Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2003
Разговор о современной поэзии, начатый Анной КУЗНЕЦОВОЙ («Неостановимый авангард» — «ДН» N№ 3, 2003 г.), продолжают Александр УЛАНОВ, Александр КОБРИНСКИЙ и Андрей УРИЦКИЙ.
Премия Андрея Белого отражает (только отражает) ситуацию в современной поэзии. Сворачивание стилистического разнообразия — от Седаковой до
Пригова — в нечто усредненное и узнаваемое. Самовыражение — пусть за экраном театральной маски. Ни Елена Фанайлова на самом деле не цинична (несмотря на название своей книги), ни Могутин не хуйвэйбин — они только играют. Александр Анашевич по крайней мере не тратит сил на то, чтобы выглядеть неиграющим — может быть, потому его игра и подвижнее, не столь натужна.
А из того, что в повседневности есть своя поэзия, вовсе не следует, что вся повседневность — поэзия. Альтернативой повседневности числятся высокопарная риторика или тот же театр. Но есть и другие возможности — метафизика, ассоциативность, включение в жизнь предметов. Личное взаимодействие с культурой, образец которого дан, например, у Мандельштама (а не перечисление очередного набора из “Розы мира” или К.Г. Юнга). Ниши пустуют, однако.
Или не пустуют — но вероятность того, что их осваивающие будут замечены, близка к нулевой. (Хотя это вполне в порядке вещей. Игровая поэзия и рассчитана на театрализацию, на сцену, на массовое воздействие. Всякая другая не рассчитывает вообще ни на что. Даже на прочтение, не говоря уж о понимании.) Поскольку читателю вообще проще и легче находить подтверждение себя, чем искать нечто новое, в очередной раз срабатывают механизмы, близкие к имеющимся в массовой культуре. Почему массовой культурой считают только детектив или любовный роман? Дело не в количестве читателей, дело в механизме воздействия. И премии слишком часто занимаются рекламой понятного и продаваемого — просто рассчитано отличие товара для разных социальных групп.
Премия Андрея Белого, предполагавшаяся как противоположная этому, как открывающая (с неизбежным риском ошибки), тоже предпочитает отслеживать сложившиеся предпочтения. Круг замыкается. Существует какой-то достаточно общий контекст, в который не слишком сложно вписаться, но который способен только воспроизводить себя же. Неужели действительно права Т. Чередниченко, на которую постоянно ссылается Анна Кузнецова, и художественная автономия была связана только с политической оппозиционностью? Неужели не будет эстетической оппозиции, умной, независимой? Не из призывов вернуться к копии с копии копии Пушкина — или из столь же ограниченных призывов к демонстративным стилизациям в духе Владимира Сорокина?
Может быть, в советские времена каждый заинтересованный в хоть сколь-нибудь отличной от соцреализма литературе читатель был вынужден ориентироваться на свой страх и риск и проявлял бульшую независимость и большее внимание к одиночкам? А то, что механизм массовой культуры работает примерно так же, как механизм культуры советской, осознано теоретически, но не стало еще повседневной очевидностью.
В сотый раз перетолковывается социальный абсурд — более мрачно у Михаила Сухотина, менее мрачно у Владимира Кучерявкина, — хотя меньше абсурда от этого не станет и речь давно уже не о его обнаружении, а о путях к полноценному существованию, несмотря на абсурдные обстоятельства. На таком фоне и строки Василия Филиппова о походке — рассвете ног и о дарении губ ветру воспринимаются как нечто свежее, а не как бледная тень Гарсиа Лорки в переводе Гелескула.
Большинство современных стихов слишком многословны. В приводимом Анной Кузнецовой стихотворении “У метро” Григорий Дашевский действительно создает “яркий, чистый просвет бытия… почти без вспомогательных средств, без груза письменной традиции, без подстрочного шуршания бумаги — интонацией и подбором местоимений, становящихся живее имен”. Да, течение людей навстречу, пропускаемое в ожидании “карего заката”, в напряженном, жалобном пронзительном внимании. Но это все создано в восьми строках. Можно было сделать смысловой бросок к чему-то еще, можно было разомкнуть образ в многозначность, дать ему жить самостоятельно. Нет — дальше все то же метро, ожидание, уплотняющееся и выдыхающееся с каждым новым разъяснением. Не в Дашевском тут дело, а в общей тенденции. Александра Петрова называет лупу, свет, ткань — достаточно! — но зачем-то далее опять — вспыхнем, озарится. Стихотворение не концентрировано, оно длится, как милое дружеское общение ни о чем, безопасным поводом к чему, похоже, современная поэзия в большинстве случаев и является. Кажется, современный автор слишком часто боится быть непонятым, боится что-то недообъяснить, а в результате теряется возможность открытия, возникновения новых связей.
Может быть, литература слишком быстро устала в ситуации, когда движение к сложности, концентрации смыслов не подкрепляется массовым политическим противостоянием советскому примитиву. Она обзавелась собственным примитивом, любовью к наивной — или наигранно-наивной — поэзии. Избегание сложности и тяготение к безопасности. Это можно понять как реакцию на окружающую жизнь. Это удобнее для того, кто привык не открывать, а лишь воспринимать. Поэзия становится своеобразной подпоркой, помощью, социальной заботой (выбор 2002 года — “Дорогие сироты,” Михаила Гронаса — только подтверждает тенденцию). Но поэзия может быть гораздо большим, хотя бы в силу своей свободы от повседневного, сообщающего языка.
Возможно, современное сознание аритмично. Что открывает возможность, уходя от клише, изобретать себя каждый раз заново. Более важна рождающая концентрация смыслов, насыщенный раствор, а не повторение рифмы или организация дыхания белыми полями верлибра. Это уже не поэзия — хотя проза ли? Скорее нейтрально и вмещающе — текст.
Но, например, Андрей Левкин, в чьей прозе больше поэзии, чем в очень многих современных стихах, получил премию Андрея Белого только после того, как слишком многие из года в год недоумевали, почему этого не происходит. Левкину эта премия уже ничего добавить не сможет. Но тогда премия ничего не сможет добавить и читателю.