Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2004
Алла Андреева. Плаванье к небесной России: Воспоминания. — М.: “Аграф”, 2004.
“Я в своей жизни боялась трех вещей: тюрьмы, старости и слепоты. И получила все, чего боялась”, — признается Алла Александровна Андреева в своих воспоминаниях.
Она была арестована в 1947 году и, как и ее муж, поэт и сын знаменитого писателя Леонида Андреева, осуждена на 25 лет, она — лагерей, он — тюремного заключения.
По сравнению с бесчисленным множеством людей, пострадавших в то время буквально ни за что, Даниил Андреев был и в самом деле “повинен” — и в резко отрицательном отношении к сталинскому режиму, и в том, что писал роман (изъятый и уничтоженный пресловутыми “органами”) “Странники ночи”, где “ночью” являлась воцарившаяся в стране атмосфера террора и страха, а “странниками” — люди, противостоявшие ей духовно, а то и помышлявшие об открытом сопротивлении.
Навсегда, казалось, разлученная с любимым мужем, молодая женщина превратилась в заключенную номер А-402, чей жизненный горизонт отныне представлялся безнадежно замкнутым со всех сторон неприступным забором.
Однако впоследствии Алла Александровна ошеломила одного из собеседников словами: “Человеком меня сделал лагерь. До лагеря я была просто красивая дура”.
Преувеличение, конечно! Какие бы трагичнейшие, потрясавшие и перена-страивавшие душу впечатления и переживания ни переполняли ее тамошнее существование, было же в ней что-то, явно не присущее “красивым дурам”.
И наследственное — хотя бы от отца, “типичного интеллигентного атеиста начала века”: “Я за всю свою жизнь не встретила человека более христианского поведения и большего благородства, чем этот неверующий физиолог”. Читаешь это, и невольно вспоминается другой такой же — Чехов!
И благоприобретенное с детских лет — “странная способность к сопереживанию, к отождествлению себя с тем, кому плохо, и настойчивое стремление изменить несчастную судьбу, исправить ее”.
В одном из стихотворений Даниила Андреева, посвященных жене, художнице, говорится:
Ты проносишь искусство, как свечу
меж ладоней, во тьме…
Но только ли об искусстве тут думаешь? Не обо всем ли сплаве “странных” для окружающей “ночи”, мыслей и чувств, которые поддерживали не только саму их обладательницу, но и ее товарищей по несчастью, помогая оставаться людьми, не делаясь номерами?
Автор проникновенного предисловия к книге Борис Романов (кстати, первым опубликовавший стихи Андреева) напоминает еще одни его строки о жене — о ее “радостных девичьих пальцах, озаренных моим очагом”.
И, конечно же, не просто тепло семейного, домашнего очага, но все “нерассказуемое”, по целомудренному утверждению мемуаристки, великое сча-стье душевной и духовной близости стократ умножало жизненные силы Аллы Александровны, делая ее не только стойкой, но мудрой, великодушной, сострадательной.
Б.Романов обращает внимание читателей на то, что (не в пример многим публицистам самых последних десятилетий, “все и вся клеймившим без снисхождения к человеческой греховности и слабости”) мемуаристка — и сказать-то боязно! — находит добрые слова и чуть ли не диккенсовские краски, вспоминая… “добрых начальников”, никто из которых “за все время лагеря… ни разу никого не назвал по номеру, только по фамилии”. И, рассказывая о первом тюремном свидании с мужем после долгих лет разлуки, не забывает упомянуть, что сторожившая их “женщина с автоматом сияла от искренней радости” за них.
Больше того — снова в явном противоречии со многим, что так часто ныне слышишь и читаешь, — Андреева горячо вступается и за весь русский народ, который, как она утверждает, “до сих пор не видят и не понимают”. “Я видела его там. И никогда не забуду”.
Она свидетельствует даже, что в отличие от горестно обострявшихся в заключении межнациональных распрей, взаимной неприязни русские “помогали всем, кому плохо”, вовсе не справляясь с пресловутым “пятым пунктом”. И даже рискует заметить: “…как мне сейчас странно, что латышки, эстонки, литовки, которые ведь не только от меня добро видели, но и от очень многих русских, с ними сидевших, все это забыли”.
Как видим, многое, очень многое заботливо оберегает автор, к а к с в е- ч у м е ж л а д о н е й!
И, конечно же, светлую память о муже, чьи произведения ныне именно ее в первую очередь стараниями и усилиями получили широкую и заслуженную известность.
Завершая книгу рассказом о праздновании 90-летия поэта (а не за горами и совсем “круглый” юбилей), его верная подруга даже не пытается удержаться от патетики: “…Я поняла, что мой корабль качнулся и вышел в какие-то другие волны и меня окружает безбрежная даль горизонта”.
И уже, кажется, в какой-то невероятной дали остались и лагерный “загон” в лесной глуши, и владимирская камера…