слова — как на черкеске газыри.
Не сыщешь в них ни жалоб, ни укора.
Уж так ведётся: не разрушишь хора — 
Какой угодно голос убери.
А медсестра: «Уймись ты. Бога ради.
Написанное слово — как магнит.
Вот валерьянка. Тоже мне пиит...»
А горы впереди, и горы сзади.
И если что — у медсестры тетради.
Я думаю, она их сохранит.
Прочти и улыбнись. Я — чижик-пыжик.
Сын поэтессы с улицы Лесной,
Не сочинивший строчки ни одной
Как следует. Но я ведь не для книжек
И даже не для книжки записной.
Хватило, может, твоего примера?
И под гитару шли мои слова.
И разве рота не была права,
Когда рождала своего Гомера?
И, как трава, проклёвывалась вера — 
По-мартовски еще, едва-едва.
Наивное подобье талисмана
И с пулей полудетский уговор.
Мой капитан в бою убит в упор.
Жаль, не слыхал я мненье капитана
О тех стишках. Он был из Магадана,
Где Козиным гордятся до сих пор.
Он говорил, что парень я — не промах,
«Возмездье» дал и «Соловьиный сад».
Клянусь тебе, я был бы очень рад,
Когда б он побывал в Больших Вязёмах,
На даче нашей, посреди черёмух.
О нем уже почти не говорят.
Мы встали у массивчика лесного. 
Там бронетранспортёр — один скелет. 
Полковник наш мне посмотрел вослед. 
Должны мы в Грозный въехать в полвосьмого. 
А в тех тетрадках о тебе — ни слова. 
Ну как же так: ни полсловечка нет.
Я шлю тебе любительское фото. 
Прости, что не по-зимнему одет. 
Январь в горах. Мне ровно двадцать лет. 
И загибаться вовсе неохота. 
И солнце у тебя в стекле киота. 
Великий пост. Меня вот только нет. 
Твоя поэма — в Спас-Уборах где-то. 
Чуть-чуть еще — и загалдят грачи. 
Достань машинку и вовсю строчи. 
Но не дождаться, видно, мне ответа, 
Зачем с обрыва сброшена карета, 
Зачем усадьбу подожгли ткачи. 
Ты побежишь к Царицынским палатам. 
Со словом — ты, а у меня — словцо. 
Прости, что в материнское лицо 
Смеюсь, вонзаясь взглядом виноватым.
Навстречу двум необратимым датам 
Дьячок с кадилом выйдет на крыльцо.