Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2003
* * * Кура безмолвствует ночная. Над ней дома висят наклонно. Все та же хашная. Все тот же Мостишка. Улочка все та ж. А это — призрачность витрины. Чугунный вымысел балкона. С моим лицом почти что вровень — Духи «Кармен», второй этаж. А на балкончике — Вахтанга Подруга. Кланяюсь актрисе. В руках — дрожащая болонка. — А как зовут ее? — Жужу. Вы что, больны? — Гораздо хуже: Совсем не узнаю Тбилиси. Я вышел к Спуску Элбакидзе — И нет его. Не нахожу. И тут — трамвай. Я — на подножку. Ко мне судьба неблагосклонна. Скамейки все пусты и жестки. Окошко и глаза протру. Я дом свой, кажется, проехал. И борода Галактиона, В осенних лужах отражаясь, Заколыхалась на ветру. Но вот звонок. И вот Навтлуги. Как сладко пахнет керогазом! Вокзал. Фонтанчик Тариэла. Да нет же, это парк Ваке. Где тот балкон? Где та актриса? Бог весть... Все завертелось разом. Все — и находки, и пропажи. Все — на грузинском языке. Скульптор Зурабу Церетели Крепостная стена на горе возникала Все отчетливей. Что ж, повидаться пора б. «Да, бичо, не ошибся ты: я — Нарикала. А тебя как зовут? Не Зураб ли?» — «Зураб». «Ах, Зураб, ты не очень-то любишь игрушки...» «Может, это сюда меня и привело». «Что ты видишь в окне Анчисхатской церквушки?» «Сразу — темень, а после — мерани крыло». «А в наплывах моих?» — «Чьи-то позы и жесты. Профиль — царственный, кажется... Знать бы мне — чей. Снится солнечный слиток — и, словно из жести, Вырезаю фигуры из этих лучей». «Не боишься пророчеств? Я правду открою». «Понимаю: ты — крепость, а я вот умру...» «Нет, не это. Как мост в феврале над Курою, Ты захочешь сорваться и рухнуть в Куру». «Я погибну?» — «А проку в погибели много ль? Ты — художник. Ты всяческих бед натворишь. Но с тобой среди Рима возвысится Гоголь, Но с тобою Бальзак возвратится в Париж...» «Значит, стану я сыном Парижа и Рима?» «Нет, бичо. Лучше слушай ты улочку ту. Если несотворима, то неповторима — Все равно что метехский прорыв в высоту». * * * Гураму Ахаладзе Клянутся бесы на Коране. Не вразумляет их Аллах! Январь бесснежный в Тегеране. И факелы на всех углах. В них те сугробы растворялись. («Итак, сходитесь, господа...» — Из-за Истоминой стрелялись. Он секундантом был тогда. Писал потом, что кровь невинна. Она дымилась на снегу...) И снова кровь... «Нахвамдис, Нина! Прощай! Я больше не могу...» Теплее сатанинской злобы Мороз, простреленная ель, И льдистый лапник, и сугробы, И та метель, и та дуэль. Слетела с дьявола папаха. Очки расплющены в пыли. Что это — сабля Али-шаха? А может, голос Фет-Али? У Фет-Али повадки лисьи, В шакальем сердце — смерть сама. Подумать только: все в Тифлисе Читают «Горе от ума». В то утро Нина что-то пела, Его богиня и раба, Не зная, что уже скрипела В горах та самая арба. Плач по Сванети ...Грех ради нашихъ Богу попустивши...1 Из «Псковской летописной повести о смутном времени» …И острых саперных лопаток Останутся наши следы. Из солдатского фольклора Мне нужен предлог — не пролог: Я Гигу и Сару услышу! Сквозь щели и сквозь потолок Дымок полетит — через крышу. Увижу я тот же очаг, Сундук для муки из Чаргали. (Опять не почувствую гари — Но слезы в крестьянских очах.) Увижу я в щель и орла — И клюв, и прикрытое веко. «А Лора твоя?» — «Умерла В тот день, когда умер Алеко». И Сара достанет конверт: «Вот ваше тбилисское фото...» И кто-то окликнет кого-то. И башни потянутся вверх. Теперь уж не так высоко — Не выше, чем воздух Тифлиса, Чем песенка та — «Сулико», Которую пела Лариса. Я столько сгубил, а не спас! Я струсил во дни перестройки. Меняя больничные койки, Наверно, боялся за вас. Успеть бы. Ведь я все старей. И, самое главное, вроде Денечки «открытых дверей» Для вас и для нас на исходе. Засовы гремят уже. Но Еще не сработало что-то. И башни. И тень вертолета. И с песиком наш Мимино. Пройду я по старым следам, Возьму вашу древнюю начу1. А клятва... К чему она вам? Последнюю встречу назначу. Не все же сгорело дотла. Мы двинемся завтра в Ланчвали. Араку варить не пора ли? У медного сядем котла. Вот кресло для Гиги. О ком Заржут возле пропасти кони? На троне примерно таком Всевышний сидит на иконе. Преставился дед Николоз. Вбил гвоздь в домовину по шляпку И маков альпийских охапку Убитой Ларисе понес. Немного старинных деньжат Держал в тайнике он. И что же? Забыл, где монеты лежат. И вам не найти их, похоже. «Ищите мой клад, — говорил. — Таких больше нету в Сванети. Монеты бесценные эти: Архангел на них — Гавриил». А вам откопать суждено, Случайно разрушив кладовку, В местийском кувшине зерно, Со стрелами лук и кремневку. Не золото, не серебро. Вздохнете вы оба: «Не слишком...» И все же теперь вы — с ружьишком: Стреляет, хотя и старо. Пойдем мы в церквушку, как встарь. Ветшает она год от года. Четыре стены и алтарь. Горящие угли у входа. В пристройке лепешки пекут. Пора помянуть Николоза. Араку заносят с мороза И ставят бутылки в закут. Сюда проникает снежок, Любых непогод отголоски. Ты, Гига, свечу бы зажег. Гляди: не иконы, а доски. Мальчишка, почти что босой, Впорхнет да и выпорхнет снова. Касается лика Святого Снежинка, стекая слезой. И я за себя и за Русь Впервые Джгерагу святому, Георгию то есть, молюсь, Тоскуя в Сванети по дому. А рядом — старуха с клюкой. За Сару молюсь и за Гигу. Они рукописную книгу Читали — строку за строкой… Вернемся, и Гига возьмет Чунир2, этот голос печали. И выцветет вдруг небосвод, Как древние фрески Латали. И вздохи. И всхлипы. И прах. Обвал. Одиночество. Буря. Нашла-таки воина пуля. Охотник разбился в горах. Все плоские крыши в снегу. Я трону холодную начу, И руки себе обожгу, И вздрогну, и за спину спрячу… Горит на полу ламтварал3, Три глаза бычачьи прищуря, Обвал. Одиночество. Буря. Так Гига еще не играл. 1 То Бог допустил за грехи наши... 2 Музыкальный инструмент, похожий на виолончель. 3 Напольный светильник.