Стихи. С белорусского. Перевод Валерия Гришковца
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2003
Алесь Каско родился в 1951 году в белорусском Полесье. Окончил филологический факультет Брестского государственного пединститута им. А.С.Пушкина. Работал учителем, журналистом. Сейчас – секретарь Брестского областного отделения Союза белорусских писателей. Автор шести поэтических сборников. Пишет также для детей. Переводит с нескольких языков, в том числе с русского. Лауреат Литературной премии им. Аркадия Кулешова. Член Белорусского ПЕН-центра.
* * * Снова дума, дума, дума. Полумрак и тишина. Вон и мама, как мадонна, у глубокого окна. Смотрит, будто бы с портрета, где осталась молодой, и луна — чистейшим светом, словно нимб над головой. Ветер шастает косматый, только видится ясней: за стеною этой хаты мне нисколько не вольней. Толку-то от этой воли грешных дум, пустых забот? И летит, что ветер в поле, день за днем, за годом — год. Не с того ль так захотелось, от земных отрекшись пут, чтоб отвеяли от тела душу тут мою, лишь тут! Только тут, под крышей дома, где покой и тишина и где мама, как мадонна, будет вечно у окна. Преодоление Молния не пропала бесследно: она опалила душу и осталась в ней. Горячий пепел чувств не истлел... След от огня жжет еще сильнее, жжет невыносимо — он жаждет стать снова огнем. Сам из себя восстану, как аравийская птица. Уничтожу память забуду тебя? Верну молнию небу. Брату Еще только август — уже холода. И темною рябью пугает вода. А с северо-запада — снова циклон, и кажется: снегом обрушится он. И гнешься под гнетом нелегких одежд... Все больше дорог. И все меньше надежд. Из всех остальных есть надежда одна: заветная чаша допьется до дна. И чашу сию ты вот-вот и допьешь, на сыново счастье ее разобьешь: пусть будет здоров он и молод всегда!.. Еще только август — уже холода. Деревья Как днем люди, ночью ходят по городу деревья: тяжело стоять под дождями им, безлистым, холодным, им, одинаковым, но все ж одиноким. Собираются в группки, сплетают околелые ветви согревают друг друга, словно в объятьях, а потом бродят до рассвета и бредят неблизкой весною. И только не сманят никак в свои странствия того осокоря высокого, что и в самую стылую ночь от дома твоего не ступает ни шагу. Человек-колодец Бросит на самое дно горсть звезд или лучей рассветных — зазвенят и смолкнут, не слышные для души. Ни воспоминаний детства, ни эха прошедшей любви они не разбудят; боль потерь и та отозваться не сможет в пересохшем от зноя, промерзшем от стужи колодце... Ходит по улицам сухой и холодный — и уже никому не утолить жажды. Может, за тем вот домом рассыплется он, и мусорщики вывезут его на свалку... Он этого хочет! Вдруг любопытный кто-то, молодой, неоглядный, заглянуть потянется и бросится вниз; или с ужасом поймет, что и сам становится пустым колодцем. * * * Покидаю круговерть ночную, облака невесомых дней, смятенье души и одиночество двоих. Покидаю ту сторону зеркала. Найдусь ли в себе — в былой обыденности, в привычной работе? В стихах каких-то моих?.. Так долго отсутствовал, что уже забыл, каким был, кем слыл и был ли вообще. В зеркало гляжусь — там нет отражения. Отель Быт бродяжий, быт мой странный: трассы, поезда... Словно время, в пропасть ванны капает вода. Ты не дома и не охкай. Сыро. Ни рубля... Хоть возьми взгляни за окна: чья же тут земля? Цедит краля струйку дыма, смотрит горячо: — Вы из Крыма? — Нет, из Рима, и прикрой плечо. Громкий смех из коридора: «Проще, дорогой». Гул закупочной конторы в люксе за стеной. Пожелай — доставят тут же импорт и в постель... Рядом — шумный интеружин: гости всех мастей. Угощают русской горькой, пьют грузинский чай. И родная отговорка: «Дзядзька, не чапай!» Не заснуть... в оконной раме выпукло, как флюс, бьет неоновой рекламой — «Беларусь»... Воспоминание о филфаке Тороплюсь с вечера выспаться, чтоб не заснуть на лекции по теории соцреализма, но зачитываюсь Альбером Камю; про него рассказать не знаю кому — разве что тополям, и снова опаздываю... В деканате серьезно обещаю зачитываться Марксом, и Горьким Максимом, и Бедным Демьяном. Я даже прошу у комсорга конспекты, а Она — с большой буквы, Она — после занятий почему-то приносит кольцо колбасы; оно обручает нас и тайной вечерей, и Песней Песней... Назавтра читаю свои вирши поэту Алесю Рязанову, изгою столицы, отрекшейся мовы, и он понимает меня, и Ее, и Альбера Камю, и слышит деревья, что к окнам приникли. Перед свечою Что век — со свечку, не тужите, душа живет не по годам. Вы хоть огарок не тушите, не потушу его я сам. Его несите в храм сосновый, в вечерний, тихий, золотой, чтоб пламенел он чисто, ново, вдали подхваченный зарей. Его держите, заслоняя от вкрадчивого сквозняка, над вещей книгой, где сияет исповедальная строка. А ночью, если вам не спится, сквозь расстоянья пусть встает в нем отсвет хаты, как зарница извечной памяти ее. Краса, поэзия, отчизна слезинкою промоют взгляд, и вам — впервые, может, в жизни хороших дней предстанет ряд. Так перед свечкой не грешите на возраст, сумерки... Прошу: вы хоть огарок не тушите, я сам — его не потушу.
Алесь Каско родился в 1951 году в белорусском Полесье. Окончил филологический факультет Брестского государственного пединститута им. А.С.Пушкина. Работал учителем, журналистом. Сейчас – секретарь Брестского областного отделения Союза белорусских писателей. Автор шести поэтических сборников. Пишет также для детей. Переводит с нескольких языков, в том числе с русского. Лауреат Литературной премии им. Аркадия Кулешова. Член Белорусского ПЕН-центра.
* * * Снова дума, дума, дума. Полумрак и тишина. Вон и мама, как мадонна, у глубокого окна. Смотрит, будто бы с портрета, где осталась молодой, и луна — чистейшим светом, словно нимб над головой. Ветер шастает косматый, только видится ясней: за стеною этой хаты мне нисколько не вольней. Толку-то от этой воли грешных дум, пустых забот? И летит, что ветер в поле, день за днем, за годом — год. Не с того ль так захотелось, от земных отрекшись пут, чтоб отвеяли от тела душу тут мою, лишь тут! Только тут, под крышей дома, где покой и тишина и где мама, как мадонна, будет вечно у окна. Преодоление Молния не пропала бесследно: она опалила душу и осталась в ней. Горячий пепел чувств не истлел... След от огня жжет еще сильнее, жжет невыносимо — он жаждет стать снова огнем. Сам из себя восстану, как аравийская птица. Уничтожу память забуду тебя? Верну молнию небу. Брату Еще только август — уже холода. И темною рябью пугает вода. А с северо-запада — снова циклон, и кажется: снегом обрушится он. И гнешься под гнетом нелегких одежд... Все больше дорог. И все меньше надежд. Из всех остальных есть надежда одна: заветная чаша допьется до дна. И чашу сию ты вот-вот и допьешь, на сыново счастье ее разобьешь: пусть будет здоров он и молод всегда!.. Еще только август — уже холода. Деревья Как днем люди, ночью ходят по городу деревья: тяжело стоять под дождями им, безлистым, холодным, им, одинаковым, но все ж одиноким. Собираются в группки, сплетают околелые ветви согревают друг друга, словно в объятьях, а потом бродят до рассвета и бредят неблизкой весною. И только не сманят никак в свои странствия того осокоря высокого, что и в самую стылую ночь от дома твоего не ступает ни шагу. Человек-колодец Бросит на самое дно горсть звезд или лучей рассветных — зазвенят и смолкнут, не слышные для души. Ни воспоминаний детства, ни эха прошедшей любви они не разбудят; боль потерь и та отозваться не сможет в пересохшем от зноя, промерзшем от стужи колодце... Ходит по улицам сухой и холодный — и уже никому не утолить жажды. Может, за тем вот домом рассыплется он, и мусорщики вывезут его на свалку... Он этого хочет! Вдруг любопытный кто-то, молодой, неоглядный, заглянуть потянется и бросится вниз; или с ужасом поймет, что и сам становится пустым колодцем. * * * Покидаю круговерть ночную, облака невесомых дней, смятенье души и одиночество двоих. Покидаю ту сторону зеркала. Найдусь ли в себе — в былой обыденности, в привычной работе? В стихах каких-то моих?.. Так долго отсутствовал, что уже забыл, каким был, кем слыл и был ли вообще. В зеркало гляжусь — там нет отражения. Отель Быт бродяжий, быт мой странный: трассы, поезда... Словно время, в пропасть ванны капает вода. Ты не дома и не охкай. Сыро. Ни рубля... Хоть возьми взгляни за окна: чья же тут земля? Цедит краля струйку дыма, смотрит горячо: — Вы из Крыма? — Нет, из Рима, и прикрой плечо. Громкий смех из коридора: «Проще, дорогой». Гул закупочной конторы в люксе за стеной. Пожелай — доставят тут же импорт и в постель... Рядом — шумный интеружин: гости всех мастей. Угощают русской горькой, пьют грузинский чай. И родная отговорка: «Дзядзька, не чапай!» Не заснуть... в оконной раме выпукло, как флюс, бьет неоновой рекламой — «Беларусь»... Воспоминание о филфаке Тороплюсь с вечера выспаться, чтоб не заснуть на лекции по теории соцреализма, но зачитываюсь Альбером Камю; про него рассказать не знаю кому — разве что тополям, и снова опаздываю... В деканате серьезно обещаю зачитываться Марксом, и Горьким Максимом, и Бедным Демьяном. Я даже прошу у комсорга конспекты, а Она — с большой буквы, Она — после занятий почему-то приносит кольцо колбасы; оно обручает нас и тайной вечерей, и Песней Песней... Назавтра читаю свои вирши поэту Алесю Рязанову, изгою столицы, отрекшейся мовы, и он понимает меня, и Ее, и Альбера Камю, и слышит деревья, что к окнам приникли. Перед свечою Что век — со свечку, не тужите, душа живет не по годам. Вы хоть огарок не тушите, не потушу его я сам. Его несите в храм сосновый, в вечерний, тихий, золотой, чтоб пламенел он чисто, ново, вдали подхваченный зарей. Его держите, заслоняя от вкрадчивого сквозняка, над вещей книгой, где сияет исповедальная строка. А ночью, если вам не спится, сквозь расстоянья пусть встает в нем отсвет хаты, как зарница извечной памяти ее. Краса, поэзия, отчизна слезинкою промоют взгляд, и вам — впервые, может, в жизни хороших дней предстанет ряд. Так перед свечкой не грешите на возраст, сумерки... Прошу: вы хоть огарок не тушите, я сам — его не потушу.