Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2004
“Щелкая, косточка несколько раз коснулась листвы, потом стукнулась о ветку и, резко изменив направление, ткнулась в землю радом с парадным”, — выхваченное взглядом движение, в котором содержится некая формула, эмблематически выражает авторскую философию. Рассказ Дмитрия Орлова “Не пишется”. Миром правит случай, сообщающий направление летящему предмету совершенно произвольно. По идее — согласно закону гравитации, — предмет должен лететь вниз. Но миром феноменов правит не идея.
Это обстоятельство подчеркивает и рассказчик фрагментарного повествования “Асфальтовое море”, жизнерадостный стоик: “Я попал на Северный флот не специально. Специально я собирался попасть в близкую к дому часть и там рисовать, рисовать.<…> Однако горвоенком папе, маме и мне не помог. Я понял это окончательно, когда старенький автобус с призывниками внутри замер в устрашающей близости от аэропорта Пулково. <…> Когда мы покидали любимый город, электронное табло на фасаде аэропорта показывало плюс шесть. В аэропорту «Мурмаши», куда мы прилетели через полтора часа, все было иначе”.
Мир, построенный как открытая система присоединений одной непредсказуемой случайности к другой, — опасный и волшебный. Герой в таком мире становится авантюристом и путешественником, и не сходя с места. Этот герой-рассказчик — интеллигентный юноша, склонный, как и положено сословию, к рефлексии, — но не глубокой, способной довести до самоубийства, а светло ироничной, останавливающей движение мысли на обобщениях первого уровня. Таких, например, как характерный зазор между декларируемым и действительным, свойственный общественной жизни: “В первой учебной роте нас оказалось двести с лишним человек, поэтому за нами присматривали старшины, служившие до этого на кораблях и подводных лодках, в названии которых почти всегда содержались названия лучших человеческих качеств. Например, командир нашего отделения, старшина первой статьи, служил на корабле с названием «Смелый»”. Ясно, что старшины эти обирают новобранцев и издеваются над молодыми бойцами. Герой объясняет последнее обстоятельство их любовью к спорту. И просто рассказывает, как они это делают, с интонацией очеркиста-этнографа: “Когда Кокарева били, он смеялся, потому что считал, мол, бьют старшины несильно и не со зла, так просто бьют. Но однажды у курсанта Кокарева заболела голова, и он отправился в санчасть, чтобы узнать о сотрясении мозга”.
В подтексте повествования мысль о том, что все недоброе, что в армии исходит от людей (субъектов), надо воспринимать как исходящее от объектов — из мира неживой природы и органики дочеловеческого уровня. И справляться по мере сил — не размышляя о человечности и справедливости, а дожидаясь случая, который принесет изменение в неблагоприятный расклад обстоятельств, как перемена ветра приносит потепление и окончание сезона дождей. Ситуативный анализ — наиболее экономный и продуктивный способ мышления в этих условиях. Каждая миниатюра “Записок” посвящена ситуации, типовой или единичной: дается обрисовка ее границ, краткая характеристика участников — и рассказ, как они в данной ситуации жили или выжили (прожили, пережили). Социальная сатира получается сильнейшей по воздействию, сильнее памфлета. Но это побочный эффект. Главное — метафизика ситуации.
Всякая ситуация в прозе Орлова — замкнутое пространство-время со своими внутренними законами, вынутое из большого контекста. Внутри любой ситуации герои Орлова располагаются с возможным комфортом, не собираясь сдаваться: “Ширинкин очнулся и сипло произнес: «Что делать-то будем?» — «Жить!» — голосом положительного киногероя отозвалась жена” (“Маленькая победоносная война”). Ко всему, что происходит внутри ситуации, покинуть которую невозможно, герои всегда готовы, оптимизм и толерантность — их кредо. В рассказе “Хорошо, папа” отец приказывает герою делать абсурдные манипуляции с предметами на чердаке — вешать на леску под потолком проволоку, тряпочки, кусочки пластмассы, старые бритвенные лезвия, а потом закреплять под висячими замками плетеные мешочки. Мысленно изумляясь, герой пытается послушаться, потом злится и расшвыривает вещи, потом просыпается. А проснувшись, в конце рассказа, понимает, что находится в такой же точно ситуации: папа не хочет отвечать, который час, пока герой не сделает все то, о чем папа просил. “Мне стало страшно. Я не стал расспрашивать папу, снилось ли ему что-нибудь, тем более сделать это сейчас было сложно — шлепанцы несли папу в спальню”.
Писателя интересует ситуативная логика хаоса, сбивающая жизнь с системы круговорота. Это фрактальная логика. Если поднести лупу к незначительному зубчику сюжета, он повторит в очертаниях тот сюжет, частью которого он является. Так, в рассказе “Музы не молчат” писатель, едущий в маршрутке, видит выброшенную из окна автомобиля, едущего впереди, скомканную бумажку и выстраивает вокруг этой бумажки фантастический, потом трагический сюжет, потом отказывается от сюжетов, потеряв вдохновение, комкает блокнотный листик и выбрасывает в окно. В рассказе “Маленькая победоносная война” жена, ссорясь по телефону с мужем, говорит, что после всех его “закидонов” пора брать карт-бланш… “— «Блиц-криг!» — «Я не понимаю тебя». — «Да это я так, к слову пришлось. Прощай» <…> Невпопад сказанные два немецких слова в финале телефонного разговора с женой послужили исходной точкой на плохо пока видимом пути”. Путь этот ведет героя к книжной полке, где стоит книга “Гитлеровская Германия в войне с Советским Союзом”. Здесь выясняется, что в клуб “Коллекционер”, покупать предметы эсэсовского быта и военно-пропагандистские журналы Третьего рейха, герой ходит уже давно. А еще он постригся под Гитлера и хотел оклеить его фотографиями угол комнаты — да родные не позволили… Ну, и так далее.
Весь наш мир по Орлову — такой разомкнутый, разветвленный фрактал, кажущийся замкнутым пространством. Замыкает его охват нашего зрения — и только. Стоит поменять ракурс взгляда — присесть, например, на платформе пригородной электрички, чтобы завязать развязавшийся шнурок, и смотреть не на шнурок — это пальцы сделают сами, — как навстречу по снегу пойдет удивительная ОНА со всей своей нечеловеческой пластикой, а вовсе не обыкновенная ворона (“На платформе”). Ракурс зрения задает контекст нашему существованию — эта мысль буквализируется из рассказа в рассказ: “Витя задумчиво посмотрел в окно. На улице падал снег. Снежинки показались Витьке громадными, как прокламации. Витька протер глаза и снова посмотрел в окно. Картина приняла обычный вид: убаюкивающе-неторопливо с неба сыпал пушистый, как кошка Маша, снег” (“Пить или не пить”).
Самый восхитительный рассказ в этой книге — “Сельская жизнь”, о зрении сквозь память. Перспективные погрешности такого взгляда передаются на удивление точно. Детали огромны и выпуклы: огурцы, несколько вареных картофелин, табурет “с отверстием для руки или рук, если руки маленькие”. На этот табурет садятся непонятно по каким поводам заходящие гости: тракторист, который “как-то весь вместе со штанами расстегнулся”, жалуясь на жизнь, которая в его жалобах “началась не с рождения, а с жены Риты”; заведующий картофельным складом, утверждающий, что он не ОН, а ОНО, и герою хочется назвать его, как деревню, Толей Осипово; его подруга, “самая что ни на есть «она»”… Разговоры кончаются песнями, а рассказ — припоминанием своего местонахождения в доме. Место это определяется не сразу, на ощупь памяти, по резкости предметов, находившихся тогда близко.
Как всякая хорошая, внутренне объемная книга, малая проза Дмитрия Орлова неявно метафизична. Выражается ее скрытая мудрость стилистически — в ненатужности письма и той особой незлобивости рассказчика, которая делает его мир (наш с вами тоже), полный сложных ситуаций и безрадостных событий, о которых автор отнюдь не умалчивает, — светлым.
Дмитрий Орлов. Асфальтовое море (Записки старшего матроса) и другие рассказы. — СПб: Геликон Плюс, 2003.