Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2004
Перевод Милена Макарова
Лиана Ланга — поэт. Родилась в 1960 году в Риге. Окончила Латвийский государственный университет (факультет филологии, отделение латышского языка и литературы). Пополняла образование в США (New School College, New York, USA), курс философии, курс американской литературы XX века.
Книги стихов «То небеса, то циферблат» («Te debesis, te ciparnica») 1997; «Дунь-ка в дудку, Скорпион!» («Ieput taurite, Skorpion!») 2001. Стихи переводились на русский, литовский, английский, французский языки.
* * * Я от глубокого вдруг пробудилась сна. Блуждала тень моя среди лесных деревьев. Над чашею тумана наклонившись, тысячелетья жадно пили влагу. Как мокрый и зеленый чайный лист, в мои глаза внезапно вплыло небо. И тесно не было. Так нежно задевали мой остов звездные большие корабли. И я не знала, что мне скажут звери и почему молчат так долго гости. Ведь я была твоим ключом, тем новым вином, что запирают в черных бочках. Мрак тяжело дышал и растворялся в трансе, в мое лицо бросая отблески другого, другого прошлого, других существований, и умирало то, что было мной. Я от глубокого вдруг пробудилась сна, лицо кусали ледяные зерна града. На языке совы сказал мне кто-то «бог». И так пуста была твоя рука. Вещи Так вещи возвращаются ко мне. Прохладный ветер снова гладит мамино лицо, ей девятнадцать. Пары от белоснежного белья плывут тихонько в будущее, но застревают в кроне каштана, что растет неподалеку. И став скворцами, начинают петь. Свистеть и щебетать. Проходит время. Это кажется насмешкой. Так кажется чертам лица, глазам, зубам. Все, что однажды изгнано подобно пятну от красного вина со скатерти, вновь возвращается, пытаясь стать словами. Как солнце возвращается. (И та работа, что свершаем ежедневно.) Приходят приходя: Смотри, в дверях стоит большая кукла. В проеме темном расползается ажурный свет. Так память воспаленная способна к себе легко притягивать фантомы. Болтаясь в петлях бесконечно длинной связки, они вибрируют. А вещи так сейчас обнажены, задумчивы. Тс-с! Игрушечкам и потревоженному праху. Ты, кукла, вспомни, как была твоим врачом да и портнихой, говоря о платьях. Побольше вспомни и рассказывать начни, твое молчание стихов красноречивей. Так вещи возвращаются ко мне. Луч звездный преломляется на бабушкином лбу. Она в глубоком сне. Там, где мы обе — еще детьми. Прадедушка- лесник там косит травы. И только думает еще он о тебе. Вокруг стоят березы как на страже. Верхушки их в небесной сладкой плазме тонут. Вот шар земной вдруг сделал кувырок, и всколыхнулась, всколыхнулась плазма. Себя я слышу в твоем первом крике, ведь так внезапно разлучили нас. И надо было плакать? А снаружи прохладно. У колодца пеленки стынут, эта осень такая ранняя. Позволь, пожалуйста, мне растопить дыханьем слой льда на жестяном тазу. Приходят приходя: От мелкого стеклянного песка и крупной соли глаза очищу, но со стороны все так же на меня взирают вещи. Кладешь в гербарий отпечатки пальцев, что домовой платочком полирует — пепельницу, спицы, которые однажды сквозь селезенку времени прошли, они так бесконечны, что и в трансе, вслед за вязальщицей все повторяя жесты, единственное, что сумеешь вывязать, так это — горизонт. С начала до конца. За петлей петля. Так вещи возвращаются ко мне. Вот синяя обгрызанная школьная линейка. Измерить ею можно расстоянье между живыми и покинувшими мир, и сколько там осталось, если лес, оглушенный солнечным ударом, сам как кукушка начал куковать. А старой поварешкой можно молочную похлебку небосвода помешивать, глядеть, как долго месяц тает кусочком масла, и прикоснуться к вечности губами, слегка попробовав. Как в мышеловку пойманный мышонок, что вырывается, испуганно пища, конечно же, не зная, что там дальше. Приходят приходя: Сноп света вьется и дрожит перед экраном, и серебристая картина оживает, и пепел сыпется в мое лицо. И шепот в сердцевине темноты о том, что Феникс возродился. Он встрепенулся, весть сжимая в клюве. Смотри же, это ты, но тридцать лет назад, ты улыбаешься безмолвными губами. Но кто-то все еще поленья раскалывает, это — жест дружбы в сторону костра. Закончен фильм. И на экране лишь несколько царапин вместо букв. А помнишь ли, как во дворе, со стороны забора, закапывали мы свои «секреты»? Кладя осколочки стекла на то, что важно: на майского жука в постели одуванчиковой, на бабочку, что вечным сном уснула, и на клочок бумаги, гласивший «Счастлив, кто найдет». Мы, дети, уже знали, как любить ничтожное, от глаз чужих скрывать ту часть себя, которую так щедро саркофаг берет в свои объятья. И лето нам молчать велело. Земля открылась. Все было открыто. Так вещи возвращаются ко мне. Времена года раскрываются, как письма. На хрупкие я опираюсь строки. Так к Стене Плача приникает иудей. О вещи, вы учили меня видеть. И слушать камня влажное дыханье. Вы, вещи, научили меня быть и строить хижину на берегу реки забвенья. Там, где закат над крышами теснится и время опьяняет циферблаты. Где ласточка слюну соединяет с белой глиной и теплому карнизу благодарна. Последнее утро Харта Крейна Никто не съел еще свой завтрак корабельный, но ты уж знал, что ранит жизнь смертельно. У буревестников сверкали остро крылья, и золотые рыбы волны пили. Последнее, что слышал, была фраза, что виски дорожает безобразно и что-то про политику и спорт, но ты уже шагнул за белый борт. На палубе кричали, суетились, но волны океана расступились, печальный совершая ритуал, чтоб сделать все, как сам ты пожелал. И круг оранжевый был в воду брошен, он показался вдруг тебе похожим на грим, которым шлюха скрыть уродство пытается. Так стоит ли бороться? Конечно, и не думал ты спасаться. Другим же мыслям времени начаться уж не было. Все было так мгновенно. Начало дня. Кончина джентльмена. Что гибнешь ты, на корабле кричали, но изумрудной глубине отдали. Русалки, с жаждой твоей бешеною споря, в тебя соленое вливали пойло. И может, попрощаться подобало, но ты прощался с самого начала строкою каждой, каждою страницей, ведь разрушала жизнь твоя границы. Ты слишком хорошо воспитан был и дал ответы всем, кто их просил. О да, твои признанья налицо, как в срок снесенное пасхальное яйцо. Свидетель был, который видел, как неторопливо ты снимал пиджак, сложил на палубе… Но ты один лишь знал, как с жизнью тот пиджак соединял. Напоминал он родственные узы, года и даты, тихий голос Музы, и губы властные, и чей-то смех, стихи и город, ржавчину и снег. Поют пузырчатую песню рыбы, дивясь, какого странного калибра к ним радужная рыба приплыла. И только появившись, умерла. На Атлантическом сегодня бури нет. Великий в нем покоится поэт. Коль океанское воскреснет дно, Потоп Великий нам познать дано. Спасется, кто стихи боготворит. Но корабельный телеграф теряет ритм. Матрос-красавчик ленту черную берет, и знает капитан, кого он отдерет.