Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2004
Любовь Спасибо, что мелькнула и жизнь перевернула, и смерть переиначила, что головой покачивала, что ничего не значила и не вернула. Не сберегла от ветра, не скрыла от безденежья. Спасибо, что не первая и не удерживаешь ни верностью, ни склокою — проходишь бережком... И снова ставень хлопает. И все по-прежнему. * * * Я тебя разлюбила в субботу, тринадцатого числа. Я правильно поступила. Лишь чашку разбила, в которую кофе с утра налила — потом остудила. О как я тебя разлюбила... До самого живота. Я так изнутри опустела, что хлынула горлом наружу моя нагота и сделалось тело таким безнадежным и смелым, таким не моим, что жадно смотрели чужие тела мне в душу, томясь от веселья. Я так тебя разлюбила, что предположить не могла, как я тебя полюблю четырнадцатого. В воскресенье. * * * Давай, мой друг, отбросим суету, поставим книги умные на полки — и снова ты поймаешь на лету обрывок слова, чтоб слепить осколки. Лепи, мой друг, покрепче, не спеши, овладевай неведомой наукой того, что раньше было — наша жизнь, того, что дальше станет нашей мукой. * * * По ту сторону ветра, где ты живешь, все совсем по-другому. По ту сторону ветра, где ты живешь, имя мое чуть знакомо. По ту сторону ветра, где ты живешь, не долетают птицы. По ту сторону, где ты живешь, я не умею сниться. По ту сторону ветра, где ты живешь, только смех твой, который на ветер похож... * * * На свете есть одна былинка, есть в вечности одно мгновенье и мы с тобой. Мы любим так, что нет в нас места ни той былинке, ни мгновенью, ни нам с тобой. * * * Но ничего не поделаешь — хочется быть наядой, мир наугад разглядывать как величайшую ценность, в ночь из воды выступать, как загадочный остров, с обнаженной единственной целью: шутя примерять наряды сказочных птиц, смеяться и ничего не загадывать про дураков и умных. Ведь все равно поймают, не разгадают, уйдут, чтоб потом возвратиться, глянут, а там ничего, только синее море. Кто это выдумал, будто любовью спасают? Выдумал ловко, но чашку с водою задел — и она навсегда полетела вдребезги биться, а бледное солнце наугад слепило глаза. Слепило, слепило, слепило из этих осколков. И как вы теперь нам прикажете ими смотреть... Из Уитмена Снился мне город — один на Земле, землею не покоренный. Город друзей мне привиделся — город, каких не бывает. Правила там любовь, а больше никто не правил. Она была. И ничего не было выше нее. Она жила в каждом мгновенье, в любом человечьем поступке. Она смотрела из взглядов и говорила из слов. * * * Горшком назовут да в печку поставят, а я улыбнусь. Красавица, скажут, колечко подарят, а я отвернусь. Женой назовут да работать заставят, а я отмахнусь. Любимая — скажут. На воле оставят. А я оглянусь. * * * Домик, домик... Доля, доля... То ты луковка, то репка. Все болтают, а глаголит редко кто. И тот, кто редко и молчит, и смотрит прямо, а не криво и не косо. То колдобина, то яма — эти вечные вопросы. То насмешка, то уловка — эти вечные ответы. Волейбольная сноровка... Остановка. Тропка. Лето. Август. Рождение Он сказал: я хочу тебя видеть... А яблоки падали, все увеличивая расстояние между нами и небом. Занавеска пахла чем-то больнично-белым, и надо было дышать, а тело не соглашалось ждать. И было жалко былинку ржавую, а кони ржали до самого сердца. Соседи пялились и рыбу жарили — и ржавь бежала по полотенцу. А яблок стадо как хлынет с краешка и поскакало вперед по белому... Дитя окликнуло... А я ни аюшки: смотрю — не думаю. Как ошалелая. Но в занавеске такие прорези, такие шорохи и знаки, как будто птица мечется по лесу — к какому полюсу пристать, не знает. Яблоки падали. Потоп яблочный землю залил. Прошла суббота. Только потом на землю меня позвали. * * * Который час? Который год? Что это — бред иль просветленье? И сколько их еще пройдет от замысла до воплощенья? Друзья мои, не вы, не вы на берегах Невы ленивой, и в теремах Москвы спесивой вас тоже не видать — увы... Нас время сеяло, как мак, крутыми пальцами по свету — в столицу ту, в столицу эту, а большей частью просто так. Но мы взросли на островах, где слышно, как растет трава, где варят мед, полынь жуют и вольно песенки поют. Там сослагательный глагол не жжет и ничего не просит — лишь ветер приговор выносит да горбит голый косогор. Там знак неравенства нелеп. Там учатся молиться Богу, но камнем обернется хлеб из булочной через дорогу. Маме Мне проститься бы с тобой — не простилася... Хорошо трава-плакун уродилася. Скоро красным озерцо заболотится. Не смотри ты мне в лицо, Богородица. Я тону в Твоих очах, как в меду пчела. Утоли мою печаль кротостью чела. Уж не первую беду на сердце несу. Мама, я потом приду, только не спасу — как никто из нас никого не спас ни на Яблочный, ни в Медовый Спас. Хорошо в нашем храме пели. Пахло медом, елеем, елью. На поминках пили и ели... Ничего мы с тобой не успели. У плакун-реки ресницы соленые... Говорят, что нам грехи немоленые отпускаются первого числа. Вот уж сорок дней о тебе: «Была». И, как ты мне в года запредельные, я тебе пою колыбельную, слезы стойкие в горле комкая... У тебя были руки тонкие, голос сильный, а платье синее — и тетрадки в клетку и в линию. И теперь красных знаков не меряно на земле, что тобою проверена, как тетрадка: черта и точка, и завязан узел платочка. А плакун-трава твердым почерком пишет грамоту тебе почетную — и стоим мы все, как неученые, и бормочем любовь неразборчиво.
Любовь Спасибо, что мелькнула и жизнь перевернула, и смерть переиначила, что головой покачивала, что ничего не значила и не вернула. Не сберегла от ветра, не скрыла от безденежья. Спасибо, что не первая и не удерживаешь ни верностью, ни склокою — проходишь бережком... И снова ставень хлопает. И все по-прежнему. * * * Я тебя разлюбила в субботу, тринадцатого числа. Я правильно поступила. Лишь чашку разбила, в которую кофе с утра налила — потом остудила. О как я тебя разлюбила... До самого живота. Я так изнутри опустела, что хлынула горлом наружу моя нагота и сделалось тело таким безнадежным и смелым, таким не моим, что жадно смотрели чужие тела мне в душу, томясь от веселья. Я так тебя разлюбила, что предположить не могла, как я тебя полюблю четырнадцатого. В воскресенье. * * * Давай, мой друг, отбросим суету, поставим книги умные на полки — и снова ты поймаешь на лету обрывок слова, чтоб слепить осколки. Лепи, мой друг, покрепче, не спеши, овладевай неведомой наукой того, что раньше было — наша жизнь, того, что дальше станет нашей мукой. * * * По ту сторону ветра, где ты живешь, все совсем по-другому. По ту сторону ветра, где ты живешь, имя мое чуть знакомо. По ту сторону ветра, где ты живешь, не долетают птицы. По ту сторону, где ты живешь, я не умею сниться. По ту сторону ветра, где ты живешь, только смех твой, который на ветер похож... * * * На свете есть одна былинка, есть в вечности одно мгновенье и мы с тобой. Мы любим так, что нет в нас места ни той былинке, ни мгновенью, ни нам с тобой. * * * Но ничего не поделаешь — хочется быть наядой, мир наугад разглядывать как величайшую ценность, в ночь из воды выступать, как загадочный остров, с обнаженной единственной целью: шутя примерять наряды сказочных птиц, смеяться и ничего не загадывать про дураков и умных. Ведь все равно поймают, не разгадают, уйдут, чтоб потом возвратиться, глянут, а там ничего, только синее море. Кто это выдумал, будто любовью спасают? Выдумал ловко, но чашку с водою задел — и она навсегда полетела вдребезги биться, а бледное солнце наугад слепило глаза. Слепило, слепило, слепило из этих осколков. И как вы теперь нам прикажете ими смотреть... Из Уитмена Снился мне город — один на Земле, землею не покоренный. Город друзей мне привиделся — город, каких не бывает. Правила там любовь, а больше никто не правил. Она была. И ничего не было выше нее. Она жила в каждом мгновенье, в любом человечьем поступке. Она смотрела из взглядов и говорила из слов. * * * Горшком назовут да в печку поставят, а я улыбнусь. Красавица, скажут, колечко подарят, а я отвернусь. Женой назовут да работать заставят, а я отмахнусь. Любимая — скажут. На воле оставят. А я оглянусь. * * * Домик, домик... Доля, доля... То ты луковка, то репка. Все болтают, а глаголит редко кто. И тот, кто редко и молчит, и смотрит прямо, а не криво и не косо. То колдобина, то яма — эти вечные вопросы. То насмешка, то уловка — эти вечные ответы. Волейбольная сноровка... Остановка. Тропка. Лето. Август. Рождение Он сказал: я хочу тебя видеть... А яблоки падали, все увеличивая расстояние между нами и небом. Занавеска пахла чем-то больнично-белым, и надо было дышать, а тело не соглашалось ждать. И было жалко былинку ржавую, а кони ржали до самого сердца. Соседи пялились и рыбу жарили — и ржавь бежала по полотенцу. А яблок стадо как хлынет с краешка и поскакало вперед по белому... Дитя окликнуло... А я ни аюшки: смотрю — не думаю. Как ошалелая. Но в занавеске такие прорези, такие шорохи и знаки, как будто птица мечется по лесу — к какому полюсу пристать, не знает. Яблоки падали. Потоп яблочный землю залил. Прошла суббота. Только потом на землю меня позвали. * * * Который час? Который год? Что это — бред иль просветленье? И сколько их еще пройдет от замысла до воплощенья? Друзья мои, не вы, не вы на берегах Невы ленивой, и в теремах Москвы спесивой вас тоже не видать — увы... Нас время сеяло, как мак, крутыми пальцами по свету — в столицу ту, в столицу эту, а большей частью просто так. Но мы взросли на островах, где слышно, как растет трава, где варят мед, полынь жуют и вольно песенки поют. Там сослагательный глагол не жжет и ничего не просит — лишь ветер приговор выносит да горбит голый косогор. Там знак неравенства нелеп. Там учатся молиться Богу, но камнем обернется хлеб из булочной через дорогу. Маме Мне проститься бы с тобой — не простилася... Хорошо трава-плакун уродилася. Скоро красным озерцо заболотится. Не смотри ты мне в лицо, Богородица. Я тону в Твоих очах, как в меду пчела. Утоли мою печаль кротостью чела. Уж не первую беду на сердце несу. Мама, я потом приду, только не спасу — как никто из нас никого не спас ни на Яблочный, ни в Медовый Спас. Хорошо в нашем храме пели. Пахло медом, елеем, елью. На поминках пили и ели... Ничего мы с тобой не успели. У плакун-реки ресницы соленые... Говорят, что нам грехи немоленые отпускаются первого числа. Вот уж сорок дней о тебе: «Была». И, как ты мне в года запредельные, я тебе пою колыбельную, слезы стойкие в горле комкая... У тебя были руки тонкие, голос сильный, а платье синее — и тетрадки в клетку и в линию. И теперь красных знаков не меряно на земле, что тобою проверена, как тетрадка: черта и точка, и завязан узел платочка. А плакун-трава твердым почерком пишет грамоту тебе почетную — и стоим мы все, как неученые, и бормочем любовь неразборчиво.