Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2004
Нелегкая это задача — коротко расcказать о том, как живет и что чувствует население целой, хотя и небольшой страны. К тому же, за последние пятнадцать лет латышское общество пережило такое множество перемен в области экономики, политики, культуры, что все они основательно перекроили прежние взаимоотношения людей и социальных групп и привели к новому небывалому расслоению общества.
Попробуйте, скажем, представить себе чувства молодого американца латышского происхождения, отец которого бежал из Латвии в годы Второй мировой войны. Парень впервые в жизни приехал на родину предков и неожиданно для себя оказался владельцем шестиэтажного жилого дома в центре Риги, правда, запущенного и переполненного неплатежеспособными квартирантами.
А что может чувствовать пожилой крестьянин, который восстановил права собственности на доставшийся ему по наследству хутор, откуда сам он более полувека тому назад был депортирован в Сибирь, а теперь нашел отчий дом заселенным потомками переселенцев, скажем, из Украины 50-х годов (и что могут чувствовать эти самые переселенцы)?
И как сравнить какого-нибудь новоявленного богача, умудрившегося приватизировать едва ли не целую отрасль народного хозяйства, с инженером некогда ведущего предприятия электронной промышленности, который остался без средств к существованию, потому что завод, на котором он работал, был куплен и тут же ликвидирован западной фирмой, дабы избежать возможной конкуренции…
Если продолжать этот список, то он окажется нескончаемым, и вряд ли кому-нибудь под силу свести воедино бесчисленные точки зрения жителей Латвии на то, что происходит сегодня в стране. А посему мне, автору этой статьи, не остается ничего иного, как судить обо всем с позиции стороннего наблюдателя.
Но прежде несколько строк о самом наблюдателе, студенческие годы которого пришлись на хрущевскую оттепель. За плечами у него заочная аспирантура Института истории искусств Министерства культуры СССР в Москве и одновременная работа в Риге на телевидении, а впоследствии — должность научного сотрудника Института литературы, фольклора и искусства Академии наук ЛССР, где ему довелось наблюдать, как приходят в упадок академические институты после реформы их финансирования во времена перестройки. Именно в те годы автор этих строк стал одним из основателей Народного фронта Латвии — общественно-политической организации, взявшей курс на восстановление государственной независимости Латвии. Однако после достижения этой цели в августе 1991 года, наблюдая за темпами захвата власти правящими кругами правой ориентации, что само по себе исключало возможность установить хотя бы относительное равновесие и политическую солидарность между имущими и неимущими слоями населения, автор впервые в жизни вступил в ряды политической партии — стал членом Латвийской социал-демократической рабочей партии (кстати, старейшей в Латвии и отмечающей в нынешнем году свое столетие) и вот уже семь лет имеет честь быть депутатом от нее в Рижской думе. Все это перечислено лишь для того, чтобы помочь читателю понять причины отклонения от “объективности”, которые, конечно же, могут встретиться ниже…
* * *
“Мой дорогой Майкл, перейти от социализма к капитализму гораздо труднее, чем наоборот”. Эта сентенция, которую Маргарет Тэтчер якобы произнесла в одном из разговоров с Горбачевым, была в свое время весьма популярна в Латвии. Однако на самом деле о хозяйственно-политическом устройстве будущего независимого государства никто в Народном фронте, этом детище перестройки, толком тогда не думал — для столь широкого охвата всего спектра проблем просто не хватало времени. Было решено начать с экономики. На первых порах во главу угла ставилось лишь достижение хозяйственной самостоятельности, т.е. независимости от Госплана СССР и диктата его “всесоюзных предприятий”. Помню, когда на заседании Думы Народного фронта наконец решились заговорить об этом вслух, капиталистическое будущее Латвии виделось многим не только туманным, но и слегка пугающим. Мы с Петерисом Лаксисом, ныне уже покойным основателем и ректором Академии культуры Латвии, пытались тогда заглушить в себе тревогу шутками. Разглагольствовали, например, о необходимости разрабатывать в будущем антимонопольные законы, ограничивать влияние трестов и картелей, хотя сама возможность появления таковых в Латвии представлялась нам в те годы не иначе, как несбыточной фантастикой. Правда, правление Народного фронта время от времени получало по почте от каких-то английских организаций теоретические материалы о становлении так называемого британского третьего пути — о лавировании государства между экономическим либерализмом и регулируемой государством экономикой, а также призывы следовать этому пути. Эти материалы пересылались из Народного фронта на экономический факультет Латвийского университета для анализа, но и там вряд ли в то время кто-либо был готов заниматься всерьез столь тонкими материями.
Увы, лишь только в государстве образовалась многопартийная система, как тут же набрал бешеные обороты практически неуправляемый экономический либерализм. Наивная ненависть к плановой экономике и государственной собственности надолго загнала всю хозяйственную деятельность страны в крайность, прямо противоположную былой системе. Приватизировалось все, что только было возможно; не помогли советы знающих людей хотя бы в сельском хозяйстве придерживаться некоторых форм кооперации, играющих весьма важную роль в странах Западной Европы. Большинство латвийцев было зачаровано неолиберальной иллюзией — мол, свободный рынок “магической рукой” разом и без проблем наведет порядок в экономике. Ничтожное же меньшинство, прекрасно осознающее, что абсолютно свободного рынка в мировой экономике просто не существует, не замедлило спаять рынок, т.е. деньги, с политической властью. Именно так в
90-е годы возникли первые сильные политические партии, точнее — объединения новорожденной элиты в группы по интересам.
Нет ничего удивительного, что вследствие этого объединения над банками и прочими подобными местами, где “делаются деньги”, был развернут законодательный “зонтик”, защищающий их от любых непогод. Рядовой же человек оказался лишен всех былых социальных гарантий, а новые, способные смягчать удары “шоковой терапии”, на политически-экономическом пространстве молодого государства появиться не спешили. За первые два-три года новой системы хозяйствования, т.е. торговой экономики, средний жизненный уровень в Латвии снизился в два раза. Надолго установилось вопиющее неравенство в доходах населения. Оставим в стороне сравнение горстки самых богатых с массой наиболее нуждающихся — у них уровни доходов разнятся в сотни раз. Возьмем сравнительно большие группы — обеспеченных (20 процентов населения) и малообеспеченных (их тоже 20 процентов). Доходы первых примерно в 5 раз выше доходов последних. При этом разрыв не уменьшается, а наоборот, с годами возрастает: в 1997 году обеспеченные были “богаче” малоимущих в 4,8 раза, в 2002 — в 5,5 раза.
Как свидетельствуют опросы, подобное расслоение по уровню доходов считают неприемлемым 96 процентов населения. Чего же другого стоило ожидать там, где строительство капитализма пущено на самотек! Коль скоро государство не следит за тем, чтобы участвующие в формировании рынка стороны соблюдали равновесие, то имманентное свойство самой капиталистической системы — тенденция к накоплению — позволяет постепенно сосредотачивать богатство и экономическую власть в руках все более узкого круга избранных. Не стал неожиданностью и тот факт, что без четко обозначенных перспектив развития экономики молодой капитал бросился в основном в торговлю — отрасль, сулящую сиюминутную
выгоду, — оставляя стратегические отрасли хозяйства, например, промышленность на произвол судьбы. Поэтому закономерно то, что между 1990 и 1994 годами годовой национальный продукт на душу населения в Латвии уменьшился более чем наполовину и возвращения его на прежний уровень пришлось ждать восемь лет. И все это несмотря на стабильность национальной валюты и прилично поставленное банковское дело. Более того. Страшно сказать, но социологические опросы свидетельствуют, что в среднем 52 процента населения опасаются голода, а
73 процента допускают возможность остаться без средств на жизнь.
Позвольте, возразите вы, механизм капитализма действует повсюду одинаково, так почему же именно Латвия считается теперь едва ли ни самой бедной среди так называемых посткоммунистических стран? Рассуждать о политике в литературном журнале, как известно, считается дурным тоном. Тем не менее, как утверждали древние, “математика говорит”. Она “говорит” сама за себя и в политическом отношении беспристрастна. Так вот, в тех государствах, где торговая экономика и ее изъяны корректируются хорошо поставленной политической и социальной системой — например, в скандинавских странах, в Германии и др., — в государственную казну, т.е. в бюджет, поступает до 65 процентов упомянутого годового национального продукта. В Латвии же — чуть выше 35 процентов, что вплотную подходит к соответствующим цифрам статистики бедных стран третьего мира. В первом случае крупные поступления в государственный бюджет привлекаются в основном благодаря действию налоговой системы. Особую роль здесь играет принцип прогрессивного налога, согласно которому с малых доходов не берется ни копейки, со средних взимается небольшая доля, а с высоких — значительная (до 50—60 процентов). Подобная система способствует образованию знаменитого среднего класса — ядра гражданского общества. В случаях же, к которым относится Латвия, казна беднеет, государство вынуждено сократить свои функции, а это означает, что под статус нуждающихся подпадают учителя, медицинские работники, сферы науки и образования, общественные службы. Капитал же концентрируется в руках меньшинства богатых собственников, составляющих 5—6 процентов от общего населения. При том при всем в прошлом году налог для латвийских предпринимателей был сокращен еще на 3 процента, что изъяло из бюджета страны почти 100 миллионов долларов.
Различные послабления для предпринимателей вводятся под предлогом привлечения инвестиций, в особенности — иностранных. Однако зарубежные инвестиции — дело каверзное. Да, слов нет, в них нуждается вся Восточная Европа, и поэтому инвесторам предоставляется на экономическом рынке огромный выбор. Однако инвесторы в первую очередь выбирают для своих капиталов быстро окупающиеся отрасли, а отнюдь не те, что важны для стратегического развития позвавшего их на помощь государства. По сути дела, подобные корыстные инвестиции больше мешают планомерному развитию народного хозяйства, чем ему помогают. По словам директора Института экономики Латвийской Академии наук Райты Карните, до сих пор иностранные инвестиции в Латвии не способствовали образованию перспективных отраслей хозяйства, а всего лишь следовали конъюнктуре и использовали кратковременные конкурентные преимущества.
Запомним цифры — 65 и 35 процентов. Эта разница в поступлениях в бюджет и есть тот показатель, по которому в наши дни можно отличить правые правительства от левых. Поэтому, когда несколько лет тому назад премьер-министр очередного правого правительства (а иных у нас пока и не было) в частном разговоре бросил, что нечего Латвии разговаривать с Западной Европой, мол, “она же красная”, то был, по существу, прав. Все познается в сравнении, и в данном случае выявляется удивительная “правизна” ведущих латвийских политиков. Я знаю только одно высказывание высокопоставленного государственного деятеля из Восточной Европы, по духу родственное только что упомянутому и проливающее свет на упования подобных лидеров. Президент Национального банка Польши Лешик Бальцерович заявил однажды: “Польше все-таки стоит вступить в Евросоюз, несмотря на то что модель европейского общества до сих пор остается несколько социальной и, следовательно, отстает от настоящей, чисто американской модели”.
Здесь налицо общие причины чрезмерного экономического либерализма в Восточной Европе. Это не только подобие детской боязни понятий и терминов, имеющих общий корень со словом “социализм”, но и то обстоятельство, что отказ от планового хозяйства советского типа по времени совпал с бумом неолиберальных утопий американского происхождения, известных в Европе как тэтчеризм и получивших название от курса, взятого в 80-х годах в Объединенном королевстве. И даже после того, как в Англии в начале 90-х годов так называемые новые лейбористы встали на третий путь, остановили приватизацию медицинской системы, исправили другие прегрешения неолибералов и превратили термин тэтчеризм едва ли не в ругательное слово, в Восточной Европе либеральная догма продолжала внедряться в полную силу.
Ускорению в латвийских верхах неолиберальной экономической политики содействовало одно особое обстоятельство. Сразу же после восстановления государственной независимости с легкой руки известного профессора латышского происхождения в США, в Джорджтаунский университет, где он подвизался, были приглашены группы молодых людей из будущих правых партий, чтобы пройти в заокеанском вузе “краткий курс” самой модной тогда неолиберальной экономической теории — так называемой Чикагской школы. Некоторые из них до сих пор являются экспертами правых партий, а значит — и правительства — по вопросам экономики. Однако и здесь не обошлось без рокового по времени совпадения. Еще десятью годами раньше Чикагская школа отнюдь не царила в экономике США. Она укоренилась лишь во времена неоконсервативной политики президента Рейгана, а до того США должным образом использовали возможности государства в регулировании экономики (и в критические моменты делают это до сих пор). Поэтому остается надеяться, что неолиберальный фундаментализм не является последним словом в экономической теории, что теория эта не подчинилась окончательно требованиям глобализации и сумеет еще развиваться самостоятельно и плодотворно.
Тем временем поветрие, которое я назвал бы джорджтаунским синдромом, наломало немало дров в экономике Латвии. Наши неофиты Чикагской школы по возвращении на родину делали сногсшибательные заявления. Например, в одном из них утверждалось, что общество как таковое вовсе не существует — даже как среда, где развивается индивидуум! Общество — всего лишь фикция, выдуманное понятие. Существует, мол, только индивид, который самостоятельно ведет борьбу с себе подобными в чистом поле конкуренции. Соответственно остракизму подвергался не только общественный сектор народного хозяйства, но и все то пространство, где люди общаются и образуют коллективы. Например, детские сады. Они в одночасье были объявлены отмирающими заведениями, а здания закрывшихся детских садов приватизировались за бесценок. Увы, в наши дни органы самоуправления вынуждены выкупать назад у бизнесменов те же детские сады за неизмеримо большую, рыночную цену.
На мой взгляд, джорджтаунский синдром сказался и в том, как резко разошлись между собой взгляды и действия бывших видных деятелей коммунистических партий Латвии и Литвы. У нас значительная их часть почти мгновенно перекрасилась, отбросив не только коммунистические, но вообще любые левые идеалы, тогда как в Литве бывшие национал-коммунисты не бросились в ту же крайность, а пересмотрели свои взгляды в духе центризма или социал-демократии.
Еще опаснее дурных заявлений оказались дурные законы. К таковым относились в первую очередь те нормативные акты, которые должны были обеспечить правовое регулирование реставрации рыночной экономики, то есть капитализма. Их уровень оказался гораздо ниже того правового регулирования, который существовал в независимой Латвийской Республике в период между двумя мировыми войнами прошлого века, хотя парламентарии восстановленного в 1991 году государства были призваны реставрировать и продолжать политику Первой Республики. Однако над всеми ними царствует порок непомерного обожествления частной собственности в ущерб другим имущественным формам. Это привело к ультралиберальному стремлению приватизировать едва не полностью все, чем до сих пор владело государство, тогда как в Европе днем с огнем не сыщешь страны, где государственная собственность не играла бы своей существенной роли в народном хозяйстве. В Австрии государству принадлежит около 56 процентов собственности, в Швеции — 64 процента. Приведу лишь один пример того, как безжалостно расправилось правое капиталистическое законодательство с законопослушными латвийскими налогоплательщиками.
Принцип денационализации — вещь хорошая. Благодаря ему появилась возможность вернуть собственнику или его потомкам недвижимость, которая была изъята после советской оккупации и национализации 1940 года. Однако на поверку дело оказалось не таким уж простым. Ведь на многих бывших частных землях за пятьдесят лет появились дороги или иные объекты инфраструктуры. Во многих случаях проблему можно было решить компенсацией земли в другом месте, что и было предусмотрено законом. Однако тот же закон допускал случаи, когда собственник вправе отказаться от компенсации за землю, на которой, скажем, возведена новая больница, школа или какой-то другой общественно значимый объект, и потребовать восстановления права владения именно данным земельным участком, после чего он сможет потребовать практически любую арендную плату. Разумеется, плата будет изъята из государственного бюджета, то есть из карманов налогоплательщиков. Данная правовая норма была списана с соответствующего закона, принятого в 1989 году в Венгрии, однако там она удержалась всего лишь несколько недель, так как граждане, осознав несправедливость закона, вышли на улицы с протестом и добились его изменения.
Почему же жители Латвии не вышли на улицы? Отчасти ответ кроется в особенностях латышского менталитета, но куда в большей степени — в том, что народа не готов к демократическому процессу как таковому, к личному политиче-скому участию каждого гражданина в определении собственного будущего. Ведь в Латвии демократическая республика и парламент просуществовали только до 1934 года, затем последовали шесть лет авторитарного президентского режима, а уж о последующих годах войны и оккупации нечего и говорить. Словом, жители Латвии, мягко говоря, отвыкли от участия в политической жизни, они мало информированы о механизмах демократического государства и, следовательно, довольно-таки пассивны в политическом отношении. В политических партиях состоит лишь
1 процент населения, три четверти жителей Латвии убеждены, что они не способны влиять на действия правительства или органов самоуправления.
А что же творческая интеллигенция? Ведь именно она в конце 80-х годов основала Народный фронт Латвии, именно она с успехом вела идеологические сражения в Верховном Совете СССР в Москве. В то время фактором, оказывающим решающее влияние на ход политических процессов, был изначально присущий интеллигенции моральный авторитет, наиболее ярким носителем которого был и остается академик Андрей Сахаров. Именно этот авторитет (точнее, его моральная власть) одержал победу над политической косностью, но в одночасье утратил свою значимость, как только оказался в политической среде, где воцарились корыстные интересы пришедших к власти новых и перекрасившихся старых циничных политиков. И хотя в работе восстановленного Парламента независимой Латвии, так же как в других странах Восточной Европы, приняли участие многие представители творческой интеллигенции, они постепенно теряли свою роль властителей дум, и в каждом новом депутатском составе их удельный вес уменьшался. Некоторые вообще разочаровались в политической борьбе — возможно, из-за того, что осознали всю ее сложность, ибо реализовать конкретную идею в ситуации, где сплетаются в клубок интересы самых разношерстных политиков, куда сложнее, чем создать абстрактную идею в собственном воображении. К тому же, обостренному чувству справедливости, столь характерному для интеллигенции, подчас бывает трудно смириться с приемами политической
борьбы — маневрами, компромиссами, расчетами, без которых достижение политических целей практически невозможно. Так или иначе, интеллигенция 60—80-х годов чувствует себя сегодня в политике не у дел.
Стоит отметить, что в латвийской интеллектуальной прессе этот вопрос обсуждался неоднократно и в гораздо более широком контексте. Не преувеличена ли вообще историческая роль интеллигенции? Почему эта роль в Восточной Европе всегда была более значимой, нежели в Западной? Ведь и само это слово восточно-европейского происхождения, и означает оно отнюдь не то же самое, что “интеллектуалы” на Западе. От чьего имени вправе говорить интеллигенция в нашу эпоху тотального индивидуализма и плюрализма взглядов?
Очевидно то, что в Латвии голоса интеллигентов в последнее десятилетие все более заглушаются влиянием или просто веским словом интеллектуалов. Однако в чем же различие меж ними? Весьма точно разницу определила писательница Мара Залите: интеллектуал — это интеллигентный или по крайней мере образованный человек, который не намерен менять порядок вещей в мире. Он более корыстен, ибо взращивает свой интеллект на собственное благо, ему не присущи жертвенность и осознание своей просветительской миссии, что он компенсирует иронией и высокомерием. К примеру, представитель интеллигенции попытается любой ценой основать художественную школу на периферии, интеллектуал же, скорее всего, критически обсудит необходимость или бесплодность ее создания.
Никак нельзя сказать, что традиционная интеллигенция Латвии вовсе лишилась своей трибуны. Существует даже свое Объединение интеллигенции, которое вот уже лет десять регулярно, в среднем раз в два месяца, устраивает конференции, которые собирают немалую аудиторию. По существу, это своего рода информационные семинары, где излагаются взгляды на насущные темы, важные для народа и государства. Иногда звучат конкретные предложения в духе “теневого кабинета”, но законодатели и правительство вряд ли прислушиваются к прочитанным на конференциях докладам — основное их значение остается все же чисто просветительским. Правящие круги скорее склонны прислушиваться к мнению интеллектуалов, поскольку среди них имеется немало социологов, политологов, специалистов по философии.
Таким образом, хотя интеллектуалы и интеллигенция сосуществуют параллельно и иногда даже сближаются, грани различия между ними все же не стираются. Первые не очень высоко ценят вторых из-за их стремления участвовать в практической жизни и что-либо менять в ней — такой подход, мол, неизбежно снижает чистоту умственных установок, ведет к отступлению от интеллектуально установленной правды и к прочим компромиссам. Интеллигенты же в глубине души не прощают интеллектуалам того, что те не идут дальше анализа действительности, ее расчленения на части. Они видят в интеллектуализме извечно характерное для Запада резкое отделение эстетики от этики, теории от практики, духа от материи, т.е. утерю целостного взгляда на мир. Более того — они едва ли не усматривают в позиции интеллектуалов то, что теперь модно именовать “идеологическим вакуумом Запада”.
Не знаю, стала ли причиной тому идеология, но уровень ценных идей в духовной жизни Латвии за последнее десятилетие действительно снизился. И разумеется, в первую очередь это сказывается на формировании жизненной позиции молодого поколения. Несколько лет тому назад отцы школьной реформы совершенно серьезно обсуждали в прессе вопрос, следует ли в школе уделять внимание воспитанию ребенка, не лучше ли ограничиться только образованием. Воспитание, мол, посягает на права человека, то бишь школьника… Стало больше журналов для подростков и молодежи. Но, увы! Такие понятия, как труд, мудрость, честность, усердие, любознательность, находчивость, напрочь исчезли со страниц молодежной прессы. Едва ли не главной темой стала личная жизнь звезд поп-культуры. Именно эти звезды со всеми подробностями их интимной жизни и глубокомысленными заявлениями типа “школа не дала мне буквально ничего” возводятся сегодня на пьедестал духовных наставников. Возможно, дело здесь вовсе и не в идеологии, а в прибыли: популярному журналу проще удержаться на рынке, потакая человеческим слабостям, апеллируя к “основному инстинкту”. На этом фоне не должен удивлять рост наркомании среди молодежи — ведь он естественное продолжение культа развлечений и гедонизма, создаваемого поп-периодикой и индустрией поп-культуры. Преступность, совершенная подростками, с 1995-го по 2002 год в Латвии выросла в два с половиной раза, а процент малолетних среди осужденных — почти в полтора раза.
Несколько сложнее дурачить взрослых людей, но, к сожалению, следует признать, что и в периодике для взрослых выветривание жизненных ценностей весьма ощутимо. В течение десяти с лишним лет после освобождения от ига единственного официально дозволенного научного мировоззрения Латвия жила без своего научно-популярного журнала. Стоит ли удивляться, что эту нишу в периодике заполнили доморощенные астрологи и ясновидящие.
Немало изменений претерпела и сама наука как отрасль народного хозяйства и составляющая культуры. После 1991 года она, естественно, потеряла бывшие всесоюзные заказы, в том числе заказы военной и космической промышленности. На первых порах финансирование науки уменьшилось — страшно сказать —
в 35 раз. Потом в течение десяти лет ей выделяли 0,2 процента госбюджета, в то время как в развитых странах Европы этот процент выше в десять раз, а минимальным количеством средств, необходимых для нормального развития научных исследований, считается 1 процент госбюджета. Вначале была резко изменена структура финансирования — средства выделялись по конкурсу лишь на отдельные проекты, а не на инфраструктуру институтов как таковую. Сами институты должны были прожить за счет отчислений от грантов на те же проекты и, разумеется, пришли в упадок. Теперь идут поиски путей исправления допущенной ошибки.
Естественно, что объем научной деятельности в Латвии сократился, однако те ученые, что остались “на плаву”, постепенно отыскали новые возможности приложения сил. Установилось сотрудничество с научными организациями Западной Европы. Правда, первоначально все институты АН, должны были пройти “европейскую” экспертизу, которую провела группа ученых из Дании, дабы определить научный уровень их тем и разработок. Результаты для латвийских ученых оказались весьма лестными. Правда, они утверждают, что после экспертизы в их собственных научных планах и в разработках иностранных “инспекторов” появились странные совпадения в тех областях, что в Латвии подвергались инспекторской проверке… Как бы то ни было, но теперь латвийские исследователи участвуют в стольких хорошо оплачиваемых совместных проектах с учеными других европейских стран, что в финансовом отношении приносят в госбюджет больше, чем получают в собственной стране. На примере почти полного первоначального “удушения” науки особенно наглядно проявляется несостоятельность догмы ультралиберальной рыночной экономики: рентабельно лишь то, что немедленно окупается, т.е. представляет собой ценность обыкновенного ширпотреба. Если с такой меркой подходить к жизни, то нерентабельным в ней окажется очень многое, в том числе и собственные дети, не говоря уж о культуре. Именно культура на первых этапах зарождения торговой экономики должна была ощутить себя ненужным излишеством. Композитор Раймонд Паулс даже демонстративно покинул пост министра культуры, когда в начале 90-х годов правительство объявило, что Министерство культуры вообще должно быть упразднено. Правда, впоследствии это положение было исправлено. Но в то время нашлись доброхоты, которые якобы для того, чтобы вернуть культуре честь и достоинство, объявили, что на самом деле она является товаром. И ничем иным. Таким образом, представление о культуре было сужено до уровня продукта художественной деятельности автора. Продукт этот действительно может стать товаром, если будет приспосабливаться к спросу покупателей. Однако в Латвии понятие “культура” всегда понималось намного шире. С одной стороны, это как бы вспахивание сознания — гражданского, национального, общечеловеческого — и бережный уход за идеалами, а с другой — культивация своего окружения, среды. Крупнейший современный поэт Имантс Зиедонис, став в начале 90-х годов членом парламента Латвии, пытался провести даже специальный закон о культурной ответственности каждого домовладельца. Суть закона состояла в том, чтобы путем штрафных санкций сделать для хозяина нерентабельным содержание в неухоженном состоянии подъезда или крыльца его собственного дома, тогда как владельцам частной территории, содержащейся в порядке, предоставлялись бы налоговые льготы. Когда этот законопроект был объявлен едва ли не посягательством на права человека, Зиедонис по собственной инициативе организовал (и вот уже который год успешно проводит по всей Латвии) конкурс на самый ухоженный хутор.
Финансирование культуры было поначалу таким же мизерным, как и финансирование науки, а потому естественно, что никому не хотелось оставлять его исключительно на попечении правительства, т.е. Министерства культуры. В середине 90-х годов удалось создать специальный Фонд капитала культуры для финансирования культурных проектов по конкурсу. Фонд этот был учрежден правительством, однако распределением средств занимаются деятели различных отраслей культуры, делегируемые творческими союзами, организациями и учреждениями. В фонд выделяется ежегодная постоянная и постепенно возрастающая сумма из госбюджета, что, разумеется, не отменяет финансирования культурных учреждений из бюджета министерства.
И все же нельзя не признать, что прошлые и нынешние трудности с финансированием науки и культуры блекнут в сравнении с главным достижением постсоветского периода — свободой выбора тематики и направления творческих поисков. Особое облегчение в этом смысле ощущают гуманитарные науки, и в первую очередь история, которая больше не обязана насильственно приспосабливаться к политической ситуации. Я отнюдь не хочу сказать, что историческая наука утратила сегодня взаимосвязь с современностью. Именно политические перемены увеличили весомость исторической науки — история Латвии двадцатого столетия стала единственной отраслью науки, для изучения которой несколько лет тому назад была создана особая комиссия историков при президенте Латвии.
Дело не только в том, что политическая история Латвии XX века была весьма сложной и богатой драматическими событиями. Достаточно лишь вспомнить ключевые ее эпизоды. Это и вовлечение латышского населения в Первую мировую и Гражданскую войну в России, и образование независимого государства в 1918 году, и связанная с ним освободительная война как против войск Германии, так и против белой и красной армий России… Это и оккупация Латвии Советским Союзом в 1940 году и нацистской Германией в 1941-м… Депортации, концлагеря, Холокост, подпольное сопротивление одной и другой оккупации, насильственный призыв в армии обоих оккупационных режимов… Несбывшиеся надежды на восстановление независимого государства после окончания Второй мировой войны, эмиграция по другую сторону от железного занавеса 6—7 процентов населения Латвии, партизанская война против советской власти в послевоенные годы, новые массовые депортации 1949 года и многое, многое другое…
Наша история сохраняет ныне право на преувеличенное внимание к себе еще и потому, что в минувшем столетии, даже несмотря на огромные политические перемены последних лет, не был до конца подведен баланс всего произошедшего, и это тяжелым грузом ложится на современную духовную атмосферу Латвии.
В 1991 году была восстановлена Латвийская Республика, которая существовала на карте мира с 1918 года и аннексию которой в 1940 году Советским Союзом не признало подавляющее большинство существовавших тогда государств. Сегодняшняя Россия, правопреемник Советского Союза, до сих пор не подписала мирного договора с возрожденной Латвийской Республикой и почему-то не признает договор между Советской Россией и Латвийской Республикой, который был подписан 11 августа 1920 года и в котором сказано, что Россия “добровольно и на вечные времена отказывается от прав на землю и народ Латвии”.
Вместе с тем в Латвии живет большое количество бывших граждан СССР, статус которых остается неопределенным — они считаются пока всего лишь “постоянными жителями” Латвии. Почему?
Когда в 1991 году было восстановлено государство Латвия, гражданство страны было автоматически возвращено всем лицам, имевшим его до июня 1940 года, и присуждено их потомкам, независимо от национальности. Лица же, которые переселились в Латвию в период ее оккупации (1940—1990 гг.), получили право приобрести гражданство путем натурализации, причем условия прохождения натурализации являются одними из самых доступных в Европе. Однако эти люди, составляющие около трети населения страны, относятся к приобретению латвийского гражданства весьма пассивно. Натурализацию прошел настолько ничтожный процент от их числа (невзирая даже на целые кампании “вербовки” в гражданство), что остается лишь сделать вывод о нежелании приехавших сюда в советское время людей закрепить свои отношения с Латвийским государством. Многие представители старшего поколения, очевидно, ощущают на эмоциональном уровне свою большую принадлежность к какому-либо другому государству — в основном, к России. Молодежь же, часть которой в России никогда и не бывала, уклоняется от получения латвийского гражданства из более прагматичных соображений: по данным опросов, юноши, например, предпочитают оставаться негражданами по той простой причине, что это позволяет им не проходить военную службу. В целом же организации, представляющие переселенцев 1940—1990 годов, требуют для своих членов вместо прохождения процедуры натурализации признания их законным национальным меньшинством страны и автоматического присвоения им гражданства без каких-либо условий.
Национальные меньшинства жили в Латвии с давних времен — немцы, евреи, русские, поляки, белорусы и другие. В 1930 году они составляли более 25 процентов населения страны. Однако с 1939 года по 1987 год, т.е. в период оккупации, процент латышей в государстве упал с 82 процентов до 49, только за счет русских, украинцев и белорусов доля нелатышского населения увеличивалась от 2 до
3 процентов в год. Теперь, по данным 2002 года, он составляет 41,8 процента, или около миллиона человек.
Как известно, международные соглашения (Женевская конвенция) не признают правовым механическое изменение демографической ситуации оккупированной территории. Именно поэтому лицам, которые переселились в Латвию в период с 1940 по 1990 год, предлагается пройти процедуру натурализации, а требование автоматически признать их национальным меньшинством является юридически необоснованным. Вопрос не в национальности этих людей. Большинство из них называют себя русскоязычными. Тем временем в Латвии издавна живет и имеет гражданство на законном основании русское национальное меньшинство, которое уже в 1930 году составляло более 10 процентов всех граждан страны.
Ситуация осложняется тем, что Россия, правопреемник Советского Союза, отказывается признать факт оккупации Латвии в 1940 году, невзирая на то что уже в ходе жарких политических дебатов в декабре 1989 года на втором Съезде народных депутатов СССР в конце концов было признано существование тайных протоколов, так называемого Пакта Молотова—Рибентропа от 23 августа 1939 года. Согласно этим протоколам, Германия и СССР согласились на разделение между собой ряда государств Восточной Европы, в том числе балтийских. Не выдерживает критики старый аргумент о том, что летом 1940 года Латвия будто бы сама просила принять ее в состав СССР, выразив волю народа через вновь избранный в том же году парламент. Даже если счесть законными парламентские выборы в присутствии чужой армии и по единственному, утвержденному в Москве списку кандидатов (все остальные списки были отвергнуты, а их составители репрессированы), то в соответствии с действовавшей на тот момент к онституцией вступление Латвии в состав другого государства все равно было незаконным, поскольку для принятия подобного акта требовалось провести референдум. Однако референдум не проводился, так как истинный режиссер упомянутых “выборов” 1940 года, печально известный министр иностранных дел Андрей Вышинский попросту упустил — очевидно, по неосмотрительности — подобную мелочь.
То обстоятельство, что Россия не только не признает факт оккупации 1940 года, но и не принесла хотя бы извинения за массовые депортации граждан Латвии, совершенные властями СССР в 1941 и 1949 годах (перед Польшей за массовые репрессии советского режима Россия недавно извинилась), увы, весьма усложняет сегодняшние отношения между гражданами и негражданами Латвии. Такая позиция России подогревает ностальгию какой-то части населения по бывшему СССР и способствует росту ее отчужденного отношения к Латвии — это, мол, не окончательно признанное государство, отделение его от Российской империи, возможно, явление временное. Отчужденность между двумя большими группами населения ярче всего проявляется в их восприятии России — опросы свидетельствуют, что граждане Латвии воспринимают Российскую Федерацию в большей степени как потенциальную угрозу, а “неграждане” — как оплот безопасности.
Несмотря на все вышесказанное, между обеими общинами нет открытой конфронтации, однако пребывают они в совершенно различных информационных пространствах. Некоторые “неграждане” даже в повседневной жизни строят свой день по московскому времени, а описание одних и тех же событий в русских и латышских газетах создает совершенно различные, казалось бы, миры. В подобных условиях более чем когда-либо необходим диалог между общинами, многие желают его начать, многие о нем говорят. Но когда готовится такой диалог, скажем, в средствах массовой информации, то возникает неизбежный вопрос — на каком языке будет вестись разговор. Я убедился в сложности проблемы лично, проработав несколько лет на Латвийском радио. Казалось бы, естественнее всего прибегнуть к латышскому, официальному государственному языку. При этом следует учесть, что русский язык в школах уже не является обязательным предметом и изучается по выбору как иностранный, так что латышская молодежь русский знает слабо. И тут же выясняется, что латышским владеет или согласен на нем общаться столь мизерный процент русскоязычного населения, что о широком диалоге говорить просто не приходится.
Очевидно, ошибки были допущены с обеих сторон. Все же дверь никогда не захлопывалась. С первого дня восстановления национального государства нашлись русские журналисты, которые терпеливо разъясняли нелатышской части населения Латвии точку зрения и тревоги людей, которым наконец вернули отнятое у них когда-то латвийское гражданство (так, особой объективностью в подаче материалов отличалась, скажем, служба русскоязычных передач Латвийского радио). И среди латышских журналистов всегда находились те, кто объяснял своим соотечественникам опасения и проблемы некоренного населения. На казенном языке такая работа называется интеграцией общества. Да, Латвия не может гордиться особыми достижениями в этой области. Однако не следует забывать, что вряд ли существует в Европе другое государство, перед которым стояла бы задача интегрировать за короткий срок 30 процентов иноязычного населения. На мой взгляд, новый и более широкий национальный контекст, в котором оказалось общество Латвии после вступления в Евросоюз, будет содействовать этому процессу.
В этих заметках о политико-экономических переменах, произошедших в Латвии за последние десять—пятнадцать лет, и их результатах уделялось больше внимания проблемам, нежели достижениям. А посему картина вырисовывается не слишком-то радужная. Однако не будем забывать о том, что сценарий перемен выдуман не Латвией. Они — составная часть огромного процесса небывалой либерализации капиталистической экономики — процесса, который стремится охватить едва ли не весь мир. Провал тоталитарной плановой экономики, к сожалению, использовался в нашей общественной мысли в качестве простого “доказательства от обратного” и служил для подтверждения неоспоримости самых крайних правых взглядов на экономику, что придавало процессу безоглядной либерализации как бы дополнительную энергию. Уже несколько десятков лет бурной коммерциализации подвергаются все стороны жизни, профессии становятся сферой бизнеса и даже истина начинает оцениваться в денежном эквиваленте. Но невиданные блага, обещанные правыми экономистами, медлят осчастливить мир. Наоборот. Доходы наиболее богатой части (20 процентов) человечества в 1990 году в 30 раз превышали доходы самой бедной его части (составляющей те же
20 процентов), а к началу XXI столетия эта разница возросла до 82 раз.
Это общая проблема, далеко выходящая за рамки проблем национальных, локально-политических. Новый либерализм не только использует власть в своих целях, но и пытается всем людям — вне зависимости от их национальности и политических взглядов — привить потребительскую психологию и заразить их истерией, основанной на коммерциализации жизни, без чего принцип наживы и рыночный фундаментализм не приносили бы ничтожной части человечества столь сладкие плоды. Наша общая задача — не поддаваться стихии индивидуализма и морального релятивизма, этих “ценностей”, на которые опирается философия нового либерализма.
И здесь Латвия не остается в стороне. Медленно, но целенаправленно ее население восстанавливает свои общественные объединения. К ним относятся не только так называемые негосударственные организации, но и небольшие неформальные коллективы, помогающие охране общественного порядка, сохранению конкретного природного объекта, женские организации по оздоровлению сельской общественной жизни и тому подобные общества. Именно такие “сети” общественной деятельности, как свидетельствуют опросы, содействуют повышению у людей чувства безопасности и уверенности в завтрашнем дне.
Людские взаимоотношения невозможно урезать до прагматичного рыночного минимума, который позволяет достичь лишь кратковременных и сомнительных целей, ибо рынок заинтересован исключительно в немедленном доходе, а отнюдь не в стратегических задачах развития страны и общества. Не сомневаюсь, что необходимость выживания заставит человечество возвратиться к принципам долгосрочного, устойчивого развития. А эти принципы включают как императив сохранения природы, так и требование стабильного состояния общества, которое невозможно обрести без социальной справедливости.