Рассказ. С французского. Перевод Аллы Полосиной
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2003
Паскаль Роз — автор романов “Охотник зеро” (Гонкуровская премия 1996 года, Премия первого романа), “Летнее письмо”, “Ferrailles”. Лев Толстой всегда был и остается для нее великим писателем и личностью. Она прочла все его произведения, письма, дневники, дневники Софьи Андреевны, изучила обширную биографическую литературу. Рассказ “Соня” написан по мотивам дневников С.А.Толстой и Л.Н.Толстого.
Наступила ночь.
Она в спальне на коленях перед образом Спасителя. Было слышно, как хлопнула дверь, как ты запряг лошадь и поскакал галопом. Она прошептала: “Пресвятая Богородица, если он любит другую, пусть споткнется и упадет в реку! Пусть он умрет!” Ты не споткнулся, а прозрачный звон лошадиных копыт растворился в ночи. Она долго сидела неподвижно. Даша принесла лампу, но она попросила ее потушить. Свет ранит ее. Даша постелила себе тюфяк у двери и заснула. Дом погрузился в тишину. Но она заснуть не могла. Луна поднималась все выше. Цокот копыт раздавался по-прежнему, но теперь он стучал в ее сердце. Сидя на стуле, она опустила руки и замерла, почти на грани отчаяния, прислушиваясь к ночным звукам. Через открытое окно в комнату повеял свежий ветерок, принеся тонкий аромат скошенного сена. Только тогда она заплакала. Долго, как ребенок, плакала навзрыд, сожалея о своей дурацкой вспыльчивости. Некоторое время спустя встала, чтобы достать из сундука платья. Вот. Возьми их. Они ей не нужны. Больше она их не наденет. Будет одеваться, как простая баба, так, как хочешь ты. Тебя все нет. Возвращайся домой.
Стоит ли ссориться из-за пустяков? Когда ты писал историю Анны, она сшила тебе кашемировую куртку. Вечерами сама надевала ее, пока переписывала рукописи. Если долго сидишь за работой, начинаешь быстро мерзнуть. Приятно накинуть на себя что-нибудь мягкое и теплое. Но сейчас это ни к чему, ты больше не пишешь. Придется раздать платья в деревне или сделать из них лоскутные одеяла для детей.
Она посмотрела на одежду, лежащую на полу, и перестала плакать. Это себя, нелюбимую и брошенную, она видела там, на полу. Отвела взгляд и вышла на балкон.
* * *
От красы мироздания у нее перехватило горло. Ей хотелось, чтобы с земли исчез человек, слабое, тщеславное, мелочное создание, с ранимой душой, пустыми разговорами и любовными разочарованиями. Он нарушает покой, царящий в природе. Ночь в деревне. Как не любить ее? Сегодня косили сено, и запах стоит пьянящий. Если ты думаешь, что она больше любит Москву, это неправда. Ей нравится жить в деревне. Она обожает природу: коров, луга, деревья, лесные просторы. Ей нужны крики вальдшнепа, ржание лошадей и кваканье лягушек. В этих звуках дыхание Бога. Она легко обходится без светской жизни. Если и бывает в Москве, то только ради детей. Там, средь бала, в сиянии хрусталей, она порой закрывает глаза и, опустив ресницы, мгновенно переносится в зимнюю деревню, где долгие месяцы — уткни нос в замерзшее окно и, куда ни кинь взор, везде увидишь один снег. Ночью он отливает белым сиянием. Ярко-голубым утром зайцы зигзагами подбегают почти к дому, дети катаются на коньках на пруду, жаркий огонь горит в печах. Она открывает глаза, улыбается кавалеру, что-то рассеянно говорит ему, но не слышит ни одного его слова.
Мороз не меньше пятнадцати градусов. Вы уже в шубах, собираетесь ехать к Дьяковым. Сани ждут перед дверью. От лошади идет пар. Ты берешь в руки вожжи. Она села рядом с тобой. Ваши ноги, накрытые шкурами, почти соприкасаются. Рюмка водки на дорогу, и вы отъезжаете. Ты подстегиваешь лошадь. Весело звенит колокольчик. Сани скользят. Вы едва не опрокинулись. Ей страшно и весело. Она обнимает тебя, чтобы не упасть. Тебе нравится ее испуг. Пустынны поля. Пустынны рощи. Ей люба эта пустыня тишины, приятно чувствовать тебя рядом. Твоя близость пьянит ее. Ветки хлещут по лицу. Мягкость снега заглушает конский галоп. Стоит первозданная тишина. Слишком хорошо. И больно. Она тебя любит. Она тебя потеряла.
С тех пор как ты ушел в христианство, она думает о самоубийстве.
Где ты, Левочка? Словно солдат на посту, она ждет, когда ты вернешься домой. Липовая аллея пустынна.
Перед ней раскинулась яснополянская земля. За Ясной — Тульская губерния. За Тулой — Россия, Киев, Петербург. Еще дальше — Европа, за ней океан, заморские земли, города, которых она никогда не увидит… люди с цветной кожей. У нее желание провалиться в тартарары. Ее жизнь — как жернова на шее, которые она больше не в силах нести. Ее имя Соня Толстая. Она — жена Льва Толстого. Ей тридцать восемь лет. У нее одиннадцать детей. Троих Бог уже прибрал. На все воля Божья. Соня Толстая… Соня Толстая — это она.
Звезды мреют. Точно кто-то подвесил ночь на крюки. Вся жизнь… Ее жизнь. Жизнь ради тебя… Как тебя забыть? Как стать другой? Подвести черту под общим прошлым и сказать себе: оторвись! освободись от него! Но она не может! И не хочет! Она без тебя — ничто! Ничто! Пустота! Тело, лишенное души.
Ей десять лет, а ты офицер лет двадцати шести. Ты приехал проститься с ее родителями перед отъездом в Дунайскую армию, в Севастополь. После твоего ухода девочка обвязала бантом обитый вишневым бархатом стул, на котором ты сидел. Уже тогда она знала, что ты ее судьба. Смущало только то, что у тебя почти нет зубов. Она станет твоей. Ты нехорош собой, но разве это важно? Как можно любить за такую случайность, как красота? Ты некрасив, но в глубине твоих глаз столько внутренней силы. Уже в десять лет она поняла, что нужно обеими руками держаться за эту силу. Иначе зачем жить? Девочка задала себе вопрос. А ответить некому. Ты, Лев Николаевич, знаешь ответ. Это все заметили. Ты весь светился от счастья. От тебя шло сияние, озарявшее все вокруг. Она влюбилась в это сияние. Она вообразила, что ты опояшешь ее поясом любви и никогда, до самой смерти, не развяжешь его.
Ей восемнадцать лет. Она прелестна. Она отдала тебе свою жизнь и все, что в ней было не истрачено. Этот брак свершился на небесах. С тех пор ее жизнь, новая, чистая жизнь, принадлежит тебе. И сколько же всего на нее обрушилось. Ответственность за детей, хозяйство, прислуга, воспитание детей, а по ночам — бесконечное переписывание рукописей. Еще. Нагружай еще. Для ее любви это не так уж тяжело. Тебе кажется, что ее силы неистощимы, лишь бы ты в них нуждался. Ты пишешь, а она переписывает. Это ее призвание и гордость. Да, она — Соня Толстая. И она плачет от счастья, когда ты спрашиваешь: “Что ты думаешь о князе Андрее? Он в самом деле личность?” Или: “Скажи, графинюшка, есть ли в Наташе что-то избыточное, что мешает ей быть счастливой?” Она отвечает: “Что значит быть счастливой? Довольствоваться малым? Чуть-чуть жизни, чуть-чуть любви, чуть-чуть стараний, и вот уже смерть не за горами?” Ты берешь ее руку и говоришь, что она великая женщина. От полноты чувств она приходит в такое волнение, что вся дрожит. Это было за чаем. Тетенька, свояченица Таня, Ханна и трое старших детей сидели рядом. Ты нашел предлог, чтобы пойти на прогулку к реке. Вы прекрасно прошлись. Прогулка вдвоем, что может быть проще. Между тем по тому, как идут вместе мужчина и женщина, можно понять меру любви каждого. Вечером до темноты вы играли в крокет. А после ужина — на рояле в четыре руки. Она, разумеется, испортила свою партию. Ночью она смотрела, как ты спишь. Нежность затопила ее сердце. Ты — знаменитый писатель, а спишь так, как спят только в раннем детстве.
И вдруг эти ужасные слова, которые ты бросил ей в лицо, разорвали медленное кружение воспоминаний.
* * *
Ей необходимо выговориться. Она боится слов. Ей нужно тихо и доверчиво излить кому-то душу, чтобы избыть горечь. Твой мрачный, унылый и холодный вид леденит душу. Тебе больше не о чем с ней говорить. Ты обожаешь беседы с мужиками. В ее душе одни обиды, они ее душат. Никого нет рядом, кто помог бы избавиться от них. Даша! Как она спит! Будто мертвая. Даша любит молчать. Она говорит столько, сколько полагается по службе. Даша, ты хочешь мне помочь? Хочешь, чтобы я излила душу твоему спящему лицу? Скажи, как ты ладишь с мужем? Он бьет тебя, когда напивается, а потом делает тебе ребеночка? Ты все терпишь? Может быть, ты его любишь? Ты любишь своего мужа? Разве ты знаешь, что такое любить мужчину? Он любит только мое тело. А мне нужно что-то другое. Разве дело лишь в том, чтобы быть покрытой и брюхатой? Порой он груб. Я кусаю подушку, чтобы не кричать. Я хочу нежности, внимания. Ты тоже? Как это унизительно — терпеть мужское скотство. Я чувствую себя старухой. И некрасивой. Бывают дни, когда мне хочется его убить. Если бы я могла убить его, а потом создать нового, такого же, я бы сделала это сейчас. Я бы подстерегла его в парке, посмотрела ему прямо в глаза и выстрелила. Я все время думаю о смерти. Мне снится, что я умираю, как Анна Каренина. Под колесами поезда. Я всегда любила Анну Каренину. Он ее, разумеется, не любит. Теперь он открещивается от романа. Что интересного в том, “как одна дама полюбила одного офицера”? А его новые взгляды… В нем не осталось другой любви, кроме любви к народу. Он мне гадок со своим народом. Нельзя любить народ и ненавидеть семью. Он меня ненавидит. Он ненавидит нас всех. Каждый день прорываются упреки, горечь, выговоры, обвинения. Он меня обманул. Он предал меня. Его духовное преобра-жение — это предлог, чтобы избавиться от меня и от нашего образа жизни. Бог надоумил его разбить вдребезги двадцать лет счастья под тем предлогом, что владение землей и деньгами — великий грех. Мне жарко, Даша, мне жарко. Все говорят, что у меня больные нервы, но я-то знаю, что достаточно одного его слова и… Повсюду смерть. Он уехал. Он от меня ушел. Нет. Он на Киевском тракте. Он все время ходит в “большой свет”. Там он поджидает паломников, устраивается вместе с ними в канаве, и они разговаривают о царстве Божием. Он скоро вернется. Вернется кушать пирожное, печенье и упрекать меня за наш образ жизни. Он меня еще измучит упреками. Даша, проснись! Несколько дней назад я видела себя мертвой. Я следила, как молотили рожь, как обсыпбли зерно, водя по кругу лошадей, которых резким голосом понукал крестьянин. Я смотрела как завороженная на лошадей, на крестьянина с кнутом — жуткого хозяина этого адского рондо. Оторвать глаза было невозможно. Увидев, что на меня неумолимо катятся чугунные дымящиеся колеса поезда, я закрыла глаза. Свое тело, раздавленное паровозом, я увидела под тормозной колодкой. На этот раз мне не было страшно. Увидеть себя мертвой — это облегчение и освобождение. Да, я больше не хочу жить. Мне жарко. Почему мы носим тяжелые платья с узким горлом? Это стесняет дыхание. Каждый день думать о смерти и оставаться в кабале у страха. Бедные мои малыши будут жалеть умершую мамб. Как стыдно быть женщиной! Она даже логически мыслить не способна… У меня в голове все путается. Моя голова словно в черном мешке, узком и глубоком. Даша, Даша, хватит спать! Просыпайся! Зажги лампу и принеси мне мою работу. Я больше не могу оставаться в темноте.
* * *
Почему ты заставляешь ее ждать? Разве ты не на Киевском тракте? Ты не ходил к другой? Пустив лошадь шагом, ты ездишь кругами по лесным дорогам вокруг Чепыжа и вспоминаешь подробности ссоры. Всегда одно и то же и одни и те же взаимные упреки. Только на этот раз ты пошел дальше. Ты выкрикнул, что хочешь уйти от семьи. По крайней мере эти слова сорвались с твоих уст. Ты не хотел ее ранить этой правдой. Ты хотел подождать еще. Жена — точно камень на пути твоего самосовершенствования. Ты опускаешь голову. Тебе горько. Тебе бы больше смелости. Смелости убийц. Ты остаешься в лесу. Не решаешься вернуться. И ехать не решаешься. Ты понял, что отныне это будет твой крест, который ниспослан свыше.
Ты знаешь, что она шутит над тобой. Тебе это неприятно. Однажды ты нечаянно услышал, как они с сестрой смеялись, и спрятался, чтобы послушать. “Что сегодня делает великий писатель? — Тсс, говорите тише, вы ему мешаете! — Ах, он работает! Что он сейчас создает? — Как, вы не знаете? Очень важное произведение. — Какое
же? — Обувь, вернее, сапоги. — Вы шутите? — Вовсе нет. Он сменил перо на иглу сапожника. Скажите ему, что вы в восторге от его нового учения, и, может быть, он сошьет вам сапог. Это очень изысканно. Вы разве не знаете, что без физического труда, что бы вы ни делали, нет спасения? Один сапог — один шаг к истине. В сапожном мастерстве он видит возможность бесконечного совершенствования! Спешите стирать белье, выносить ночной горшок и заберите детей из университета!” Ты не поняла. Когда-нибудь о тебе с улыбкой будут говорить, что ты косил сено, был сапожником, а ты хотел прослыть творцом божественного произведения. Ты знаешь также, что когда-нибудь исчезнут тюрьмы, не будет и войн, богатые не будут объедаться за счет голодных, как сейчас, нельзя будет продавать людей. Без этой уверенности ты бы уже повесился.
* * *
Когда она перестает работать, ей кажется, что земля перестает вертеться. Она загадала, что он вернется прежде, чем она закончит перешивать куртку. Она старалась работать медленно. Но ты решил наказать ее. Ее нервные приступы раздражают тебя. Она прислушивается, чтобы различить в ночных звуках стук копыт. Жабы, далекий звон колокольчика, сверчки — и больше ничего. Она шьет. Ты, Левочка, произнес страшные слова. Слов не изменишь. Скорее, слова нас изменят. Сегодня или в другой день ты уйдешь от нее, это вопрос времени. Рукава слишком коротки. Как быстро и незаметно растут дети. Они скоро покинут родное гнездо, а ей все еще хочется вязать им курточки, брать их на колени, лечить от кашля каплями датского короля. Она любит детей. Она их любит до боли, особенно маленьких. Когда она в плохом настроении, то идет в детскую, садится у колыбели Алеши и смотрит, как он спит. У него немного вздернута верхняя губа. Если он проснется, то непременно с улыбкой. Отчего малыши бессознательно улыбаются? Разглядывая его, она думает о роде людском. Наверное, в природе человека заложено что-то порочное, что проявляется с возрастом. Как-то раз ты сказал, что для ее полного счастья достаточно изобрести гуттаперчевую куклу, у которой будет вечный понос. Сказано зло, но близко к правде. Чем старше ребенок, тем больше он отчуждается от родителей. Это горько. Это ее тайная боль, спрятанная глубоко в сердце. Сергей учится в университете, а она все еще видит, как он в матроске ползает на четвереньках по траве. Таня скоро выйдет замуж. Птенцы один за другим улетают из гнезда. И она, опора дома, скоро останется одна. Кроме своих переживаний, ты ничего не замечаешь. Ты живешь духовной жизнью. Она же — тень. Работающая тень, собирающая все в закрома ради будущего детей. Красивый получился воротничок. Хорошая модель. Работа закончена, а тебя нет. Она бросает куртку на стол, идет в комнату, пытается вообразить свою жизнь без него. И не видит ничего, кроме черной дыры, в которую не смеет заглянуть. Она разволновалась. На ночном столике осталось немного брома, который тебе прописал доктор. Она открывает ящик стола, колеблется, затем с треском закрывает его. Чего ты от нее хочешь? Не такая уж она плохая. Она делает, что может. Никто столько, сколько она, не работал в общественных столовых во время голода в Самаре. Ты сам это говорил. Страшная засуха, гибнущий скот, голод. Да, помогать надо было, и она давала средства, не считая. Но разве она одна выдержит всю нищету мира? Любить нищету, посещать одни остроги и приюты — это болезнь. Нищета внушает ей отвращение. Особенно пьянство. В чем ее вина? Если бы она не издавала его сочинений или не хлопотала о правах на авторскую собственность, как бы он помогал бедным? Богатые нужны, чтобы помогать бедным. Если бы она не занималась имением, чем бы ты кормил орду своих последователей? Отвечай. Да, скажи, в чем она не права. Ты молчишь. Ты всегда молчишь. Чего ты от нее хочешь? Чего ты хочешь после того, как взвалил на нее воспитание восьмерых детей? Боже, почему в мире столько страданий? Почему наш народ так беспечен, ленив и неряшлив? Зачем отдавать землю крестьянам, если они не способны ее обработать?
* * *
Порой тебя охватывает искушение отказаться от всего. Тогда ты говоришь себе, что живешь не для себя, а для общего блага. Ты хотел бы стать “Божьим человеком”, как те, одетые в лохмотья паломники с котомками, которые бредут по дорогам на богомолье из одного монастыря в другой. Ты молился бы за слепых, которые мучают друг друга ради призрачного блаженства. Ты молился бы до тех пор, пока тебя держат ноги. А потом остановился бы и умер с миром. Но молитва никогда не была твоей сильной стороной. Бог дал тебе писательский дар. Двадцать лет ты тратил его на бесполезные романы. Ты должен наверстать потерянное время. Покоя для тебя не существует. Твой удел — борьба. Ты выехал из леса. Теперь он темнеет за твоей спиной. Луна омывает парк молочным сиянием. Пруды неподвижно зеркальны. Ты останавливаешь лошадь и любуешься красотой. Ты вырос здесь. Ты здесь прожил жизнь.
Ясная — это твое тело, Ясная — это ты. Расставание с Ясной обойдется дорого тебе, а не твоей жене. В конце липовой аллеи — твой дом, из окна падает свет. Она тебя ждет. Ее глаза заплаканы, волосы растрепаны, она встретит тебя новыми упреками или враждебным молчанием. Ты должен вернуться. Ты должен стяжать мир вокруг себя. Тебе тревожно. Ты хочешь стать властителем умов и сердец, а с ней рядом ты делаешься обыкновенным невольником сладострастия и еще смеешь осуждать других. Непреодолимое желание женщины — твоя тайная кабала.
* * *
Она смотрится в зеркало. Подносит лампу к лицу. Чье это расстроенное отражение? Она проводит рукой по глазам, касается щеки, обводит пальцем линию губ. И это Соня Толстая? Незнакомое лицо одинокой женщины. И это жизнь? Бьешься, не покладая рук, стараешься все обустроить, а в душе — пустота. Кто мы такие? Автоматы для заполнения пустоты? Миллионы глаз, рук, тел, слепо шагающих к смерти. Все замучены. В ее глазах все смешалось. Она делает усилие, чтобы привыкнуть. У нее плохо получается. В комнате какое-то мерцание. Может быть, заря занимается? Летом светает рано. Даша повернулась во сне на своем тюфяке. Тени танцуют на стене. Мебель качается. Твои глаза. Она видит в зеркале твои глаза на месте своих. И вот уже появилось лицо. Твои глубоко посаженные глаза, белая борода. Авраам. Ты — Авраам. Она всегда считала, что ты похож на Авраама. Ты смотришь на нее. Взгляд суровый и пронзительный. В глазах осуждение. Она готова просить прощения. Становиться на колени. Все что угодно, лишь бы ты так не смотрел на нее. Прости, не знаю за что. Прости за то, что я — женщина, за то, что хочу жить, прости за то, что люблю тебя, за то, что не вегетарианка, прости за то, что разбудила Дашу. Твое лицо исказилось, как от сильной боли. Из тебя исходит страдание. Свет мерцает. Дай ей руки, она их поцелует. Открой дверь. Подойди и погладь ее волосы. Занеси над ней жертвенный нож.
* * *
Влага упала на твои плечи. Ты возвращаешься, оттого что стало прохладно и захотелось выпить чаю. В сущности, побеждает всегда она. По крайней мере так ты считаешь. Ты снедаем всеми. Снедаем женой и учениками. Все стараются завладеть тобой, разорвать на части. Увы, с учениками тебе так же тяжело, как с женой. Орда обезьян. Ты идешь к ней. Ты ждешь, когда в твою душу вернутся нежность и любовь, эти хрупкие чувства, которые прогнала тоска. Поначалу ты гонишь эту мысль как пустое желание, уловку богатых. Не получается. В такие минуты горько чувствовать себя одиноким, лишенным любви. После ссоры такие порывы нужны, они облегчают примирение. Ты не раз испытывал подобное, она тоже, с пьянящей радостью. Невольно подумаешь, что ваши ссоры только предлог, чтобы крикнуть на весь свет: “Я тебя люблю”. Но на этот раз ничего, кроме пустоты или, вернее, стыда и досады оттого, что возвращаешься, точно провинившийся ребенок. Забрезжила утренняя заря. Серебристая роса подрагивает. Вскоре ты явишься перед ней. У тебя, кроме доброты, других мотивов для примирения не будет. Тяжкая аскеза! Ты будешь просить простить тебя и забыть о том, что было сказано в порыве гнева. Ты велишь поставить самовар и предложишь выпить вместе чаю. Ты погладишь ее волосы. Ты знаешь, что это ее успокоит. Ты знаешь, что иногда достаточно одного слова, чтобы примирить все разногласия. Тогда почему ты, апостол любви, утаиваешь слово, готовое вылететь из твоих уст, оставляешь его себе? Чем ближе к дому, тем больше ты думаешь о жене: вот она сидит с чашкой в руке, лицо опухло от слез, пьет чай. Ты стоишь рядом и гладишь ее по голове. Чтобы самому успокоиться, гладишь шею своего коня. Слышишь его дыхание. Пугливый конь, почувствовав близость конюшни, ускоряет шаг. В душе нарастает тоска. Ты думаешь о повести про умирающего чиновника Ивана Ильича, о буфетном мужике Герасиме, который бодрствует все ночи напролет у постели страдающего барина. Герасим сидит напротив него с улыбкой и держит на плечах ноги больного для облегчения его мучений. Воображение захватывает тебя, и уже который раз ты радуешься этой жуткой каторге творчества. Ты должен гладить волосы жены с тем же чувством, с каким Герасим держит исхудалые ноги барина. Эта мысль тебя успокоила: если ты смог это написать, сможешь и исполнить.
Вот ты уже у крыльца. Она слышала, как ты подъехал, и стоит на верхней площадке лестницы с лампой в руках. Ты вернулся. Ты пленник. Ты спрыгиваешь с лошади. Замер на мгновение. Ты уже ничего не знаешь. От твоей внутренней борьбы в душе не осталось ничего.
От тебя, Лев Толстой, тоже ничего не осталось.
* * *
Ты вернулся! Я знала, что ты вернешься. Я не сомневалась в этом ни секунды. Даша, Даша, дорогая, проснись. Граф вернулся. Поставь самовар, он остыл. Хороший чай пойдет ему на пользу. Нет, подожди! Я сама поставлю самовар. Он любит, когда я ставлю самовар. Любовь моя, я не задам тебе ни одного вопроса. Я не имею на это права. Ты пророк, идешь впереди века. А я, глупая, ничего не понимаю, шагаю вместе с толпой. Лишь бы ты не простудился, у тебя слабые легкие. Моя единственная
радость — любить тебя. Если даже ты ненавидишь меня, я все равно буду тебя любить. Ты страдаешь, я знаю, но сделаю вид, что не замечаю этого. Я тебя утешу. Буду кроткой. В детстве я была кроткой. Мама рассказывала, что достаточно было моего присутствия, чтобы игры становились тише. Я еще способна быть кроткой. Для тебя, для тебя одного, лишь бы ты меня снова любил. Рассветает. На земле есть счастье, потому что ты вернулся.
Она берет лампу и спускается с лестницы. У нее кружится голова от бессонной ночи. Сердце бьется. Бьется, как у пойманной птицы. Но она улыбается. Она хочет выглядеть красивой, нежной и приветливой. “Мудрые девы бодрствуют, ожидая своего жениха. Когда он возвращается, в комнате горит светильник, а их сердца покорны”. Левочка, не приходит ли тебе в голову эта притча о десяти мудрых и неразумных девах, ожидающих Христа? В свете рождающегося утра она смотрит на тебя. Смотрит во все глаза. Ты спрыгнул с лошади, остановился на мгновение в раздумье. Она хотела броситься к тебе. Но не посмела. Или, может быть, она ждет, что ты сделаешь шаг первым? Ты растерялся. Время тянется, напряженно вибрируя. Для нее и для тебя… Даже лошадь стоит с растерянным видом. Она прядает ушами, удивляясь, почему о ней забыли. Потом, тряся головой, идет в конюшню. Ты все еще в смятении. Ты подходишь к ней, точно обреченный. Ты устал и хочешь побыть один. Ты поднимаешься по ступенькам крыльца. Она прислонилась к дверному косяку. Ты увидел, что она плачет, протягиваешь руку, касаешься ее щеки и волос. Она смотрит на тебя, как на Бога, каковым ты не являешься. Если бы она сидела в спальне, если бы ее глаза были опущены в чашку, если бы она не вышла к тебе на заре, может быть, тогда ты смог бы погладить ее лицо, в котором больше решительно ничего не видишь. Или, вернее, ничего, кроме осуждения. Провал. Душевный надрыв. Злой дух борьбы между мужчиной и женщиной. Ты убегаешь! И бормочешь: “Завтра, увидимся завтра, Соня, иди спать”. Ты убегаешь и закрываешься в рабочем кабинете. Вслед за тобой раздаются шаги твоей жены, грузно поднимающейся по деревянной лестнице.