Путешествие в Индию. Рисунки Леонида Тишкова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2003
Часть 1
Глава 1. “Утренний ветерок, дующий из рая”
Капли дождя сбегали по стеклу иллюминатора, повинуясь (куда деваться-то?) закону Ньютона, но как только самолет рванул по взлетной полосе — они сменили направление, побежали горизонтально, пока совсем не выветрились и не испарились, ибо далеко внизу оставили мы дождевые облака, набирая высоту, достаточную, чтобы совершить беспримерный для нас с Лёней перелет с пятидесятой на двадцать седьмую параллель этой планеты. Звезды сошлись, многое свершилось, что должно было свершиться, сбылись предзнаменования и пророчества, час пробил — мы летели в Индию!..
Разумеется, этому предшествовали различные чудеса.
Моя подруга Светка Пшеничных решила издавать детские книги. По дружбе и по неосмотрительности — первой книгой, которую она выпустила самым шикарным образом, произведя головокружительный денежный заем, стали мои сюрреалистические рассказы, на первый взгляд — детские, а приглядишься — “не всякий взрослый их поймет”. Так говорили Светке в книжных магазинах, куда она тщетно пыталась пристроить астрономический тираж, напечатанный на великолепной белой бумаге в городе Дмитрове. К тому же книга была богато проиллюстрирована Володей Буркиным, жестким карикатуристом, что окончательно сделало ее неприкасаемой для рынка сбыта.
Зато она стала культовой среди современных хиппи и крошечным ручейком утекала из специальных магазинов типа “О.Г.И.” и “Графоман”.
Книга называлась “Моя собака любит джаз”.
Той же весной мне позвонили и сказали, что Российский Совет по детской литературе выдвинул “Собаку” на международный Диплом Ганса Христиана Андерсена.
Раз в два года присуждается Почетный Диплом Андерсена, так называемая Малая Нобелевская премия, детскому писателю, художнику и переводчику, произведения которых внесли важный вклад в мировую детскую литературу. Причем, как правило, церемония вручения происходит в Испании, Германии, Швеции — в каких-то досягаемых странах для европейцев.
Моя награда ждала меня осенью… в Индии!!!
Лёня говорит:
— Пиши письмо Соросу. Так, мол, и так, дайте бедному писателю немного денег — хотя бы долететь до Индии, не ближний ведь свет, ну и, хотя бы там, в Индии, худо-бедно перетусоваться недельки две.
Я написала чеховское письмо Вани Жукова своему дедушке. И через некоторое время — о, это звезды южных небес благоволили мне! — получила кучу денег из “Открытого общества”.
Путь в Индию был открыт. Естественно, я не собиралась надолго оставаться в Дели, участвовать в конгрессе, пожинать лавры. Душа моя давно стремилась в Гималаи, оставалось только наметить маршрут, и, конечно, тут нужен бы товарищ.
Лёня в Индию не рвался.
— Ой, — он вздыхал, — не знаю, не знаю. Это же у черта на куличках! Куда Диплом Андерсена занесло? Почему не в Данию, не в Финляндию?.. Все у тебя не как у людей.
— Ох, — он говорил, — надо бы узнать, какие там прививки. Это ж тропики, болота, малярия… Наверняка по осени свирепствуют холера, дизентерия, проказа, желтая лихорадка… От одних прививок, наверное, можно умереть.
Обуреваемый мрачными прогнозами, он отправился в специальную поликлинику на консультацию, где просидел в очереди с отъезжающими в разные экзотические страны и такого наслушался! Если у него и были какие-либо
сомнения — ехать или не ехать, то теперь он твердо знал: ни за что!
Да мне и самой было страшновато. Оказалось, например, поездка в Индию вообще не предполагает профилактических прививок. Глотай “делагил” от малярии, бери с собой полкило левомицетина, а там — куда кривая вывезет.
Дрожа от страха, мы перешагнули порог Этнографического института, где Лёнин старший брат Валера Тишков, директор этого грандиозного НИИ, обещал устроить нам встречу с Ириной Cемашко — великим специалистом и знатоком Индии.
Первое, что сказала эта замечательная женщина, и я по сей день благодарна ей, самое первое, что она сказала, как будто сразу все поняла, только нас увидела:
— НЕ БОЙТЕСЬ НИЧЕГО.
Потом она торжественно указала на свои ноги и произнесла:
— Этими ногами я вдоль и поперек пешком исходила чуть не всю Индию, я ночевала под открытым небом, ела в харчевнях с простыми индусами, а заболела один только раз — дизентерией — в самом фешенебельном районе Нью-Дели в стерильных условиях, шикарно пообедав на приеме у нашего посла. Видимо, в окно влетела случайная муха и присела на край бокала с шампанским…
— Ну, заболеете — вылечитесь! — воскликнула она. — Зато вы такое повидаете — ей-богу, я даже вам завидую. Вот карта Северной Индии, если вас интересуют Гималаи. Вот справочник-путеводитель на английском. Он, правда, старый, но вряд ли в Индии что-то существенно изменилось, с тех пор, как я там была. Там мало что переменилось даже со времен “Махабхараты”. А у меня к вам просьба: вот деньги и рецепт, купите мне лекарство в Дели в аюрведической аптеке.
Ее слова нас обоих страшно вдохновили. Тем более Лёнин средний брат Женя, врач, познакомил со своим студентом-индусом. Звали его Насин, что в переводе означает “Утренний ветерок, дующий из Рая”.
— Как же этому имени соответствовать, черт побери?! — вскричала я, когда он представился. И мне понравилось, что он ответил спокойно:
— Никаких проблем.
Мы разговаривали по телефону, и он заверил, что в аэропорту Дели нас встретит на машине его брат, которого зовут Хэппи, ни много и ни мало.
— Только напишите на картонке: “Марина & Лёня” латинскими буквами. Он сам к вам подойдет, отвезет в хорошую гостиницу, поселит, покормит, всюду вас устроит, можете ни о чем не волноваться…
И вот мы с одними рюкзачками, уже более или менее уверенные в завтрашнем дне, у Лёни из рюкзака торчат легчайшие белоснежные ангельские крылья для видеосъемки в горах, стоим в Москве на регистрацию билетов. А перед нами индус в чалме с добрым десятком чемоданов, баулов, сундуков, тюков, корзин, коробок. Жена, закутанная в сари, ребенок на ее бедре… Короче, верный перегруз.
— Друг мой! — он тихо говорит Лёне на английском языке. — Вижу, вы налегке. Примите на себя часть моего багажа. Я буду вам очень признателен.
Ну, Лёня и принял на себя его корзины и баулы.
Уж как потом индус на него ласково поглядывал на протяжении всего нашего семичасового перелета.
А под крылом такие марсианские пейзажи. Пустыни, горы, русла пересохших рек… Есть ли жизнь на этой планете, вообще? — вот вопрос, который вертится в голове, когда наблюдаешь просторы, пролегающие между дружественными державами Россией и Индией. Причем всякий раз, бросая взор в иллюминатор нашего самолета имени композитора Николая Римского-Корсакова, я невольно прочитывала начертанную на крыле просьбу не гулять по его поверхности.
Отчего-то после Афганистана, ближе к Пакистану, облака поменяли форму. Из расплывчатых и горизонтальных, клубящиеся, кучевые, они превратились в высокие, вертикальные, накрученные башни махарадж.
Уже по дороге к неведомым землям любая деталь меняет и расширяет твое представление о мире. А лишь коснешься этих земель стопой — тут вообще начинается все другое, даже сама плотность, цвет — в Индии он красноватый, теплота, которой она одаривает тебя с каждым твоим шагом.
— Индия. Прародина цивилизаций. Это отсюда злаки пошли? — такие мой Лёня вел благодушные разговоры, пока мы не выбрались из самолета и не оказались в аэропорту Дели, в таможенном отсеке, смахивающем на предбанник: низкий потолок с узорами подтеков, мокрые стены, по углам чьей-то заботливой рукой расставлены стеклянные и жестяные банки, куда капает с потолка вода…
Лёню неумолимо поджидал шок обмена долларов на мятые, истонченные до дыр, обветшалые, прозрачные индийские рупии.
(Потом в Москве по телевизору мы смотрели передачу про деньги — о, Господи, каких только на них нет возбудителей эсхатологических болезней. Особенно на рупиях!..
— А почему же мы не мыли руки постоянно? — я спрашиваю в ужасе у Лёни.
— Да там — мой, не мой, — он ответил, — все равно одна надежда на великого Вишну!)
C денежными знаками в стране — катастрофа. Сама собой образовалась целая индустрия, занятая в прямом смысле отмыванием денег. В Дели открылись пункты приема “дряхлых” рупий, которые из-за ветхости не принимают к оплате даже в самых отдаленных районах Индии. Купюры скупают по заниженной цене, моют с мылом, подклеивают обрывками газеты, подрисовывают и по номиналу обменивают в Центробанке. Без ушлого посредника обычному индусу трудно сообразить, как сдать государственному учреждению ветхую банкноту. Он только запутается и в результате останется ни с чем. Например, в банке купюры разного достоинства в различном состоянии принимаются в разных окошках.
— Ну, где наш Хэппи? — сказал мой муж, дерзновенно шагнув с большой картонкой на груди — “Марина & Лёня” — из сырого и душного предбанника в БАНЮ.
Глава 2. Где наш Хэппи?
Мы нырнули полностью в иное измерение.
Парилка, влажная тропическая жара!.. Сам воздух был иным — в прямом и переносном смысле. Площадь, люди, машины — будто бы из старого индийского кино, в котором главную роль играет Радж Капур. У выхода из аэропорта столпились индусы — коричневые, полуголые, в белых набедренных повязках. Завидев нас и нашу доверчивую надпись на картонке, они бросились к нам, окружили плотным кольцом и, хватая за руки, за одежду, за рюкзаки, стали тянуть каждый к своей старинного вида машине с клаксоном, мотороллеру или вообще какой-то безмоторной тележке и оглушительно кричать наперебой:
— Марина!
— Лёня!
— Лёня! Лёня!
— Мари-ина!..
Казалось, наши имена слышатся отовсюду, со всех сторон, из-под земли и даже с неба.
— Are you Happy???1 — мы спрашивали растерянно у каждого в отдельности, но они разом отвечали нам, хором, озаренные своими рекламными белозубыми улыбками:
— Yes!!! Yes!!! We are happy!!!2
Я в Лёню вцепилась, чтоб нас не растащили в разные стороны. Вдруг
видим — из дверей аэропорта с тюками, сундуками и баулами выходит наш знакомый респектабельный индус в чалме и френче, с семьей.
— Хелп!!! Комарад!.. — закричал ему Лёня.
Тот подходит, толпа очень почтительно расступилась.
— Проблемы? — спросил он.
— Еще какие! — взволнованно говорит Лёня. — Нас должен был встретить родственник, да, видно, не смог. А нам надо в город. На чем тут можно доехать? Где остановиться на ночлег?..
Они развернули карту, путеводитель. Индус давай Лёне растолковывать, как брать из аэропорта официально такси, платить полагается здесь диспетчеру, ни в коем случае не водителю, пока Лёня не разобрался, что к чему…
А я в это время наблюдаю замечательную картину: его жена приветствовала встречавших — ну, может быть, свекра и деверя. С очаровательнейшей улыбкой летящей походкой она подошла, склонилась, дотронулась до брючины одного, до башмака другого, после чего коснулась рукой своего лба. Все это она грациозно проделала с ребенком на бедре.
Те в ответ потрепали их с малышом по голове.
Я подумала: надо этот жест как-нибудь приспособить к нашей жизни. Очень уж он обезоруживающий…
В Дели мы въехали уже в густых сумерках. Таксист подвез нас к мрачноватому, почти не освещенному отелю, который помпезно именовался “Ашок Янтри Нивас”, и решительно выказал недовольство порядком произведенной Лёней оплаты диспетчеру за его водительский труд.
— Я-то — здесь, а деньги в аэропорту!.. — резонно заметил он, как бы не улавливая связи.
Лёня, скрепя сердце, дал ему еще двадцать рупий.
Полностью стемнело, когда мы вошли в отель. Три предостережения насчет индийского жилья, как пепел Клааса, стучали в наших сердцах:
1) Только с кондиционером.
2) Селиться повыше, а не на первых двух этажах. (Шум, не видно города, тараканы.)
3) Без тараканов!
— В Индии с тараканами очень хорошо, — рассказывала нам Ирина Cемашко. — Раз как-то возвращаюсь в гостиницу после работы, слышу — у меня в комнате шорох, будто бы несколько человек затаились в темноте и мнут газеты. Зажигаю свет, а вокруг все сплошь в тараканах: стол, стул, кровать, стены, пол, потолок… Крупные особи — этак с пол-ладони.
Ну, мы подходим к администратору — интеллигентный индус в очках за стойкой. Лёня важно спрашивает:
— Кондиционер у вас есть?
— Нет, кондиционера нету, — тот отвечает. — Зато есть вентилятор, это еще лучше, сэр! Мы вас поселим очень комфортабельно на первом этаже!
— Э, нет, — я говорю. — Нам надо высоко, чтоб видеть город.
— О’кей, мэм, — сказал он. — Весь Дели будет у вас перед глазами.
И ключ протягивает от номера на пятнадцатом этаже.
Тут я смотрю: по деревянной стойке — как раз перед моими глазами — ползет среднестатистический черный таракан.
— Таракан! — сказала я.
— О, нет!!! — Он сдул этого таракана прямо мне на грудь. — Где? — Он спросил улыбаясь. — Где вы видите таракана, мэм?
Продолжи я этот разговор, находчивый администратор сказал бы, что впервые видит подобное насекомое, наверное, мы завезли его на моей груди из далекой России.
— Да, это не лучший отель в мире, — говорит Лёня, опасливо поглядывая на гостиничный ресторанчик, из которого доносилась индийская музыка. — Но если мы сейчас пустимся на поиски пристанища, в ночь-полночь, в полностью незнакомой обстановке, нам может не улыбнуться удача, а когда мы придем в отчаяние, то не отыщем и этих ребят — с их вентилятором и тараканами.
— Зарезервировать номер вы можете минимум на три дня, — обрадовался администратор, почуяв наше безвыходное положение.
— А если нам раньше придется уехать?
— То вам ничего не отдадут! — радостно ответили Лёне.
В ресторан мы не пошли из простых соображений — принесут меню с незнакомыми названиями. А мы же не в курсе, что это такое. Закажем, а есть не сможем. Поэтому свернули в кафе, там самообслуживание. Берешь большую тарелку, разделенную перегородочками, — и из горячих чанов накладываешь себе, что хочешь. Все дымящееся, красное, очень аппетитное. А мы голодные, всего себе набузовали, такие тарелки получились на вид живописные, нам еще сверху полили это соусами!.. Сели, попробовали, и — аж дыхание перехватило. Это были огненные блюда, сплошь перец и кари, у нас внутри заполыхал пожар.
— Ой, — сказал Лёня. — Больше не могу! Душа горит!..
Из того, что мы набрали, удалось съесть только по пресной печеной лепешке чапатти. Но это были не все потрясения дня.
В ярко освещенном лифте с зеркалами мы поднялись на пятнадцатый этаж и очутились в страшном полутемном коридоре. Вдоль каменных стен уходили в неведомую даль ржавые запотевшие трубы, на полу валялись куски штукатурки, трубы протекали, лужи на полу, где-то вдалеке покачивалась одинокая лампочка, разбрасывая по стенам наши встревоженные тени. Около нее метался рой насекомых.
— Фильм ужасов, — сказал Лёня и вдруг остановился как вкопанный.
Сумеречный коридор обрывался, и без бортика, без загородки — перед нами разверзлась черная бездна с огоньками редких фонарей и горящими ночными окнами Дели.
— Осторожней, сэр! — крикнул портье, который сопровождал нас в номер. — Здание не достроено. Предполагается двадцать пять этажей. Но уже три года, как застопорилось на пятнадцатом. Крыша на этаже есть только над вашей комнатой, а коридоры не имеют торцовых стен.
Мы подняли головы. Над нами сияли звезды.
— Ну, вообще, — сказал Лёня.
Индус открыл дверь, зажег свет и включил вентилятор. С бешеным ревом над узкими аскетическими кроватями завертелся пропеллер, лопасти которого украсили бы вертолет “Ми-24”. В комнате подул такой силы ветер, что из туалета к койке можно было подобраться, только с усилием преодолевая его штормовые порывы. Придерживая шапочку, портье прокричал нам: спокойной ночи.
Вентилятор мы тут же выключили.
— Ну его на фиг, этот вентилятор, еще отвалится! — сказал Лёня. — Давай лучше откроем окна. Пускай ворвется ночная прохлада.
Мы распахнули окна, оставив только накрепко прибитые гвоздями рамы с противомоскитными сетками.
— Тут, видимо, сурово с этим делом, — говорит Лёня. — Хорошо, они все предусмотрели.
— Просто все, — говорю.
В углу, там, где две стены по всем мыслимым законам градостроительства должны плотно соприкоснуться друг с другом, от пола до потолка нашей комнаты зияла щель — толщиной сантиметра три.
— Туши свет! — скомандовал Лёня. — А то сейчас такое налетит!!!
Мы погасили свет, быстро легли на очень ровные кровати с плоскими подушками и замерли, не отрывая глаз от этого загадочного отверстия. Поэтому мы оба увидели, как в разверстой щели появилось странное белое крыло — то ли птицы, то ли огромной бабочки, то ли я уж не знаю кого. Оно медленно поднялось под потолок, остановилось и затрепетало.
Глава 3. “Добавьте масла… Предложите Кришне”
Ранним утром мы были разбужены истошными криками. Вскочили, бросились к окну и обомлели: в воздухе носились стаи крупных сверкающих зеленых птиц с длинными хвостами, с изумрудными хохолками и такими характерными клювами, что порода не оставляла сомнений: это были здоровенные индийские попугаи. Солнечные лучи пронизывали их оперение, в разрывах стай возникали уголки старого Дели: пыльные двухэтажные улицы, индуистские и мусульманские храмы в запущенном состоянии, выжженные солнцем деревья и натуральные обезьяны, запросто разгуливающие на свободе.
Мы стали одеваться, наряжаться, с сотней предосторожностей Лёня попытался принять ледяной душ (горячей воды, естественно, не было). Спустились в наше вчерашнее кафе, а куда еще? Чем-то позавтракали огненно-красным, самым диетическим из всего, полыхавшего перцем и кари в раскаленных казанах. По-деловому наняли моторикшу (тот застенчиво попросил в три раза дороже, Лёня, поторговавшись, дал только — в два) и, овеваемые встречным ветерком, отправились через весь город в куда более престижный район — в Нью-Дели.
Международный книжный конгресс, на который мы прибыли получать награды, проходил в роскошнейшем отеле, похожем на дворец, и, что интересно, он назывался “Ашока”! Просто и коротко: “Ашока”. Мощное здание, причудливо отделанное драгоценными металлами и камнями, раскинувшееся в райском парке с прекрасными деревьями, сочной травой, кустами роз, фонтанами, павлинами и фазанами, было оснащено до того передовой системой кондиционеров, что — прямо с пятидесятиградусной уличной жары ты попадаешь в спасительную прохладу, будто бы очутился в каком-нибудь окраинном сахалинском Доме культуры на берегу залива Нанива. Я там, на Сахалине, выступала в конце февраля — начале марта, публика в зале сидела в шапках и в пальто. Вот такая же в “Ашоке” была искусственно создана атмосфера.
Да и местный таракан был не чета вчерашнему — крупный, как азербайджанский чернослив, с длинными молодцеватыми усами. Он стоял у стенки около входа в конференц-зал и с любопытством осматривал прибывших участников конгресса. Жалел, наверное, что многие из приглашенных не приехали, потому что их
страны — особенно члены Европейского сообщества — объявили бойкот Индии: за месяц до этого на полигоне в Раджастане индийцы, несмотря на протесты мировой общественности, дважды провели испытание ракет с ядерными боеголовками.
Особенно все удивлялись, узнав, что мы из России. Той самой России, которая обычно больше всех недовольна, когда кто-то другой, а не она демонстрирует свои вооружения. Нас уж точно не ждали, даже не приготовили подарка. А мой Почетный Диплом Андерсена собирались отправить в Москву с нарочным югославом.
— Как??? Вы разве приехали?!! — воскликнула глава этого всепланетного мероприятия Лина Майсен из Швейцарии. И за пять минут до начала церемонии побежала в магазин просто от себя лично купить мне какой-нибудь подарок.
Зазвенели литавры, лучшие сказочники мира (в основном — “третьего”) выстроились на сцене, им под бурные аплодисменты стали вручать бесценные музейные вазы с царской инкрустацией времен “Ригведы”. Когда же очередь дошла до меня, Лина сказала:
— Большим и неожиданным сюрпризом для нас оказался приезд в Индию писательницы из России Марины Москвиной. Хотя она застала оргкомитет iBBY врасплох, мы приготовили для нее особый дар — золотую вазу в виде неувядаемого цветка лотоса, символизирующего вечную жизнь и весну!!! — С этими словами она вручила мне позолоченный металлический сосуд, который Лёня звал потом пепельницей и по мере нашего продвижения на север Индии жег в ней спирали “байгона”, устраивая дымовую завесу от малярийных комаров.
Резким движением я вскинула вазу над головой. Лучи прожекторов, свет юпитеров и вспышки фотокамер ударили по ней — и она воссияла, на миг ослепив публику.
Народ одобрительно зашумел, обрадовавшись внезапному пиротехническому эффекту. А Лина Майсен пошутила, что эта фотография теперь обойдет журналы и газеты и все подумают, что Москвина из Москвы — чемпионка Олимпийских игр по неизвестно какому виду спорта.
Потом нас пригласили в ресторан — и это невиданное по своему грандиозному размаху и местной специфике угощение просто потрясло меня. Не знаю, так ли было в действительности или уже разыгралось не на шутку мое воображение — память предлагает вот какую картину: посредине зала стоит длинный стол, на нем в ряд горят костры. (Или это были керогазы?) Над полыхающими языками пламени — раскаленные чаны, а в них булькают и дымятся знаменитейшие индийские блюда, характерные для всех штатов и регионов Индии, от крайнего севера до мыса Коморин — самой южной точки полуострова.
Вместе взятые, они явили собой безудержную вакханалию специй, не приведи боже, если у кого-нибудь хоть на что-то из сотни красных, оранжевых и солнечно-желтых приправ аллергия!.. Все, этот человек погиб.
Хотя любой индус тебе скажет: если б не пряности, которые он с грудного младенчества употребляет сверх всякой меры, его бы давно не было на свете. Куркума ему очищает кровь, красный стручковый перец способствует пищеварению, асафоетида — успокаивает душу, имбирь регулирует деятельность кишечника… Даже просто перечисляя эти упоительные названия: мускатный орех, душистый перец, розовая вода, спелые семена аниса, тмин, кориандр, стручки кардамона, шафран… — индийский гражданин ощущает прилив жизненной энергии, умиротворение, бактерицидный эффект и, как говорится, крепость мужского рукопожатия.
Без пряностей не готовится ни одно блюдо в Индии, любой индийский повар держит под рукой не меньше двух десятков специй, обязательно свежемолотых, из них и составляется вкусовой букет. Причем в каждом штате Индии — не только свои излюбленные специи, но и особые сочетания.
Блюда на столе были предупредительно поименованы. Истинный царь индийской пищи — то, что потом мы встречали повсюду и везде, — это дал. Острое варево из дробленой чечевицы или из лущеного гороха, фасоли или вьющихся бобов — с топленым маслом, лимонным соком, кокосовым орехом, арахисом, картошкой, цветной капустой, кабачками, йогуртом, тмином, перцем — обязательно! куркумой… Дал может быть жидкий, как суп, вязкий, как пюре, жареный дал, твердый дал… Теперь у меня есть большая поваренная книга — как можно приготовить индийский дал. Все рецепты заканчиваются словами: “Добавьте масла, хорошо перемешайте. Предложите Кришне”.
У остальных яств на том незабываемом торжественном обеде в ресторане “Ашока” была своя география.
Оказывается, главный компонент южноиндийской кухни — кокос или кокосовое молоко. Меню на юге сплошь овощное. Мясо едят “северяне”, и то недавно — после нашествия моголов, прибывших в Индию через Персию в шестнадцатом веке, португальцев, правивших здесь несколько столетий, и, конечно же, англичан.
На “северной” стороне стола были представлены самые популярные блюда севера — роган-джош (баранина-кари), гуштуба (острые тефтели в йогурте) и бирияни (курица с апельсиновым соком и рисом), а также знаменитые северные тандури (на вид непонятно — курица, мясо или рыба, могло быть и то, и другое, и третье), маринованные с травами и запеченные в глиняной печи.
Однако большинство чанов над кострами наполнены вегетарианской стряпней. Не зря здесь такие давние ведические традиции в приготовлении и вкушении растительной пищи, которые я как раз была бы не прочь освоить. Но воспроизвести вкус и ароматы индийской кухни в домашних московских условиях почти невозможно. Нужны специальные печи, особая посуда, некоторые пряности продаются только в Индии или только в Китае. Конечно, кари и куркума из магазина “Путь к себе” на что-то намекнут очень тонко, однако полнозвучной симфонии может не получиться.
Одних казанов риса над медленным огнем висело восемь или девять: продолговатый рис в густом кокосовом молоке с кардамоном и корицей, лимонный рис с семенами кориандра, рис вперемешку с картофелем, осыпанный красным перцем и тмином, рис вместе с шариками творога, красный, желтый рис, разноцветный, со шпинатом, с горохом и арахисом, острый рис со щепоткой чабреца…
Мы самым тщательным образом с Лёней опробовали чуть не все, что там клокотало, — по маковке, зернышку, по горошинке, мы вышли пьяными от еды и уже в фойе этого грандиозного театра индийской кухни, пошатываясь, встали перед телекамерами, дав исчерпывающее интервью о детской литературе в России японскому телевидению “Асахи”.
А дальше события стали спонтанно развиваться, как по заранее написанному сценарию. К нам деловито приблизились три русские библиотекарши — три Татьяны из Днепропетровска, и сообщили, что заказали машину с шофером и сопровождающим и через полчаса уезжают в Гималаи.
— Как в Гималаи?! — вскричала я.
— Хотите — присоединяйтесь! — радушно сказали Татьяны. — Быстро собирайтесь и ждите нас во дворе. Они заедут за нами, а мы — за вами.
Мы с Лёней вышли на улицу, несколько сбитые с толку от такого резкого поворота судьбы, и сразу наткнулись на бродячих факиров с дудками, барабанами, калебасами и марокасами. На них разноцветные тюрбаны — у одних повязанные небрежно, а у других — ловко скрученные, крепко и ладно сидящие на головах. Они мигом окружили меня, оттеснили от Лёни, запели, заиграли, кто-то пустился в пляс, я и не успела опомниться, как оказалась посреди этой компании с очковой змеей на шее…
— Снимай! Снимай! — кричу я Лёне.
Он схватил фотоаппарат и снял.
Тут наступила тишина. Факиры забрали свою змею и серьезно сказали Лёне:
— Сто рупий.
Лёня говорит:
— Так я и знал.
Отдал им тридцать и всю дорогу меня ругал.
— Ты больше так не делай! — Он мне говорил. — Это же цыгане! Профессиональные гипнотизеры! Не успеешь оглянуться, как останешься без рупии!..
Вернувшись в “Ашок”-1, мы быстро освободили номер, где ночевали всего одну ночь, а заплатили за три, выбежали во двор, стоим и ждем. Ждем-ждем, час ждем, уселись на газон (лавочки в Индии как таковые не предусмотрены. Устал — сядь на корточки, отдохни!), второй час ждем, третий…
Двое красавцев европейцев в индийских белых одеяниях подъехали к отелю на такси и стали выгружать высокие клетки с невиданными мною птицами. Одна — так просто жар-птица из “Конька-Горбунка”. Откуда они явились? Где побывали?..
Узнав, что мы собираемся в горы, скучающий швейцар давай нам рассказывать случаи из жизни смельчаков, которые в один прекрасный день тоже, как и мы с Лёней, отправились в Гималаи. Истории поведал он разные, но финал был один.
— И вот на крутом повороте… — он говорил, набивая косячок. — …В горах ведь как? Слева скалы отвесные, справа — бездна! На крутом повороте, — он повторял, горестно качая головой в форменной фуражке, — автобус не удержался и свалился с обрыва.
Или:
— На крутом повороте, — он говорил, с наслаждением втягивая дымок, — грузовик врезался в автобус, и оба они кувырком загремели с откоса.
Или:
— Неожиданно сверху с горы на машину скатился огромный обломок
скалы — во-от такой камень, хлоп! И привет. Даже мокрого места не осталось.
По мере рассказов под самокруточку речь у него становилась все лихорадочней, сиянье глаз — нестерпимей, на пятом часу нашего кошмарного ожидания швейцар вдруг ослабел, взмок, привалился к стене и задремал.
Это не в первый раз мы такое уже замечали. Человек начинает с тобой разговор в одном состоянии, спокойно и безмятежно покуривая самокрутку, потом его полегоньку корежит, вот он слишком громко заговорил, замахал у тебя перед носом руками, без всякой видимой причины дико возбудился, физиономия красная, хотя и коричневая, добрался до пика вдохновения!.. И все пошло на спад — до полной отключки.
— Они, наверное, наркотики курят, — предположил Лёня. — Иначе что это с ними творится?
И когда он сто раз пожалел, что поддался на мои уговоры насчет путешествия в Индию, в полной темноте при свете тонкого нежного месяца наконец подъехал старенький микроавтобус — видимо, тоже времен “Ригведы”. Оттуда выскочили Татьяны с извинениями, мол, как только тронулись, машина сломалась, что-то с тормозами, чинили-чинили, починили — нет, не знают, по-хорошему бы — отложить отъезд на утро, но шофер такой молодец, сказал: “А! Ладно!..” Так что садитесь поскорей.
Летучие мыши метались перед лобовым стеклом, когда мы поздним вечером выезжали со двора “Ашока”. Швейцар с печалью глядел нам вслед и махал рукой. А месяц поплыл за нами и, забегая вперед, скажу — ни на минуту не оставлял нас на протяжении всей этой трудной, слишком уж переполненной приключениями, нескончаемой ночи.
Глава 4. Дорога в Наини Тал
Улицы были пустынны, мы, видимо, ехали окраинами Дели. Зато за городом вовсю кипела жизнью. Дорога запружена повозками, запряженными волами, пешеходами, тележками, нагруженными мешками с зерном, какие-то вселенски одинокие коровы медленно брели рядом с автобусами и грузовиками. По обеим сторонам на много километров тянулись тускло освещенные лавки, которые торговали всем, что человек только мог пожелать: сладости, овощи, хлеб, скобяные изделия, шерсть, шелк, сюртуки, тапочки и пилотки… И через каждые пять шагов — крошечные полутемные харчевни, где обитали колоритные, конечно, типы, по большей части прокопченные старики, склонившиеся над дымящимися тарелками с неизвестным содержимым.
Целостная картина тонула в клубах пара и дыма, в любой лавке что-то жарят-парят, дым стоит коромыслом, но если долго и неотрывно смотреть (а такая возможность как раз представилась — в каждой пробке машина стояла по пол-часа), то там, то тут дым рассеивался, приоткрывая какой-нибудь выдающийся фрагмент с полотен древних мастеров — я не знаю, Джотто или Брейгеля: рука с горстью риса — удивительнейшая из виденных мною в жизни рук, истонченный профиль, почти размытый временем, складки простой одежды — безупречно свежей, несмотря на дорожную пыль и чад, две босые стопы прикорнувшего бродяги, исходившего столько дорог, и вдруг — хлеб из грубой муки и воды, который берут щипцами со сковородки и дожаривают над живым огнем…
Воздух пропитан испарениями, едким дымом, запахом коровьего навоза и горелого топленого масла. Отовсюду льется музыка, струятся ароматы благовоний. Главное, я так люблю возжигать благовония! В Москве утром за чашечкой кофе всегда возжигаю — сандал, жасмин или пачули. Еще у меня была радость — благовонные палочки с запахом дождя и ночи полнолуния…
Но в эту ночь на той большой дороге случился ведьмин шабаш запахов, тысячи густых вязких ароматов сквозь закрытые окна просачивались в машину. Минут сорок наш автомобильчик простоял у жаровни, в которой горели лепешки из коровьего навоза — индусы уважают этот дух и считают фимиамом. Рядом с жаровней сидел кто-то с посыпанным пеплом лбом и спутанными волосами. Бормоча молитвы и позванивая в колокольчик, он бросал в жаровню одну коровью лепешку за другой. Так что еще внизу на ровной местности меня благополучно начало поташнивать.
Чем дальше, тем реже становилось человеческое присутствие. К тому же быстро надвигалась ночь. Перед самым подъемом на холмы шофер-индус притормозил машину около придорожной кафешки, даже не кафешки, а одной глиняной печи, освещенной рвавшимися из нее языками пламени.
— Мужчинам пора ужинать! — сказал водитель. Его звали Ананда Бхош. Это была первая фраза, которую он произнес на протяжении нескольких часов, а то все — блаженно улыбался и распевал песни.
Он был молод, высок, усат, красивый парень (хоть и худоват, на мой взгляд, и, между нами говоря, вставил бы себе пару передних зубов, раз ты так щедро источаешь улыбки налево и направо). Всю дорогу он находился в великолепном расположении духа. Как нам объяснил наш гид Сатьякама, за день до этой поездки Ананду удачно сосватали, по возвращении должна состояться помолвка, а там и свадьба не за горами. Ананда никогда не видел свою невесту, но много слышал о ней, заранее страстно влюблен и ждет не дождется, когда сможет заключить ее в объятия.
— У нас тут жуткие сложности с женитьбой, — сказал Сатьякама. — Катастрофически не хватает невест, это раз, и второе — большой калым. Поэтому, если тебе что-то светит, ты просто радуйся, как Ананда, и все дела.
Вдали уже виднелись горы, они чернели на фоне неба, которое удерживало мягкий сиреневый свет заката. Зато вокруг простирались болота — бескрайние, как все ландшафты Индии. Татьяны стали срочно спрыскиваться жидкостью от комаров, предпринимать разные предосторожности против малярии, холеры, дизентерии… Профилактически протерли руки, лицо и шею спиртовыми салфетками…
А мой Лёня вслед за Анандой и Сатьякамой ополоснул руки под струей весьма сомнительной воды из ржавой местной колонки — без мыла, просто так, умыл лицо, чуть ли не прополоскал рот, вытерся своей майкой, и, забыв обо всех предупреждениях: ни за что и ни при каких обстоятельствах не питаться черте-те где, пить только из наглухо запечатанной бутылки, по возможности привезенной из Европы и купленной в приличном магазине, словом, что индусу — хорошо, то русскому смерть, пошел с мужиками ужинать.
— Он что, того? — в ужасе спросили Татьяны, выразительно покрутив пальцем у виска.
Я кинулась за ним, кричу:
— Лёня! Лёня!
Куда там! Он сел на скамейку за стол на улице — хозяин зажег им лучину. И эта лучина высветила сюрреалистическую картину: под открытым небом на топчанах в полном молчании возлежали мужчины в белых одеяниях. Опершись на локоть, они созерцательно курили свои вечерние “корабли”, блаженно затягивались и глазами томными, с поволокой с жадным интересом разглядывали из темноты — меня, Лёню и маячивших поодаль, даже в мыслях не приближавшихся к пищеблоку Татьян.
Сатьякама что-то заказал для всех троих, а Лёня сидел, улыбался, как будто это ему, а не шоферу Ананде нашли невесту без непосильного калыма.
Им принесли металлические тарелки с невидимой, очень горячей едой, дали какие-то подозрительные ложки. И Лёня стал наворачивать, обжигаясь, прихлебывая чай с чьим-то, неведомо чьим, молоком из накаленного железного стакана. Я думала, что меня хватит кондратий. Тем более один из возлежавших в белых одеяниях курильщиков (по-видимому, опиума) поднялся, зашел за куст и сел там какать. Потом он вышел из-за куста — это мои этнографические наблюдения! — на той же самой колонке намочил кусок дхоти (такая длинная материя, опоясывающая чресла) и аккуратно подмылся.
В общем, когда мы поехали дальше, все русские люди смотрели на Лёню, как на законченного самоубийцу.
Серьезно, я так переживала, что даже забыла: до этого кошмарного ресторанчика или после счастливец Ананда остановил машину около моста через священный Ганг — в том месте он был неширокий. Вернее, она. Индусы зовут
Ганг — Гангой-Матерью. Река светилась. Я ее потрогала рукой. А на берегу росло огромное дерево, в котором жили большие светляки, гораздо больше наших, даже колхидских. Они роились в его ветвях, распространяя свет в радиусе метров пяти, причем это дерево своей кроной так высоко уходило в звездное небо, что снизу небо и дерево смахивали на песочные часы, в которых пересыпблись звезды.
Отсюда начинался подъем на крутые холмы с глубокими расщелинами, ибо именно в этом месте Индо-Гангская низменность переходит в предгорья Гималаев. Заметно похолодало. Теперь мы ехали сквозь густые леса, где, я слышала, можно встретить страшную гамадриаду — огромную кобру, которая питается змеями. Из ночного мрака фары вдруг высветили одинокого, быстро шагавшего человека.
Вверх, вверх, горный серпантин вроде Военно-Грузинской дороги, только отвесней и круче обрыв, резче повороты. Уже рисунок нашего вознесения напоминал траекторию полета голубя-турмана над Абельмановской заставой. Те же пируэты, зависания, кульбиты… Нас мотало туда-сюда, подбрасывало, трясло, раскачивало из стороны в сторону. Я мужалась, крепилась, собрала волю в
кулак — это я-то, которую укачивает даже в метро!.. А тут еще гудки, слепящие встречные фары. Ну, думаю — все.
Лёня молча протянул мне целлофановый пакет.
…Продолговатый рис в густом кокосовом молоке с кардамоном и корицей, чапатти, тандури, бирияни, дробленая чечевица, имбирь, кари, кари, ой, мама моя, кари… Где же ты, асафоетида? Успокой мою душу!..
В голове зазвучало старое доброе Лёнино стихотворение:
Распадаюсь на отдельные члены
Улетаю в легких пузырях.
Но отец оставляет меня дома
И приносит печальную новость:
Боги умерли. Люди живы.
А насекомые что с ними что
Со слонами крысами воробьями
Я не знаю о чем ты говоришь —
Отвечает слепой отец.
Узнай у дедушки — он еще здесь.
Ночь напролет, пока мы совершали подъем в зеленые предгорья Гималаев, Ананда громко пел, Сатьякама дремал, меня непрерывно тошнило, а Лёня и три Татьяны мне горячо сочувствовали. За каждым поворотом разверзались все более бездонные бездны, взметались вершины, горы двоились, троились, впервые я ощутила, как зрачки съезжаются к переносице, мозжечок отказал, даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне здорово не по себе.
А между тем взору открывались бесподобные ночные пейзажи. Я их сейчас не буду расписывать, просто поверьте, что в те краткие мгновения, когда ты мог поднять глаза свои, — только глядел в окно очумело и бормотал: о, Господи! Какая красота! За что мне такое счастье?..
Наконец вдали показался Наини Тал, горный городок на берегу озера (“тал” — это “озеро”), где мы собирались остановиться и хоть немного поспать. Уже мерцали его огоньки, теплилась надежда ступить на твердую землю, как вдруг Ананда затормозил и выскочил из машины. Нам преграждали дорогу три огромных валуна, только-только скатившихся со склона. Комья земли еще осыпались по их горячим следам.
Мы тоже ошалело уставились на камни.
— Придется дуть в объезд! — сказал Ананда.
И еще три с лишним часа мы объезжали эту гору, чтобы подобраться к Наини Талу с другой стороны.
Было совсем рано, до восхода солнца оставалась пара часов, и звезды ярко сияли, когда мы въехали в Наини Тал под оглушительный лай своры бродячих собак. Все отели оказались заперты на засов. Сатьякама то и дело выбегал из машины, стучал, звонил, никто не открыл, кроме одного очень заспанного старика, завернутого в одеяло.
Это была форменная пещера отшельника. Нас с Лёней провели в отдельный каменный грот. Посредине — две спартанские койки, застеленные серыми простынями и тонким пледом. Видно было, что множество путников запоздалых на этих же самых простынях под этим испытанным пледом уже обретали приют и ночлег. Неизгладимое впечатление оставили в моей душе также и туалет с умывальником. Я хотела посмотреть, какой вид открывается из окна, но окна у нас в комнате не было. Зато на корявом дверном косяке я заметила страшного паука, размером с мышь, похоже, птицееда.
Лёня уже лег, когда я сказала ему:
— Паук!!!
Он приподнял голову, покосился на паука и сказал:
— Да, паук. А что я могу поделать? Этим отличается Индия от Исландии.
Глава 5. Утро в Наини Тале
На восходе солнца мы были разбужены Сатьякамой. Три Татьяны дали нам с Лёней спелый плод папайи. Мы выбрались из полумрака суровой ночной обители, и нашим глазам предстала удивительная картина. Наини Тал был городом на скале. Он стелился по ней, проникал во все щели, просачивался, возможно, даже пронизывал ее насквозь. Неудивительно, что “отелем” нам послужила натуральная карстовая пещера. Причем на самой верхотуре. Поэтому Наини Тал расстилался под нами, ступенями нисходя к туманному горному озеру.
Солнца в то утро было не видно — клочья тумана поднимались с озерной воды, заволакивая город, да и тучи наплывали с гор, один яркий луч, пробив облака, блестел на отполированной поверхности западных вершин. Весь городок высыпал на террасы — в шапочках, сюртуках, в каких-то домотканых шалях, вязаных жилетах, разноцветных сари. Накрыли столы, вытащили стулья, горячий чай с молоком, чапатти, опять жарят-парят, ароматы пряностей с самого утра… А по крышам и перилам террас — броуновское движение шерстистых длиннохвостых обезьян. Башка у них белая, а физиономия черная, как вакса.
Машина ждала нас внизу возле древнего индуистского храма, посвященного богу Шиве. Ананда в одних носках расхаживал по храму, звонил в колокольчики, на лбу у него красовалось красное пятно — тилак. Это пятнышко в районе “третьего глаза” наносит жрец-брамин, окуная палец в специальный красный порошок под названием “кум-кум”. Целый день оно будет напоминать тебе о чем-то большем, чем то, что можно увидеть обычными глазами.
Я, тоже босая, давай возжигать благовония, звонить во все храмовые колокола, до которых могла дотянуться, опустилась перед жрецом на коврик — он поставил мне точку меж бровей и щедро посыпал голову лепестками роз и шафрана… Еще дал горсть лепестков, чтобы я могла собственноручно осыпать фаллический символ Шивы — древний каменный лингам на берегу озера Наини, бурлящего рыбой.
Геологи расходятся во мнениях о происхождении этого озера. Одни считают, что оно имеет ледниковое происхождение, а другие — вулканическое.
Бесспорно одно: Наини — такое древнее озеро, что о нем рассказывается еще в Пуранах, священной книге первого тысячелетия нашей эры — о Браме, Вишну, Шиве, Вамане, Агни и других богах и полубогах, о сотворении, уничтожении и возрождении мира. Там три мудреца, причастных, между прочим, к созданию Вселенной да и всего рода человеческого, совершая паломничество к святым местам, взобрались на гребень Чины, самой высокой горы из тех, что окружают нынешний городок Наини Тал.
Старых бродяг мучила жажда. А во всей округе ни речки, ни родника. Тогда они выкопали яму и с характерной для мудрецов этого мира вседозволенностью напустили туда воду из священного озера Манасаровар, расположенного в Тибете. Не знаю, связаны ли между собою, как встарь, эти два озера, однако и по сей день загадочный, в любую жару не пересыхающий горный источник питает озеро.
В священном водоеме сразу поселилась прекрасная богиня Наини, вокруг выросли дремучие леса, множество птиц и зверей потянулись к этим местам, привлеченные водой.
Джим Корбетт — блистательный английский писатель, натуралист и, конечно, прославленный охотник, почти всю жизнь проживший здесь, в лесной глуши предгорьев Гималаев — Кумаоне, в округе Наини Тала, такой знаток индийских джунглей, что в годы Второй мировой войны обучал подразделения английских войск ведению боя в условиях тропического леса и дослужился до чина подполковника, — лично насчитал в окрестных лесах сто двадцать восемь видов птиц! Не говоря уже о медведях, тиграх и леопардах.
Сэр Корбетт написал три обалденные книги: “Кумаонские людоеды”, “Леопард из Рудрапраяга” и “Моя Индия”. На русском языке в 60-е годы их выпустило академическое Издательство восточной литературы. И, боже мой, думала ли я, зачитываясь ими в детстве, что когда-нибудь сама окажусь в этих краях?..
Джим Корбетт сообщает, что за Наини Талом простирается местность, которую в старых справочниках называли “районом шестидесяти озер”. Большинство озер, видимо, не столь священного происхождения, уже заросли илом, причем некоторые сравнительно недавно — в начале прошлого века. Остались только Наини Тал, Сэт Тал, Бхим Тал и Накучия Тал.
За озером Накучия Тал находится знаменитая гора Чхоти Кайлас — небесное обиталище бога Шивы. Мистически настроенные исследователи Гималаев подозревают, что Кайлас имеет искусственное происхождение вроде египетских пирамид. Как бы то ни было, во все времена гора считалась священной, и боги гневаются, когда на ее склонах убивают птиц или животных. До сих пор из уст в уста передают историю, как нарушил волю богов солдат, приехавший в отпуск еще в Первую мировую войну. Непонятным образом парень оступился после того, как убил горную козу. На глазах у своих товарищей он свалился в пропасть глубиной в тысячу футов.
За Чхоти Кайлас тянется хребет Кала Агар. Именно здесь в течение двух лет Джим Корбетт охотился на тигра-людоеда из Чаугарха. А за хребтом, насколько хватает глаз, простираются горы Непала. Возможно, если б не густая облачность, все эти сногсшибательные виды открылись бы в то утро нашему взору.
Мы снова ехали горной дорогой — над пропастями — куда-то ввысь. По правде говоря, я даже не знала, куда мы едем. Да и вообще мне было все равно. Я просто находилась там, где я всегда мечтала находиться. И пусть меня опять мгновенно укачало и вся материя моя плыла и обращалась в межклеточное пространство, душа, буквально вытряхнутая из тела дорожной тряской, испытывала абсолютное блаженство. Особенно когда мы останавливались у какого-нибудь крошечного храма, древнего, как этот мир, по выщербленным каменным ступеням, стертым от времени, спускались во дворик и там гуляли в неописуемой тишине под сенью старого дерева.
О дереве надо сказать особо. Однажды в храмовом дворе мы встретили удивительное дерево. Это был видавший виды баньян, индийская смоковница, в Индии его называют фараоновой фигой или деревом Будды.
Ветви баньяна пускают воздушные корни-отростки, которые, врастая в землю, превращаются в новые стволы. Бывают баньяны с несколькими сотнями и даже тысячами стволов, так что порой один баньян образует рощу! Самому знаменитому из таких деревьев около трех тысяч лет. Каждый ствол у него — толще наших старых сосен. А под его сводами, слышала я, безо всякой тесноты помещались шесть тысяч человек!
Но это дерево — одно, казалось, вобрало в себя целую рощицу: такие у него были неохватный ствол и многоярусная крона. Лист баньяна — тяжелый, напитанный влагой. Ветер дул слишком слабо, чтобы расшевелить такую листву. Поэтому под деревом было особенно тихо. Сидя в его прохладной тени, ты испытывал странное чувство: как будто небо и земля проникают в твое существо. Ты испытывал чувство тайного благословения.
— Лёня! — кричу я. — Скорее запечатлей этот миг моей жизни, возможно, он больше никогда не повторится. Но чтобы в кадре не было Татьян! Скажи Ананде, пусть он отвалит отсюда с этими своими улыбками! Прогони Сатьякаму! Только Я и дерево Бодхи… Ты понял или нет?!
Примерно пару тысяч лет тому назад в точности под таким деревом наследный принц Сиддхартха, покинувший дворец, жену, младенца и царя-отца, при свете первой утренней звезды обрел пробуждение, став Буддой. После шести лет странствий, монашества, нищенства, непрерывной аскезы и борьбы с искушениями он пришел к дереву Бодхи, сел под ним и подумал: “Если не сегодня — то все”.
Это была последняя мысль человека Сиддхартхи. Он погрузился в глубокую медитацию, которая открыла ему Путь и привела к Истине.
Полвека он проповедовал свое учение. Тем, кого благая судьба привела в поле Будды, он не говорил о Боге, он не говорил о рае, не говорил о будущем. Он отбирал у них все идеалы, представления, суждения, иллюзии, имя, личность, характер, оставляя чистую пустоту. Пустоту, а не святость!
Будда — страшно таинственный Учитель. У него были самые продвинутые ученики, все, как один, ботхисаттвы, без пяти минут будды, полностью зоркие, внимательные. Но даже они не всякий раз понимали смысл его слов, особенно непроизнесенных.
Как-то раз община сидела перед ним и, затаив дыхание, ждала, что скажет Почитаемый Миром. А он молчал, держа в руке цветок. Безмолвие лилось через край, и все впали в недоумение. Где слова?
Внезапно один из учеников, Махакашьяпа (вот он — его звездный миг!), рассмеялся. Загадочный смех Махакашьяпы звучит и звучит в веках, и мы никогда не поймем, в чем тут дело, а только можем строить догадки. Однако, заслышав этот смех, Будда улыбнулся — той самой своей непостижимой улыбкой, и отдал Махакашьяпе цветок.
С тех пор эта прекрасная история, которая никак не укладывается в уме, занозой засела в сердце человечества. Иначе почему я ее рассказываю, а до вас наверняка уже доходили об этом слухи? Как она к нам проникла сквозь жуткие толщи времени?
Будда Шакьямуни умер в возрасте восьмидесяти лет, или, согласно буддий-скому учению, отошел в нирвану, что означает наивысшее состояние покоя и отсутствия страданий. Слово “нирвана” восходит к санскритскому “угасание”, “затухание”, из-за чего некоторые считают, что буддизм — это полное прекращение жизнедеятельности и вообще пессимизм. Но Будда на самом деле имел в виду совершенно не это.
(Сейчас она нам расскажет, что Будда, собственно говоря, имел в виду!..)
Он хотел сказать, что подобно тому, как прекращает гореть лампада, когда иссякает масло, питающее огонь, или как успокаивается море, когда стихает вздымающий волны ветер, точно также исчезают страдания человека, когда угасают его страсти, привязанности, омрачения. Вот тогда-то и начинаются настоящая Жизнь, полнота бытия и, как говорится, состояние высшего блаженства.
Так что упрек моей мамы “Мариночка! Как можно все время сидеть в нирване, когда другие ходят в рванине”, по сути дела, не имеет под собой оснований.
В своей коллективной памяти человечество прилежно зафиксировало Его полуприкрытый взор, обращенный внутрь, и улыбку Будды, которую не спутаешь ни с какой другой, даже с улыбкой Джоконды.
А то, что Будда сделал великое научное открытие, как можно избавиться от страданий и что страдания человека — иллюзия, на это мало кто обратил внимание. Принять на веру подобное заявление невозможно, ибо это вопрос практики, тут хорошо бы для начала хотя бы отыскать — кто у тебя внутри испытывает страдания? Ища страдальца, неизбежно придется обнаружить то, благодаря чему ты дышишь и живешь, а заодно и то, что превращает человека в Будду. Иными словами, заняться самосозерцанием. Ибо созерцание — так сказал Правильно Идущий — это путь к давно потерянному вами дому.
Но все это не мне, какой-то там Москвиной из Орехово-Борисова, вам говорить.
Лучше расскажу замечательный случай, мой любимый. Однажды я шла по Тверскому бульвару и забрела в Музей Востока. Там, у золотых статуй будд, сидели малыши с бумагой и карандашами. За ними каменной стеной стояли их родители.
— Всю свою жизнь, — рассказывала малышам руководительница кружка, — Гаутама Будда посвятил тому, чтобы узнать, в чем причина страданий. И он это выяснил! — Она как песню пела. — Не надо ни к кому и ни к чему привязываться и не надо ничего хотеть, не надо ни к чему стремиться и не надо ставить цели, не надо эти цели достигать!..
Она подняла глаза на родителей. У них у всех было одинаковое выражение лица — смесь чисто человеческого недоумения со строгостью органов государственной безопасности.
Тогда она спохватилась и добавила:
— Но Будда был неправ!
И тут все услышали смех. И начали озираться, потому что не поняли, кто смеется.
Боюсь, что это сквозь века до нас донесся смех Махакашьяпы.
Глава 6. Алмора
Оставив позади Наини Тал и петляя среди холмов, дорога прошла мимо нескольких маленьких деревень, а затем стала взбираться по горному склону. И вот что удивительно — кстати, у индусов есть такая поговорка: ты поднимаешься, и они поднимаются тоже, — чем выше ты забрался, тем громаднее становятся горы.
Все это необъяснимо и неописуемо — ни аналогов я не могу привести, ни придумать метафор, гармонию этих мест не поверить алгеброй, — ты просто немеешь от того, что видишь. Поскольку к той реальности, которую ты привык оценивать, взвешивать, о которой можно мечтать или хотя бы вспомнить, Гималаи просто не имеют отношения.
Мы въехали в легендарный гималайский городок Алмора, воспетый Редьярдом Киплингом в романе “Ким”, и затормозили на краю бездны. Я первой из нашей экспедиции ступила на эту каменистую землю, и мне показалось, что она ходит под ногами ходуном. Из пропасти прямо на меня накатывали гребни гор, и облака проплывали непонятно уже — по земным или по небесным дорогам. Голубой горизонт, простиравшийся далеко за горами и лесами, кренился то в одну сторону, то в другую. Пейзажи были не в фокусе. В голове гудели поющие гималайские чаши. Словом, в горах Гималаях мне посчастливилось заполучить настоящую морскую болезнь, причем не в самой легкой форме.
Вид с обрыва и впрямь напоминал растущую штормовую зыбь, что огромна, сера и беспенна, как писал Киплинг, наверняка, об этих местах… Волн ураганом подъятые стены, паденье валов, взбудораженных бурей…
Кумаон потряс Киплинга. Первые его рассказы появились, когда он путешествовал по Кумаону. Именно здесь проходили главные пути, по которым бродят тайные искатели. Сюда он отправил героя своего романа Кима — шустрого такого паренька, сына солдата-ирландца из расквартированного в Индии полка, до того прокопченного индийским солнцем, что на “большой дороге” его все принимали за индуса. Вместе с тибетским ламой они прошли по Северной Индии от Лахора до Бенареса и от Бенареса до Гималаев изборожденными колеями, истоптанными дорогами, где по сей день проходят люди всех родов и каст, брахманы и чамары, банкиры и медники, цирюльники и торговцы-банья, паломники и горшечники, аскеты, подвижники, странствующие философы, мечтатели, болтуны и ясновидцы — весь мир, вся многоликая Индия.
Алмора — абсолютно реликтовый город, ничуть не изменившийся с тех пор, как был резиденцией древних индийских королей. Мы угодили сюда в знойный полдень и, быстренько забросив рюкзаки в гостиницу под названием “Best Himalayen viеw” (“Лучший вид на Гималайские пики”), отправились гулять по узким, жарким и зловонным улицам города.
Мое обоняние английского сеттера, обостренное качкой, зашкаливало и молило о пощаде. Пронзительные, раздражающие носоглотку запахи рвались из всех окон и дверей, из каждой щели, из замусоренных сточных канав еще покруче того, что творилось в округе Дели. Однако форменное бесчинство этой разгулявшейся стихии нас поджидало на городском базаре.
О, душный людный базар в Алморе, когда мы, бледные чужестранцы, пробирались через толпу, в которой смешались все племена Горной Северной Индии. Как восемьсот лет назад, и как пятьсот, и как двести, и точно как сто лет назад у Киплинга в “Киме”, они ухаживали за привязанными лошадьми, разгружали тюки и узлы, бросали охапки травы коровам и лошадям, ругались, кричали, спорили и торговались на битком набитом проходе.
От главной “магистрали” разбегались извилистые базарные улочки, заполненные людьми, рикшами, собаками, свиньями и огромными белыми бродячими коровами, будто бы сошедшими с полотен Шагала — с округлыми светлыми рогами, с ультрамариновым небом над головой и какой-то витебской печалью во взоре.
Ближе к прилавкам стояли открытые мешки сероватой, грубо смолотой туземной муки атта, риса, дала, сахара, высились пирамиды жестянок с буйволиным маслом. В глубине под навесом валялись одеяла и одежда торговцев, по которой давно плачут исторические музеи мира, в частности, отделы средневековых одеяний.
Тут же, по пояс голый, на земле сидел портной и на старинной швейной машинке шил вполне современный европейский пиджак.
На одном из прилавков меня поразил наряд, явившийся прямо из киплинговского романа: две составные части чалмы — расшитая золотом шапочка конической формы и большой шарф с широкой золотой бахромой на концах, вышитая “делийская” безрукавка, широкая и развевающаяся. Надевается эта безрукавка на молочно-белую рубашку и застегивается на правом боку. Плюс зеленые шаровары с поясным шнурком из крученого шелка и турецкие туфли с загнутыми носами.
Подобный комплект веком раньше был выужен из разноцветных сумок, притороченных к седлу тонконогого вороного афганского коня, неким бузотером по имени Махбуб Али и торжественно вручен Дружку Всего Мира Киму. Правда, ко всей этой роскоши Махбуб присовокупил украшенный перламутром никелевый автоматический револьвер калибра 450 со словами: “Разве этот маленький пистолет не прелесть? Все шесть патронов вылетают после одного нажима. Носить его надо не за пазухой, а у голого тела, которое, так сказать, смазывает его. Никогда не клади пистолет в другое место, и, бог даст, ты когда-нибудь убьешь из него человека”.
Он такой колоритный, этот роман, экзотический, сказочный, волшебный. И что же мы с Лёней видим в Алморе? “Ким” Редьярда Киплинга — просто-напросто полностью реалистическая вещь, без тени выдумки, все так и есть, как он написал.
Точно так же нас обгоняли красочно разодетые толпы — женщины с младенцами на бедре шагали позади мужчин, мальчики постарше скакали на палках из сахарного тростника. Вся эта веселая гурьба двигалась очень медленно, люди окликали друг друга, останавливались поторговаться с продавцами сластей или помолиться у придорожных храмиков.
Мимо прошествовал взлохмаченный подвижник-сикх с диким взглядом. Один сухопарый индус, облачение которого состояло из крошечного куска материи и веревочки, зазывно тряс бутылкой с драгоценнной жидкостью перед Лёниным носом. Боже праведный, это продавец гангской воды!..
Я была на седьмом небе от радости и уже собралась накупить на базаре без разбора священную воду Ганга, туземные костюмы, свитера из шерсти яка, усыпанные драгоценными каменьями туфли, стеклянные браслеты, ароматные пряности… Но Лёня категорически не выдал ни рупии на это дело.
— Все купим в Дели, если благополучно туда вернемся. А тут еще неизвестно, как сложится судьба и пригодится ли нам с тобой эта дребедень. Ноша моя должна быть легка, — величественно сказал он, стоя на краю обрыва.
Отсюда хорошо были видны ползущие по проселкам возы зерна и хлопка, каждый из которых тащили несколько волов. Скрип несмазанных деревянных колес доносился из глубокой долины.
Рядом с нами, устремив взгляд на ту таинственную страну, что лежит за Северными Перевалами, примостились на корточках абсолютно киплинговские персонажи — какой-нибудь ростовщик, земледелец и солдат. Ростовщик ел очищенный сахарный тростник и энергично выплевывал сердцевину в пропасть. А солдат и земледелец набили себе трубки, запалили, и удушливый крепкий дым окутал нас с Лёней. Эти двое тоже попеременно сплевывали и с наслаждением кашляли.
Тут же неподалеку присел отдохнуть, видимо, странствующий тибетский лама. В поисках мешочка с табаком он вытряхнул на землю нехитрое содержание своего походного узелка: знахарские снадобья, дешевые покупки с ярмарки, пакетик с мукой, связки деревенского табака и пакет пряностей. Он высыпал на ладонь понюшку табаку и принялся со свистом втягивать то в одну ноздрю, то в другую. Чихая, он закатывал глаза и перебирал четки.
Сикх и жена земледельца жевали индийские листья бетеля, известные в народе как возбуждающее средство под названием “пан”.
А я до того уморилась, наслушавшись базарных толков, что просто села, скрестив ноги и закрыв глаза, плечом к плечу со всей этой дымящей, кашляющей, чихающей, поплевывающей в бездну братией.
Городок расположен в седловине горного кряжа, так что скалистые бездны окружают Алмору со всех сторон. Но это не мешает цвести и плодоносить в округе фруктовым садам….
В трех часах езды от Алморы находится важное место паломничества почитателей бога Шивы — Багешвар. По свидетельству очевидцев, именно здесь любимец индусов Лорд Шива разгуливал в образе тигра.
Неподалеку от Алморы, в Каузани, Махатма Ганди написал свою “Анашакти Йогу”. В честь этого события здесь происходит тусовка многочисленных его поклонников, известная как “Анашакти Ашрам”.
Нас же Сатьякама сводил вечерком в тихую обитель имени Рамакришны.
Узенькой тропой, вьющейся меж сосен и банановых пальм, спустились мы к причудливому деревянному строению с алой крышей. Издали эта крыша одиноко алела среди голубых гор. Настоятель в длинном оранжевом одеянии, в оранжевой шапочке, в очках с толстыми линзами и коричневой оправой встретил нас очень учтиво. На вид ему не больше ста лет. И он так страшно обрадовался, когда Лёня показал ему своего даблоида — существо, состоящее из большой стопы и маленькой головы, сшитого мною для Лёни из красного носка и усыпанного бисером.
— О! Это стопа Будды! — сказал старец, сложив перед собой ладони.
Над ним, роскошно окантованные, висели фотопортреты индийских святых, среди которых, по всей видимости, царили его любимые Рамакришна с учеником Вивеканандой.
— Вы знаете Вивекананду? — спросил он у нашей компании.
— Знаем, знаем, — сказала я.
— Ну, где он?
Я растерялась на одно мгновение.
Вообще я знала про Вивекананду. Лет пятнадцать тому назад кришнаиты в Коктебеле дали мне на два дня ознакомиться с его самиздатовскими трудами. Кажется, тогда впервые я прочитала произнесенные кем-то с истинным пониманием ликующие строки о жизни, о смерти, о свободе и о любви.
“В этом мире, — писал Вивекананда, — где жизнь и смерть — синонимы, страх смерти может быть побежден, если вы ясно увидите: пока во Вселенной есть хоть одна жизнь, живете и вы.
В вас заключены бесконечные силы мира, и, между прочим, Земля — наиболее подходящее место для пробуждения. Даже ангелы и боги должны побыть земными людьми, если хотят стать совершенными, так как человеческая жизнь представляет собой великое средоточие самых в этом смысле удивительных возможностей…”
Помню, я так обрадовалась, когда это прочитала, как будто бы мне из космической мглы приоткрыли завесу над тайной Бытия.
“Кто видит в мире многообразия — одно, пронизывающее весь этот мир, — торопливо читала я звездной крымской ночью почти “слепую” машинописную рукопись (назавтра строгие кришнаиты должны были отобрать ее у меня), — кто в мире смерти находит одну Бесконечную Жизнь, а в этом бесчуственном и невежественном мире обнаруживает один сплошной источник света и знания, тому принадлежит вечная Вселенная с ее мириадами солнц и лун, никому другому, никому другому!!!”
Меня тогда это здорово вдохновило. С тех пор я обожаю индийских мудрецов. Нет, я, конечно, уважаю греческих философов, люблю суфийских дервишей, с душевным трепетом взираю на китайских и японских дзэн-буддистов, со всей душою отношусь к православным старцам, сердечную склонность имею к хасидам. Но индусы — моя тайная страсть.
Все эти ребята сто раз твердили мне: “Ты умрешь”. Не слышу. Не слышу — и все. А мой родной Ошо Раджнеш, индийский просветленный, которого дал мне впервые почитать друг Серега Седов, на первой же — тоже машинописной! — странице сказал: “Ты умрешь”. И я услышала.
— Да, — я ответила ему. — Спасибо, что ты это сказал.
Как я могла забыть Вивеканаду? Я даже помнила его первое имя — Свами1. И эту красивую фразу: “Будда стал первой волной, Иисус — второй, Магомет — третьей, а ЧЕЛОВЕК — ЭТО ОКЕАН…”
1 Тот, кто достиг союза со «сва», или подлинным Я.
Но как он выглядит, я не знала.
Повисла напряженная пауза. За окном время от времени высокий крепкий кришнаит пересекал двор, неся в руке дары священным изображениям и подметая дорожку перед собой, чтобы ни одно живое существо случайно не лишить жизни. Мигнул огонек лампады, послышался молитвенный напев.
С просветленного на просветленного переводила я свой пронзительный, испытующий взгляд. Женщина исключалась. В одном — суровом, бритоголовом, почти обнаженном йоге я заподозрила Рамакришну. С третьего портрета смотрел на меня какой-то уж очень красивый, круглолицый, даже немного женственный молодой человек в светлых одеждах и белой высокой чалме.
Вдруг мне почудилось, что он мне подмигнул.
— Вот он — Вивекананда! — Я указала на круглолицего.
— Точно! — обрадовался настоятель.
А я подумала: “Черт, все-таки недаром я всем этим увлекаюсь, какая стала продвинутая. Сам Вивекананда, почуяв, что я в затруднении, мне подмигнул! Это ли не доказательство, прямо скажем, немалых духовных достижений?!”
Но древние притчи — никуда от них не деться. (Писатель Даур Зантария говорил: “Вздумаешь поиронизировать над какой-нибудь из притч — а в ней не семь, а семьдесят семь смыслов”.) Откуда ни возьмись, она вынырнет и напомнит тебе, что Странствие, в котором ты находишься, не имеет ни пункта отправления, ни пункта прибытия.
Итак, один ученик разочаровался в своем учителе — в том самом, изображенном на портрете, Рамакришне, покинул его и стал самостоятельно постигать мир. Спустя долгие годы строптивый парень вернулся и с гордостью показал, чему он научился. Легко и просто он перешел реку по воде, не замочив ног.
— И на эту глупость ты потратил десять лет?!! — воскликнул Рамакришна. — Да я играючи могу пересечь реку по воде, не замочив ног. Только заплачу лодочнику одну рупию — и я там!
Однако на старца настоятеля мой фокус произвел такое сильное впечатление, он прямо расставаться с нами не хотел. Все говорил:
— А вы приезжайте к нам сюда отдыхать. Тут всего два доллара в сутки! Включая койку и вегетарианское питание. Но только там, в Москве, обязательно вступите в партию кришнаитов, чтобы вас официально сюда прислали с какой-нибудь важной миссией!
Лёня сразу насторожился и тихо говорит:
— Пошли отсюда, знаем мы этих сладкоголосых кришнаитов.
За деревьями уже стояла стена смутного мрака, испещренная огоньками, наполненная неясными очертаниями и тенями. Именно о такой ночи, сам того не подозревая, сочинил когда-то стихотворение Лёня Тишков:
Вглядываясь в небо
вижу в космической глубине
желудок мира
окруженный пространством
сам я в заднем конце
желудочно-кишечного
туннеля
Шум Алморы, древнейшего из городов Земли, стихал. Не прошло и часа, как весь город спал перед лицом своих богов и крупных близких звезд. Одна за другой они проявлялись на черном небесном куполе, похожем на старый московский планетарий.
Глава 7. Восход гималайский
Звездным утром, примерно за час до восхода, Сатьякама постучал нам в дверь и сказал, что пора собираться в дорогу. Попьем чайку, говорит он буднично, расплатимся за ночлег, потом на машине заберемся повыше, встретим восход солнца, а дальше отправимся в Ришикеш, где берет начало священная Ганга.
Что интересно, говорил он нам, мирно попивая чаек, наша Ганга — чистейшая из земных рек. Миллионы индийцев купаются в ней, в том числе и те, кто надеется излечиться, скажем, от проказы, пепел умерших развеивают над Гангой, нередко можно увидеть плывущий по реке труп… А люди пьют сырую воду из Ганги — и хоть бы хны!..
— Ой, — сказал Лёня, — не надо ничего этого рассказывать мне.
А я, например, верю Сатьякаме: во-первых, за тысячелетия, что несет свои воды Ганга, мириады святых медитировали на берегах и оставили здесь ауру блаженства. Да еще из древних Вед житель Индии черпал благоговейную почтительность к природе, ему близка и понятна хвала, воспеваемая Франциском Ассизским: “Благословен Господь за нашу Сестру Воду, столь полезную, смиренную, чистую и драгоценную”.
Естественно, при таком к себе отношении Ганга абсолютно стерильна. К тому же, я думаю, в ее водах есть серебро.
— И вообще, — с гордостью сказал Сатьякама, — это знаменитое в мировом масштабе святое место, там любили тусоваться Джон Леннон, Джордж Харрисон и другие участники квартета “Битлз”.
Обещанных снежных пиков опять было не видать. Зато, облокотившись на перила веранды, можно заглядывать в печные трубы жителей Алморы. Дома там каменные, приземистые, большинство — двухэтажные, но эти два этажа — будто произведения абсолютно разных жанров архитектуры, легко и весело заброшенные друг на друга. Каждый ярус имеет выступ, а на выступе — цветочный сад. Много синих стен, белых крыш, лесенки, лесенки, крутые улицы — с одной горы на другую мужички в серых байковых пилотках, не дожидаясь рассвета, несут на плече древесные сучки…. И этот крошечный город утопает в громадных, неведомых мне темно-зеленых деревьях, которые, словно призраки, то исчезают, то вновь проявляются сквозь плывущие прямо по булыжным мостовым облака.
Вот жизнь, которая мне по душе: скрип воловьих упряжек, разжигание костров и приготовление пищи, запах пшеничных лепешек, запеченных в золе, новые картины всюду, куда ни бросишь радостный взгляд. Заработали колодезные колеса. Индия пробудилась. И в это утро, возможно, я была в ней самой бодрствующей, самой оживленной из всех.
Однако только мы сели в машину и повеяло дешевым бензином, стоило парочке-тройке ухабов возникнуть у нас на пути, моя морская болезнь мгновенно дала о себе знать.
По дубравам, перистым от папоротников, среди берез, каменных дубов, рододендронов и сосен мы въехали на голый склон, скользкий от выжженной травы. Я выкатилась из машины, забрала свой рюкзак и приготовилась встретить восход первого самостоятельного дня в Гималаях: без наших Татьян, русскоязычного Сатьякамы и блаженного Ананды с “тачкой”. Ибо я решила на время поселиться в Алморе. И муж мой Лёня изъявил желание составить мне компанию.
Это решение было вполне безответственным. Поскольку мы не очень-то представляли, в какой точке земного шара мы находимся и как отсюда добираться к нам домой — в спальный район Зябликово города Москвы.
Нет, мы с Лёней отдавали себе отчет, что судьба занесла нас в предгорья высочайших на этой планете гор, которые пятьдесят, а может быть, даже семьдесят миллионов лет назад образовались в результате столкновения Индийского субконтинента с Азией. Земная кора вздыбилась, и (буквально — так и хочется
сказать — на глазах) огромная горная цепь протянулась с северо-запада на юго-восток.
Кстати, эти горы до сих пор растут. Каждый год Индийская плита продвигается на двадцать миллиметров севернее, выталкивая Гималаи на пять миллиметров вверх. Такими темпами через двести тысяч лет они подрастут еще на один километр.
Это, конечно, хорошо, что они растут. Но как нам отсюда выбираться? На перекладных? И в какую сторону ехать?
— А, ладно, — сказал Лёня. — Будем решать проблемы по мере их возникновения.
Солнце еще не взошло. Сквозь гигантские гималайские сосны виднелась гаснущая утренняя звезда. Стояла такая тишина, какая была, наверное, до сотворения мира. Объятые безмолвием, застыли вокруг холмы и долины. Только две птицы, возможно, совы, издалека хриплыми голосами перекликались друг с другом.
Земля, деревья, камни были мокрыми от росы. И когда над горой появился краешек солнца, она сверкнула множеством красок и так быстро испарилась, что я спокойно бросила рюкзак, села на траву и мы обстоятельно, дюйм за дюймом принялись любоваться восходом.
Восход солнца в Индии — это святое, это обожаемое зрелище, развлечение, которому нет равных, кайф, молитва, медитация, грандиозное культмассовое мероприятие, ключевой момент физического и духовного возрождения индийского народа, вселенская “Рамаяна”, только балбес какой-нибудь, полностью нерадивый человек в состоянии проспать здесь рассвет. Ты просыпаешься, потому что запели птицы, все ожило вокруг и ты тоже ожил, поэтому вставай и любуйся, черт тебя побери, иначе зачем ты явился в этот мир?!!
“Небесной птицей о прекрасных крыльях” называют Солнце в старинных ведических гимнах чуть не четырехтысячелетней давности, “сияющей звездой, чей блеск распространяется на все миры и одушевляет эту Землю, божественной колесницей, не имеющей ни вожжей, ни связи с огненно-красными бегунами Зари…”.
— Как оно поднимается и опускается не падая? — вопрошали ангелы, столпившись перед престолом Всевышнего Рудры. — Какая сила поддерживает Его, хранителя и защитника небесного свода?.. И вообще мы желаем знать, — доносятся до нас ангельские голоса из древнейшей священной книги индусов, именуемой Веды, — в какой связи находится душа с телом? Как сотворился мир? Как душа сливается с божеством? Каковы размеры и объем всего мира, солнца, луны, звезд, земли, ну, и, наконец, каково их назначение?
В ответе своем Рудра без тени сомнения заявляет о жизни после смерти физического тела и бессмертии души. Знающие люди говорят, что подобного учения, как “единственно верного”, на тот исторический момент не было ни у одного народа мира. Шел тысячный с небольшим год до нашей эры. Как раз в это время греки осаждали Трою. Однако старинные астрономические таблицы, составленные в отдаленные друг от друга эпохи, некоторые — задолго до нашей эры, найденные в различных уголках обширной Ост-Индии, в своих предсказаниях и вычислениях совпадают не только между собой, но и с точнейшими исчислениями знаменитых европейских астрономов.
По всем приметам эта цивилизация достигла больших высот в понимании всемирного порядка. Только сокровенная тайна Существования: начало и конец вещей — то, что пытались, как сквозь снежную завесу, узреть, познать и ухватить за хвост авторы Вед, — оставалась неразгаданной.
Жгучая интенсивность поиска и его отчаянная безрезультатность рождали в умах древней Индии недоверие. Снова и снова священные книги “Ригведа” и “Махабхарата” поднимают этот вопрос, да еще столь дерзким тоном, который не может не ввергнуть в трепет хоть сколько-нибудь богобоязненного читателя: “Кто знает, кто скажет, откуда возникло это творение? Боги явились позднее его. Так откуда оно?”
Древняя индийская цивилизация выдвинула красивое предположение — Мир возникает из огня и в огонь возвращается. Этот космический огонь они называли Агни — то, что было всегда, что одушевляет и богов, и людей, и Творение, что циркулирует всюду: в жилах живых существ, в недрах земли, в ветвях растений и особенно в лучах солнца.
Солнечный рассвет и закат — модель, суть и символ этой непростой загадки, которая требует особенно деликатного подхода, не линейного, а, скорее, квантового, ибо, как сказано в “Ригведе”, колесница Солнечной Девы имеет три колеса — о двух из них ведают брахманы, “но третье, сокрытое, известно лишь глубоко вникающим”.
Вот мы, я заметила, в нашей средней полосе как-то не придаем такого огромного значения солнцу. Хотя, было время, придавали, и не малое!
Индиец с Солнцем ощущает кровное родство. “О солнце, то, что сияет в тебе, сияет и во мне!..” — проникает в него с молоком матери, приправленное солнечным кари и куркумой.
Не упустить ни одного восхода в жизни — заблаговременно выйти из дому, подняться повыше в горы, выбраться из леса или хотя бы встать у бортика собственной веранды и замереть в предвкушении.
Если ты повидал в своей жизни слишком много восходов и уже не можешь подолгу стоять в ожидании рассвета — вынеси из комнаты стул или табуретку. Сядь, руками и подбородком обопрись на трость и тогда уж замри.
Я даже не говорю о таких отъявленных огнепоклонниках, как пришлые в Индию парсы, последователи Заратустры. В белых широких плащах и зеленых чалмах, эти обожатели солнца каждое утро в рассветных сумерках толпятся на площади Бомбея, ожидая восхода. При первом луче его одни радостно вскрикивают, другие благоговейно молчат и набожно складывают руки, третьи падают на колени и потирают песком лоб и нос. Вечером они снова являются на площадь, падают ниц и лежат распростертыми на земле, пока не исчезнет последняя тень вечерней зари.
Я говорю лишь о том, что пришлось увидеть своими глазами: как в это важное для нас с Лёней утро в Гималаях все население Алморы от мала до велика встретила я под открытым небом — с лицами, обращенными на восток.
Клянусь, мы так привыкли в тех краях наблюдать рассвет, что, вернувшись в Москву, я, никакой не жаворонок, а дремучая сова, полгода по инерции просыпалась в пять утра и стояла в ночной рубашке на кухне у холодного окна, с трепетом ожидая, когда первые лучи солнца коснутся спящего Орехово-Борисова.
— Вы что, действительно решили остаться? — с тревогой спросил Сатьякама. — До Дели далеко! — предупредил он, использовав старинную поговорку, рассчитанную на многие случаи жизни индийца, в том числе: ой, сколько приключений вас будет ожидать в пути!!! — уже известную мне из Киплинга.
Мы обняли Сатьякаму, пожали руку Ананде, простились с тремя Татьянами, и они поехали дальше, а мы с Лёней зашагали обратно в Алмору по крутой дороге. Дул свежий, прохладный ветер. Он доносился к нам с тех высочайших заснеженных пиков, вид на которые щедро и опрометчиво был обещан своим редким постояльцам горделивой администрацией крошечного отеля “Bеst Himalayen view”. Но даже всемогущая администрация нашего отеля была не в силах предоставлять этот вид по первому требованию, поскольку вершины глухо-наглухо закрывали облака.
— Инджоинг? — вдруг понимающе спросил у меня индус, который обогнал нас на повороте.
Для тех, кто не понял, переведу. Он спросил: наслаждаешься, радуешься — что-то в этом духе. Кажется, подобный вопрос может прозвучать только в Индии. За что я ее и люблю.
При этом он жевал сосновую палочку, так они утром чистят зубы.
Глава 8. О том, как мы не погуляли на природе
В Индии почистить зубы — о, это сложная церемония! Вся Алмора была в то утро охвачена этим упоительным занятием. Никакой зубной щетки, лишь веточка нима, по возможности только что сорванная с дерева. Что? Три минуты?! Не менее четверти часа индиец тщательно удаляет остатки пищи со своих белоснежных зубов, употребляя порою черный зубной порошок, наполовину состоящий из древесного угля.
Многие индийцы чистят и язык. Указательный палец и мизинец оттопыривают, а средний и безымянный засовывают в рот и с силой водят им по языку. У некоторых есть для этого специальные скребки. Причем все так важно расхаживают по улицам или сидят на обочине дороги и очень сосредоточенно очищают полость рта.
Можно было бы подумать, что они страшные чистюли: вот кто-то вышел на улицу и поливает себе на голову из кувшина, тут же с головы до ног обливается его сосед. Всюду происходит грандиозная стирка. Женщины трут посуду — чистим-блистим, медную, латунную, до зеркального блеска начищают песком и золой.
И они же без всякого смущения вываливают мусор на улицу. Вытряхивают перед твоим носом из каких-то чанов на обочину дороги апельсиновые и банановые корки, шелуху земляных орехов, объедки, очистки, ты пробираешься среди луж, коровьих лепешек и красных плевков жевальщиков бетеля.
Особенно отличился типчик у ларька со сладостями — весь в лохмотьях, с мешком угля на спине, руки грязные, и вот этими сто лет не мытыми руками он хватал куски халвы, последовательно, один за другим, оглядывал, обнюхивал, разве что не облизывал и, все перебрав, решил поискать своим деньгам лучшее применение.
На улице в изобилии предлагают ананасы, апельсины, дыни, манго, папайя, услужливо нарезанные ломтями. С одной стороны, милое дело — купил и вгрызайся в сочную мякоть. Но очень уж привлекательно для мух.
Мухи в Индии крупные, плотоядные: “Ж-ж-ж! — повсюду. — Ж-ж-ж!” Говорят, в больших городах полиция стала проявлять бдительность в этом вопросе. Устраиваются облавы. Товары, которые продают без соблюдения хоть каких-то санитарных правил, отбирают у продавцов. Однако потом их сбывают из-под полы, понизив цену.
Мы с утра до вечера болтались по городу, купили для Лёни соломенную шапку, отороченную синим с бордовым бархатом и золотою тесьмой, в ней у него моментально сгорели уши. Все на нас смотрят, вытаращив глаза, — дивятся, улыбаются, а то и покатываются со смеху.
— Смеются, а?! Видала? Как будто не они странные, а мы, — удивлялся
Лёня. — Сама вся черная, в носу какие-то кольца, кольцо на губе, по три серьги в каждом ухе, зубы начернила, пятки намазала красным, ладони — желтым, а над нами с тобой ухохатывается!..
Естественно, мы с ним выглядели залетными птицами. Редко-редко на этих улочках кривых, по которым вместо мостовой разбросаны огромные необтесанные камни, а священный бык ни за какие коврижки не повернет с дороги, если только вздумает сжевать выставленную на продажу пшеницу, среди странствующих факиров, праздных солдат, неутомимых строителей, малорослых носильщиков-
кули — ну, очень редко можно встретить белого человека. Зато у него обязательно такое лицо, что раз увидишь — не позабудешь никогда. И он идет такой походкой, которую невозможно описать словами, как Киплинг говорил: походкой бродяги этого мира.
Обычно, встречаясь, не важно, откуда ты, из Австралии или Израиля, хоть с острова Врангеля, белые в Гималаях — а значит, серьезные путешественники — почтительно приветствуют друг друга. И только что прибывший задает старожилам, вроде нас с Лёней, сакраментальный вопрос:
— Где тут можно безопасно поесть?..
Жизнь обитателей Алморы — вся, считай, на виду у прохожих. Такое впечатление, что у приземистых каменных строений практически нет фасада.
Ты идешь и видишь, что в некоем отсеке дома на корточках сидит медник среди своих кубков и чаш. А через стенку — работает в позе “лотос” кузнец. Кроме гвоздей и подков он изготавливает сабли! Простонародные сабли с железной рукояткой и деревянными, обитыми кожей ножнами.
Когда-то в Индии сабля считалась очень важной вещью. Может быть, до сих пор в отдаленных провинциях сабля — обязательная принадлежность каждого уважающего себя простолюдина, который, кстати, никогда не пустит ее в дело.
Я где-то читала, что поссорившиеся индийцы готовы ругаться посреди улицы несколько часов, хватаясь за рукоять сабли. Взоры их горят, руки судорожно сжимаются, но оба ограничатся только угрозами.
Тут же под открытым небом на простом станке, прикрепленном к смоковнице, ткут какой-нибудь ситчик или шелк, легкостью превосходящий пчелиные крылья, с живописным узором, изображающим растения, слонов, тигров, странные, причудливые фигуры… Сочные краски на белоснежном фоне!
Я спросила у ткача — почему такие яркие краски? Горные индийцы непонятно говорят по-английски, не так, как нас учили в 26-й спецшколе у метро “Нахимовская”, но я все-таки поняла, что дело тут в местных красильных
травах — солнце, влажность, особенности воды, воздуха, близость облаков и заснеженных гималайских вершин… Причем секреты некоторых орнаментов и набивки не выпускаются из касты, потомственно принадлежа городку или деревеньке, которая ими славится.
Индия — страна феерических материй. Однако ничто не может сравниться с шитьем по бархату, украшающим индийскую чалму…
Бредя по центральной улице Алморы, ты видишь насквозь жилище (оно же — мастерская) столяра и каменотеса, золотых и серебряных дел мастера, горшеч-
ника — на своем первобытном круге — рука и глина! — он изготавливает удивительную посуду. Ты становишься зрителем повседневной жизни выжимальщика растительных масел, кожевника, а также человека, для которого у нас есть только слово “прачка”…
Один раз мы повстречали звездочета, который с готовностью предложил составить наш гороскоп, определив счастливые и несчастливые дни и часы предстоявшего нам путешествия. Но вы же знаете моего Лёню! Он готов пустить все на самотек, лишь бы не попасть в лапы к шулеру и прохвосту.
Зато каждый день мы подолгу наблюдали, как трудится брадобрей. У него было много работы, поскольку индиец всегда рад побриться и побрить макушку. На противоположной стороне улицы мы садились на каменный порог и любовались каждым его движением, как полноценным видом искусства. Ему лет пятьдесят, а то и больше. Сам он носил усы, а волосы чем-то напомаживал, наверное, кокосовым маслом. В ожидании очередного клиента он крутил папироски, курил и поглядывал на прохожих. Конечно, он нас быстро приметил и всякий раз оказывал нам знаки внимания. Звал Лёню побрить голову. Жестами показывал, какая круглая, гладкая и красивая получится тогда голова.
Нам все в нем нравилось: как он молниеносно и густо намыливает кисточкой щеки с подбородком, как взмахивает перед носом у клиента весьма небезопасной бритвой, скоблит щетину, спрыскивает, намасливает — и рассказывает что-то, рассказывает, то делая страшные глаза, то разражаясь гомерическим хохотом. Многое бы я отдала, чтобы послушать, о чем идет речь!
Глядя на него, я вспоминала рассказ Уильяма Сарояна про парикмахера, взгляд которого говорил: “Мир? Я знаю все о нашем земном мире. Злоба и скупость, ненависть и страх, порочность и гниль. Пусть так. Но я его люблю, каков он есть”. Этот печальный рассказ о человеке на земле называется “Парикмахер, у дяди которого дрессированный тигр отгрыз голову”.
Мы облазили Алмору вдоль и поперек, мы полюбили ее всем сердцем, тем более что в каком-то проспекте, который валялся под кроватью в гостинице, говорилось, что из этого городка вышло много прославленных писателей, борцов за независимость, религиозных деятелей, воинов и кого-то еще, кажется, зодчих.
Теперь нам хотелось обследовать окрестности Алморы, выйти в горы, погрузиться в гималайские девственные леса… Но почему-то вот именно эта затея никак не удавалась. На окраинах — сараи, сараи, огороды, колючая проволока и обязательно крутой обрыв… Мы даже спрашивали у местных:
— Где тут у вас лесок-то?
Хотя даже по своей Уваровке знали, что бывают такие места диковатые, что нету такого “леска” в нашем понимании, типа Сокольников. Этот вопрос повергал их в изумление. И нам ни разу никто на него вразумительно не ответил.
Однажды мы достигли высокогорного, как мне показалось, буддийского монастыря. Буддистов мало теперь в Индии. Всенародную любовь давно заполучили красочные и колоритные боги индуистского пантеона Шива и Вишну — тут есть кому поклоняться, курить фимиам, молить о пощаде, целая куча поводов устраивать праздники, театральные представления, даже оргии!
Буддизм, на протяжении тринадцати веков процветавший в Индии, в начале прошлого тысячелетия показался индийцам немного суховатым, поиск личного просветления — слишком аскетичным, призыв искать истину в своем сознании — скучным, весь подход получался скорее научный, чем волшебный, и вообще — по сравнению с индуизмом от буддизма подозрительно веяло безбожием.
“Пусть никто не приемлет мой закон из благоговения, а сперва испытает его, подобно тому, как золото испытывается огнем”, — говорил Будда.
“Можно победить тысячу людей в бою, но величайшим победителем будет тот, кто одержит победу над самим собой”, — говорил Он.
“Причина всех бед — незнание истины”. — Он сказал, как отрезал.
К счастью, это учение перенесли из Индии в Китай потрясающие люди — Кашьяпа Матанги (добрался до Китая в 67-м году н.э.), позже — Буддабхадра, Джинабхадра, Кумараджива, Парамартха, Джинагупта и легендарный, овеянный славой Бодхидхарма. Каждый из них вел с собой группу монахов или учеников. Cложными и опасными путями они прибывали в Китай, везя с собой бесценные санскритские рукописи.
Но главное — то, что они явили миру поразительную картину: земного человека, применившего Истину к своей собственной жизни. Рожденные смертными, они достигли единства с Правителем Времени и Пространства, слияния человеческого и Божественного. Каждый день, проведенный с ними, был переживанием радости, мира и мудрости. Император династии Тан собственной персоной стал учеником одного из этих духовных великанов.
Как эстафетную палочку, мудрец Лин-чи перенес послание Бодхидхармы из Китая в Японию, совершенно преобразив мировоззрение всей страны. Люди начали учиться внимать голосу божественного, звучащему в собственном сердце, а не только в окружающем их, внешнем мире.
О том, какие редкостные и радикальные методы использовал Мастер для просветления ученика, говорит хотя бы такой случай. Один монах обратился к Лин-чи:
— Я только что прибыл к вам в монастырь. Пожалуйста, учите меня!
— А ты уже поел риса? — спросил Мастер.
— Да, поел, — ответил тот.
— Тогда пойди и вымой чашку, — сказал Лин-чи.
Услышав эти слова, монах пережил глубинное просветление.
Благодаря великим посвященным буддизм распространился, считай, на всю восточную часть азиатского континента — Японию, Цейлон, Бирму, Таиланд… И, я смотрю, продолжает победоносно шагать по этой планете. (Да будут счастливы все существа во Вселенной! Да будут мирны! Да станут все существа свободны от страданий!..)
В горах же гималайских с незапамятных времен религией заведовали шаманы. Тут вместо жрецов от имени горных племен в беседу с богами вступали самые настоящие колдуны. Рядом с некоторыми божествами индусов, как правило, страшными и кровожадными, вроде Шивы и Дурги, в горном пантеоне занимали почетные места, согласно их грозной силе, боги собственного изобретения. Выше всех, например, стоял бог оспы, свирепствовавшей в горах.
Тут по сей день преклоняются перед деревьями, рисом, собакой. Там воздают божеские почести эху или водопаду. Если горцу нужно грести против течения, он сначала бросит в воду застреленную птицу, чтобы дух воды не оскорбился, что его “чешут против шерсти”.
Но эти ребята, обитавшие на окраине Алморы, мне показались именно буддистами. Монахи расхаживали бритоголовые, во всем оранжевом, и они увесистыми дубинами гоняли с монастырской крыши здоровых обезьян.
Дальше как раз простирался густой темный лес. Туда уходила и терялась в зарослях узкая тропа.
— Ну, вот, — я говорю. — Наконец-то мы погуляем на природе!
Однако странный гул доносился из чащи. Хриплое уханье, жужжание и глухое ворчанье. Хотя ветра не было, ветви деревьев дрожали и шевелились — сквозь листву мы видели: то птица появится каких-то немыслимых размеров, вооруженная длинным клювом, с костяным наростом на голове, явно хищная, то целая семья обезьян. То — прямо из-под земли — шмыг-шмыг! — какие-то мохнатые зубастые зверьки. Все это рождало неясную тревогу в наших душах.
— Ой, — говорит Лёня. — Мы, уральцы, вообще не любим леса. Не любим и боимся.
С этими словами мы кинулись оттуда бежать. Но, видимо, с перепугу заблудились и вместо того, чтобы устремиться по левой дороге, дунули по правой, не заметив, как она стала забирать вверх, вверх, к тому же нас увлекло еще то, что эта гора вся сверкала в лучах заходящего солнца, как будто состояла из чистого золота. Я давай набирать сиявшие под ногами слитки и набивать ими карманы, но они крошились, расслаивались, это была слюда.
Тут горы заволокло облаками, начался дикий ливень! Лёня выхватил видеокамеру, стал снимать картины дождя, записывать звуки струй, барабанивших по листьям бананового дерева… А я над ним зонтик держу, он мне велел.
Ей-богу, мы такого дождя никогда не видели. Тонны воды обрушивались с неба. Даже Лёня под зонтиком вымок насквозь. Глядим, на скалах — торжественное здание с колоннадой и развевающимся флагом.
Лёня говорит:
— Наверное, это Дом культуры. У нас в Нижних Сергах точь-в-точь такое здание: Дом культуры металлургов.
Мы туда — обсушиться и обогреться. Лёня стал рваться внутрь, крича:
— Люди!.. Откройте! Усталым путникам!.. — Чуть ли не ногой в дверь колотит.
Вдруг эта дверь открывается — с чудовищным скрипом — и оттуда в наручниках на брезентовых поводках двое конвоиров под ружьем в полной военной амуниции выводят шестерых преступников. Мы сразу поняли, что это тюрьма.
Главное, преступники так обрадовались, разулыбались.
— Хелло! — говорят нам приветливо.
Мы тоже им — как можно приветливей:
— Хелло!..
— Гуд морнинг!
И мы им:
— Гуд морнинг!
Такая тюрьма неожиданная среди гор.
Естественно, конвоиры на нас подозрительно покосились. И эта команда куда-то двинулась, под дождем, гремя цепями. Причем конвоиры, вооруженные до зубов, трогательно держались за ручки. В Индии среди мужчин это принято — расхаживать всюду, взявшись за руки.
Потом у Джавахарлала Неру в его громадной книге “Открытие Индии” (он ее писал всего пять месяцев, сидя в тюрьме за борьбу с английскими колониалистами) я обнаруживаю:
“4 сентября 1935 года я был неожиданно освобожден из затерявшейся в горах Алморской тюрьмы. Как и в других тюрьмах, я там занимался садоводством, копал клумбы для цветов…”
Когда мы вернулись, Алмору было не узнать. Всю помойку смыло, улицы чистые, мокрые, реки текли вниз по улицам, горные водопады, город промыло насквозь, свежий запах дождя. А прохожие шлепали по воде во “вьетнамках”.
Мы же с Лёней навечно промочили ботинки, вымокли до нитки, все сняли с себя, развесили по комнате, стали сушиться, смотрим: Лёнины черные штанины — сплошь в блестках золотых слюдяных.
— А что ты хочешь? — сказал Лёня. — Индия! Горная Индия!..
Глава 9. Гоша из Касар Дэви
И наступил новый день. Лёня взял свои крылья ангела, желтый шелковый флаг с даблоидом — я говорила уже, это существо, придуманное Лёней: огромная красная нога с маленькой головой, впоследствии, к Лёниному удивлению, оказавшаяся иероглифом Пути и Силы, — и мы отправились в глухую и отдаленую часть окрестностей Алморы — туда, где виднелись на холме одинокое дерево и далекий купол храма Касар Дэви.
На неровной каменистой дороге, по которой ходили жители деревни в город и обратно, нам встретился паренек лет четырех, весь перепачканный, с густо подведенными сурьмой глазами и черным пятнышком во лбу. На шее у него висели на веревочке два жутких когтя, видимо, тигриных, браслеты на ногах, браслеты на руках — малыш был крепко упакован от злых духов и завистливого глаза.
Защите от демонов гималайцы уделяют огромное внимание. Первые люди, которых видит новорожденный горец, — это повитуха и астролог. Гороскоп записывается на листах (на юге — на пальмовых) и свято хранится в семействе. Как правило, классический гороскоп заканчивается словами: “…следовательно, новорожденный будет счастлив и проживет весьма долго”.
Говорят, в Индии это может служить документом, вроде нашего свидетельства о рождении, туда с величайшей точностью занесены число, день, час и минута твоего появления на свет. Причем особенно ценится подробный гороскоп с предсказанием происшествий каждого дня от рождения до самой смерти.
Если ж тебя угораздило родиться в неурочный час под каким-нибудь не слишком благоприятным созвездием, будь спокоен: в горах на севере Индии новорожденного не бросят на произвол судьбы. Тебе инсценируют второе рождение — на этот раз ты будешь “рожден” коровой.
Значит, малыша, завернутого в красную ткань, протаскивают под животом коровы сначала от хвоста к голове, потом обратно. А его отец должен обнюхать своего младенца, якобы рожденного теперь коровой, как обычно обнюхивает корова теленка.
В воду для первого купания добавляется коровья моча — корова, она ведь святая, и все продукты ее жизнедеятельности обладают высокими очистительными свойствами. Комнату, в которой ты родился, обмазывают коровьим навозом, обрызгивают топленым маслом, посыпают священной травой.
Первая стрижка проходит в храме. Иногда на голове трехлетнего человека оставляют только небольшой клочок волос — кудуми, — “священный чуб”, “за который, так сказано в священных писаниях, после кончины ангел смерти увлекает блаженного в назначенный ему богом Ямой рай”. Состриженные волосы завязывают в тряпицу вместе с кусочком навоза, каплей молока и монетой. Этот узелок надо бросить в священную реку.
Где-то в глубине души я всегда знала, что стрижка — это религиозный обряд. Когда меня в детстве стригли в парикмахерской, я горько плакала, в юности — тяжело переживала, теперь, в зрелые годы, стригусь сама и мало кому доверю это серьезное мероприятие. А своих друзей и родных самолично подстригаю у себя на кухне, делая исключение лишь для моего дорогого Учителя, замечательного поэта Якова Акима — к нему я выезжаю обычно на дом. Не важно, какая выйдет стрижка. Главное, глубокое понимание парикмахера, что волосы — живые нити, связующие человека и небесные сферы.
Кстати, этим гораздо легче прославиться, чем, скажем, писательской деятельностью. Был такой случай. Сижу я в гостях у моей подруги, писателя Дины Рубиной. А к ней заехал московский театральный режиссер и прозаик Михаил Левитин. Когда дверь за мной закрылась (мне потом рассказывали), Левитин спрашивает у Дины про меня, насупив свои густые черные брови:
— Это кто?
Дина:
— Как??? Вы разве не знаете?! Это же Марина Москвина!..
— А-а, — говорит Левитин, — знаю-знаю. Это та самая женщина, которая стрижет Яшу Акима!..
Вообще индусы с трепетом и почтением относятся к каждой серьезной вехе на жизненном пути. Когда тебе в Индии на одиннадцатый день жизни дают имя — все приносят подарки, собираются вокруг, распевают песенки. А приглашенный брахман в гороскоп занесет нареченное имя, но тебя никогда так никто не назовет. Потому что твое настоящее имя, вычисленное брахманом и записанное в гороскопе, будет навсегда ото всех скрыто.
Теперь до последнего часа тебя станут окликать посторонним именем, а ты будешь отзываться и все-таки твердо знать, что у тебя есть иная, звездная жизнь, где действуют не земные, а космические законы, только жрец и Бог знают — кто ты такой и как тебя зовут на самом деле.
В тот день тебя выносят на улицу и показывают солнце. Потом опускают к земле и дают коснуться ее стопами.
Ребенок на севере Горной Индии — это существо, по поводу которого, будьте уверены, проведено немало божественных и колдовских обрядов. Поэтому я с любопытством глядела, как тот малыш на дороге решительно шел мне навстречу с протянутой ладонью. В горах в отличие от города Дели никто не попрошайничает. Так что первый человек, который в Гималаях протянул нам руку, — протянул ее для рукопожатия.
Листва, омытая от пыли, стала густой и зеленой. Прямо перед нами с дерева на дерево перелетала стая скворцов. Большой коричневый орел описывал в небе широкие круги, плывя по ветру без малейших взмахов крыльев. На обочине дороги сидели на корточках — отдыхали — два индуса в одинаковых серых суконных пилотках, белых рубашках и жилетах. У одного, я заметила, жилет фабричный, а у второго — связанный вручную, с красивым рельефным узором на груди, наверное, жена связала или теща.
— Ну, вылитые уральцы! — сказал восхищенно Лёня, уселся между ними, и я сфотографировала их троих, сидящих на корточках, — двоих индийцев и уральца, действительно чем-то ужасно смахивающих друг на друга, как доказательство глубокой общности этих великих народов.
— Я тебе больше скажу, — признавался Лёня, шагая вверх по лесной дороге, оглушенный пением цикад, вдыхая запахи шалфея, сосновой смолы и влажной земли (это был краснозем, а краснозем издает более сильный запах, чем наша бурая почва). — После Урала Горная Индия, — говорил он, — это второе место, где мне понравилось.
Солнце окрашивало холмы красновато-коричневым цветом, и каждое дерево, каждый куст ярко зеленели, омытые дождем прошлой ночи. Мы отмахали много миль, все глубже проникая в горы. Пальцы ног у меня были стерты, на ступнях — водяные мозоли, мы шли по краю овечьего пастбища и глядели во все глаза на синие пропасти между горными щелями.
По нескончаемым громадным ступеням пришлось нам подняться к поросшим мхами круглым каменным вратам. В Горной Индии надо немало потрудиться, чтобы приблизиться к храму. Навстречу нам вышел его настоятель — усатый молодой человек в белых одеяниях жреца. Звали его Хем Чандра Гоши.
— А я — просто Лёня… — сказал Лёня, пожав настоятелю руку. — Хотя я не понимаю, — поспешно добавил он, — как можно взрослого солидного человека звать Лёня. Или Петя.
После чего Хема Чандру Гоши он начал звать просто Гошей.
Первое, что сделал Лёня у знаменитого горного храма Касар Дэви, — вытащил из рюкзака флаг с даблоидом и торжественно развернул его на святом пороге. Один край он попросил подержать Гошу, другой взял сам, а мне велел запечатлеть эту акцию на фотопленке.
Замечу вскользь, когда тот же самый флаг он развернул у Акрополя в Афинах, мигом примчался полицейский и чуть Лёню Тишкова не арестовал!
Зато жрец Хем Чандра Гоши — тот, наоборот, страшно заинтересовался флагом, даблоидом и такое принял живое участие в разворачивании! Просил из Москвы фотографию прислать и все такое.
Потом я сняла ботинки у входа и, босая, пошла поклоняться его святыням.
В сердце храма помещена была восковая фигура богини, закутанная в несколько слоев красного шелка с пышной золотой бахромой да еще сверху укрытая прозрачной сияющей кисеей. О, какие у нее были глаза, живые, немного страшноватые, глаза ее до такой степени приковали мое внимание, даже не помню, что меня окружало и украшены ли стены храма Касар Дэви барельефами и росписью…
Только таинственный полусвет, горящие лампады, медные вазы с цветами, запах благовоний, камфары, сандала, звон колокольчиков, подрагивающих от сквозняка, мерцание факела… Я опустилась перед богиней на коврик, а Хем Чандра Гоши стал мерно произносить священные мантры и гимны Вед.
Со статуями богов здесь обращаются, как с живыми: их будят на рассвете, омывают водой, одевают, кормят, развлекают религиозными песнями, а вечером укладывают спать.
И это не просто символ бога, которому посвящен храм, но некая форма, куда может вселиться призываемое божество, используя свое скульптурное изображение как временное тело. Если как следует упросить, оно действительно там возникает и вполне ощутимо присутствует! А ты, в свою очередь, не можешь не почувствовать, если ты не совсем безнадежный чурбан, как божественная сила и благословение изливаются в мир, а заодно и на тебя.
Такая освященнная молитвами статуя называется “мурти”, зов, обращенный к божеству, — пуджа, а духовная встреча бога со своими преданными — даршан.
Теперь, когда мы все знаем, расскажу две поразившие меня истории, связанные с чудесами, которые приписывают статуе-мурти.
Здесь, в Кумаонских горах, совсем недавно жил великий святой. Звали его Махараджи. Стоит мне назвать это имя, как хочется петь или плакать, или
смеяться — одно из трех. И я иногда думаю, с опаской поглядывая на себя в эти минуты: почему я, Москвина из Москвы, родившись в Большом Гнездниковском переулке, львиную долю жизни проведя то в Новых Черемушках, то у конечной станции метро “Красногвардейская”, смеюсь и плачу, думая о Махараджи с Кумаонских гор? Что в имени его мне? Мода на все индийское или — более глубокое, непонятное, давнее, мне самой неизвестное? Казалось бы, изучай фольклор, традиции, религию, культуру, интересуйся, марки собирай, что плакать-то?
А я купила о нем книжку “Чудо любви” — его ученика, известного американского психолога Рам Даса. После того как Махараджи покинул свое тело в 197З году, тот собрал о нем воспоминания учеников со всего Земного шара.
Хотя Махараджи говорил исключительно на хинди, у него было множество преданных в Америке и Европе. Вы будете смеяться, они даже, как правило, не понимали, что он говорит. В книге радостно представлен “хит-парад” английских фраз Махараджи: “Кокос, направо, быстро, марш! направо, налево, вперед! автобус прибыл, проклятый дурак, главнокомандующий, спасибо, встать! вода…”
Он не читал ни проповедей, ни лекций. Просто неожиданно голос его начинал звучать в тебе самом. Это могло случиться где угодно. Его прикосновение ощущали порою люди, никогда не видевшие и не встречавшие Махараджи.
К тому же он умел находиться в нескольких местах одновременно. Один его ученик как-то заметил, что Махараджи выходит разом из шести комнат!
Ты впервые видел его, а он подробно рассказывал твою личную историю, он знал твои мысли и чувства и этим здорово всех обескураживал.
Рам Дас (что значит Слуга Рамы, такое имя дал ему Махараджи) добыл около двух тысяч свидетельств, историй, анекдотов, афоризмов. Высокопоставленные чиновники в своих кабинетах и подметальщики на улицах, простые женщины из горных гималайских деревень, которые, рассказывая, грели руки над угольной жаровней, индуистские священнослужители, профессора, полицейские, крестьяне, промышленники, дети и их матери, помешивающие пищу в своих бурлящих горшках над огнем под звездами, — каждый, кто видел хоть раз Махараджи, сохранил о нем драгоценное воспоминание.
И там много фотографий Махараджи: красивый толстоватый старикан, обритый налысо, сидит на высоком деревянном тукете, босой, в одеяле, и крупным планом, например, его стопа или благословляющая ладонь. Особенно я почему-то обычно любуюсь ушами Махараджи.
Вы скажете: ну, при чем тут уши? А в таком человеке — все прекрасно.
Говорят, иногда его тело было настолько лучезарным, что у людей просто-напросто захватывало дух. Его тело с необычайно длинными руками могло менять свою форму и размер, становясь то крошечным, то огромным. Его пальцы были очень гибкими и наполненными силой. Он казался беспредельно текучим, плоть его светилась и обладала необычайной мягкостью подобно телу ребенка.
Индия — страна риши — мудрецов и святых существ, большинство семей здесь имеют собственного Учителя, гуру. Он им, во-первых, как дедушка родной, потом — мирской и духовный наставник, а в-третьих, они считают его отражением или проявлением Бога.
Никто так и не понял, кем был Махараджи — богом или волшебником. Махараджи — значит Великий Царь, но это обращение настолько распространено, что зачастую подобным образом окликают уличного торговца чаем.
Он был все время в пути, странствовал от деревни к деревне, его видели то в горах, то в долине, в храмах, простых домах или пещерах в джунглях. Он мог безо всякого предупреждения подняться в полночь и уйти в неизвестном направлении. Или, закутавшись в клетчатое одеяло, торжественно сесть на поезд, вроде бы направляясь в какой-то город. И вдруг сойти на первой попавшейся станции, иной раз не дождавшись остановки поезда. Так что его ученики никак не могли его догнать или встретить.
Тогда он становился всем и был везде.
Он был ужасно веселый, все время шутил, смеялся.
— Они пытаются одурачить меня! — Он страшно удивлялся. — Они разве не знают, что это я дурачу весь мир?
Он был не против религиозных ритуалов и церемоний, но никому не позволял на этом сосредотачиваться.
— Все ваши действия — это молитва, — он говорил. — Все деревья готовы исполнить ваши желания. Вся вода — это Ганга. И вся земля — это святая земля Варанаси…
В нем была любовь, которую невозможно описать никакими словами. Одна сплошная любовь, вот и вся религия.
— Любовь, — говорил он, — обладает большей мощью, чем электричество.
И добавлял:
— Смотрите, не выбрасывайте никого из своего сердца. Это самое худшее наказание. Еще его никто не заслужил.
Так вот, Махараджи очень любил поэму “Рамаяна”, особенно главу, в которой повествуется о подвигах Ханумана — мудрого прекрасного существа в облике обезьяны, чья преданность Раме до такой степени приблизила его к Богу, что Ханумана звали “дыхание самого Рамы”.
Говорят, у Махараджи с этим Хануманом была странная, таинственная связь. Храмы, которые открывал Махараджи, он посвящал Хануману. И время от времени рассказывал историю, в которой, все подозревали, речь идет о самом Махараджи.
В одной деревеньке был храм Ханумана. Туда местные жители приносили сладости, доверяя старому жрецу предложить их подношения Хануману. Тот входил в комнату, где стояла статуя, задергивал за собой занавеску, произносил магические мантры и протягивал угощение мурти. Потом немного сладостей откладывал в блюдечко, чтобы угостить местных ребятишек, а остальное возвращал преданным как благословение Ханумана.
Однажды старику пришлось отлучиться, и прихожан с их сладостями встретил юноша, который присматривал за храмом. Он предложил Хануману гостинцы. Тот ни гугу. Молодой человек расстроился, рассердился, схватил палку и стал колотить священную статую, требуя принять подношение. Вдруг — раз! — и блюдо опустело.
Могу себе представить, как, радостный, он вылетел из-под занавески и сообщил, что Хануман принял их дары до последней крошки. Конечно, те решили, что он сам все съел, и задали ему хорошую трепку.
Великолепен финал этой истории.
— Всю жизнь я мечтал, чтобы Хануман принял мои подношения! Но так и не дождался, — воскликнул священник, когда вернулся. — А этот парень так чист, что Хануман уважил его!
Вторая история произошла в храме Ханумана в Каинчи, недалеко от Алморы. Во время освящения мурти Махараджи сказал:
— Давайте получим благословение Ханумана. Принесите ведро молока, мы его угостим. Только вы отвернитесь и закройте глаза.
Все послушались. А один человек подумал: “Всегда хотел увидеть, как кормят мурти. Открою глаза и посмотрю”.
— Откроешь глаза — ослепнешь, — громко сказал Махараджи.
И тут они почувствовали, что атмосфера в комнате изменилась. Даже сквозь зажмуренные глаза пробивался яркий свет, и послышался звук, будто кто-то пьет. Потом все увидели опустевшее ведро и лужицу молока на полу, а несколько капель молока стекало с губ Ханумана. Махараджи велел им собрать с пола оставшееся молоко и раздать его преданным — как благословение.
…В общем, когда мой Лёня деловито зашел к нам с Гошей сфотографировать даблоида на фоне мурти богини, он увидел, что палочки благовоний догорают, я сижу с блаженной улыбкой в религиозном трансе, а Хем Чандра Гоши собирает с грязного пола белые сладкие плитки и сует их мне в рот.
— Что тут происходит?! — строго сказал Лёня. — Ну-ка, Гоша, не надо совать ей в рот ничего!!!
И теперь всегда, стоит мне призвать мою семью к чистоте и гигиене, Лёня вспоминает об этом вопиющем эпизоде.
— А помнишь, — говорит он, — помнишь, как тебя в индийском храме угощали сладкими плитками? С пола собирали и совали тебе в рот. А ты их уплетала, будучи в экстазе! И мы всё думали потом — не случится ли чего? Хорошо, что дальше у нас было столько разных неприятностей, что мы быстро об этом забыли.
Глава 10. “Снежный ангел”
Еще до поездки в Индию зимой на Урале в городке Нижние Серги Лёня снял видеофильм “Снежный ангел” с самим собой в главной роли. Я ему сшила крылья из белого синтепона, усыпала их бисером и блестками. Сюжет был такой: человек в черной шапке цигейковой, в валенках, в телогрейке привязал себе крылья и буквально по пояс в снегу поднимается на гору Кукан. Метель, пурга, он падает, встает, пробирается сквозь снежные заносы, карабкается, тяжело дыша, все это происходит под Лёнино горловое пение и его любительский аккомпанемент на фисгармонии моей мамы… Он взбирается на вершину, стоит, обозревая бескрайний уральский простор с закатным солнцем в дымке за горой, потом начинает топтаться, примериваться, раскачивать крыльями из стороны в сторону, готовится полететь. И, наконец, отрывается от земли…
Дальше с высоты мы видим, что он идет внизу под горой. Впереди у него — неоглядная снежная ширь, дым очагов стелется за спиной, а он шагает в валенках и с крыльями — непонятно куда, пока не превращается в точку и не исчезает из виду.
Этот фильм показался мне таинственным и неясным. Я спросила у Лёни, какая у него была сверхзадача.
— Сверхзадача этого фильма? — радостно отзывается Лёня. — Тут нет сверхзадачи. Есть просто задача: забраться на гору и прыгнуть с матерчатыми крыльями. И полететь. Вот и все. Больше ничего. Попробовал прыгнуть с горы Кукан на Урале, думал, полечу, а у меня ничего не вышло. Кубарем скатился и дальше пошел. Ладно, подумал я, надо забраться повыше. Может быть, в этом дело? А где повыше? В Гималаях.
— Поэтому, — говорил мне Лёня еще в Москве, — если я рискну, поеду с тобой в Индию, то лишь затем, чтобы снять “Снежный ангел — два”, как я прыгаю с гималайских гор.
— Понимаешь, — он бормотал возбужденно уже осенью, поднимаясь от высокогорного индусского храма Касар Дэви, вверх по скалистой тропе среди сосен и окаменевших деревьев, на ходу нацепляя ангельские крылья, — на Урале все это казалось каким-то безумием. А в Гималаях получается целая философия. В общем, не знаю, скажи сама, зачем я это делаю, — подвел он итог. — Надо же как-то оправдать мое присутствие в этом регионе.
Так он шагал, не ведая усталости, пока не кончился лес и мы не оказались на вершине высокого перевала. Вдаль за горизонт уходили выжженные солнцем холмы. А прямо перед нами в немереных и бездонных глубинах все же открывалась изумрудная долина.
Лёня стал внимательно обследовать натуру, подыскивать подходящий пейзаж и внушительный отрог, откуда он мог бы живописно сорваться и полететь над горами, но под этим самым отрогом виделась ему незаметная для стороннего глаза приступочка. Мало ли, вдруг опять что-нибудь не получится?..
А я легла на камень животом, на раскаленный каменный валунище над обрывом, подползла к его краю и свесила голову в пропасть. Неописуемая картина предстала мне: в белой дымке — умопомрачительных размеров — раскинулся подо мной громадный кусок Земного шара — поистине планетарного масштаба, и я вспомнила стих одного китайца эпохи Тан:
Вершина Дунсюань
Чужда человеческим заботам…
Зеленые горы переполняют наши глаза.
У меня вдруг возникло такое чувство, будто бы я осталась единственным человеком на Земле — вне времени, вне опоры, полностью одиноким, бездомным, безымянным. Вот Вселенная, вот безбрежный космос, вот великая Земля, и я — черточка на камне. Я с ужасом представила себе, что могла бы умереть, не увидев этой бездны, равной любви, так и не поняв, каким поразительным даром была эта жизнь.
Свет был слишком ярок, один только свет, не отбрасывающий тени. Я переживала пространство, лишенное знакомых границ. И ощущала дикое замешательство. Меня так трясло, прямо аж подбрасывало. Но если кроме бешеного моего трепетания еще оставалось в этом мире движение, то разве что, как говорили древние, — движение безмолвия в беспредельное, ибо мир под моими простертыми дланями остановился.
Это было редкое для меня состояние абсолютного внимания. Поэтому краем глаза я определила, что Лёня облюбовал-таки отрог с приступочкой. И тоже застыл на нем с крыльями за спиной, сумрачно обозревая землю, как делал обычно Демон из поэмы Лермонтова про царицу Тамару.
Вдруг на безлюдном перевале, куда, казалось, до нас никогда не ступала нога человека, раздался незнакомый голос:
— Сэр! Вы не разменяете тысячу рупий?
Мы вздрогнули и обернулись.
Из лесу к нам приближался высокий плотный индус в темном пиджаке, в плисовых штанах и в ботинках, что удивительно: мало кто из туземных жителей в Гималаях среди бела дня расхаживает в ботинках. И такая хмурая у него физиономия! Глазки маленькие, колючие, рожа черная и лихие разбойничьи усы.
А мы с Лёней как раз побаивались разбойников. Нас предупредили, что под небом Индии на севере в горах существуют племена, целиком состоящие из жуликов и аферистов. Их называют дайкотами. Одни практикуют мелкие кражи, другие — серьезные грабежи. Но, говорят, и те, и те, в принципе, стараются не прибегать к насилию, предпочитая чистой воды мошенничество, секретам которого старики за определенную долю награбленного учат молодежь, как это водится во всех уважаемых трудовых династиях нашей планеты.
Есть даже такая притча. Сын старого вора попросил отца научить его ремеслу. Темной ночью пробрались они в дом, обчистили его до нитки, а когда стали сматывать удочки, старик неожиданно запер своего сына в платяном шкафу. Сам же, убегая, нарочно поднял шум, гам и тарарам.
Наутро сын, взмыленный, оборванный, с горящими глазами, примчался домой, видит: папа сидит, завтракает, пьет чай и спокойно читает газету.
— Ах, ты, старый, совсем выжил из ума??? — закричал бедный парень.
А отец — ему с мудрой улыбкой:
— Поздравляю, сынок, отныне ты стал настоящим вором!..
Но именно в Индии, собираясь ограбить кого-нибудь или, не дай бог, убить, разбойник мог невзначай напороться на просветленного садху, который не боялся смерти и не имел ничего такого, чтобы, к примеру, страшно огорчиться, если у него это отобрать. Каждая такая встреча оставалась притчей жить в веках.
Кроме остальных семидесяти семи смыслов, речь в этих историях идет об одном: как важно и полезно сохранять осознанность каждую минуту, особенно если в ситуации присутствует вызов. Вот на пустынном перевале, где лишь высятся голые скалы и проплывают облака, ты встретил сумрачного типа, сующего тебе банкноту в тысячу рупий с просьбой разменять ее на более мелкие купюры, и мы с Лёней понимаем, что дело тут нечисто.
Лёня говорит:
— У нас нет таких денег.
А он:
— Да вы посмотрите, может, найдется.
Лёня говорит:
— Ничего у меня не найдется.
Стали препираться. Тут Лёня присмотрелся повнимательней, и вдруг эта тысяча, ему, видимо, показалась поддельной.
— Побойтесь Шиву! — сказал Лёня. — Кто ж так рисует рупии? Тяп-ляп! Я на вас удивляюсь. Деньги надо рисовать тщательно, тонкой кисточкой на специальной бумаге с водяными знаками.
Тот аж весь вспыхнул от этих слов. Ну, думаю, привет, сейчас он нам задаст. Уж больно с туземцами невыгодно конфликтовать на их территории. Как здесь говорят: в воде не ссорься с крокодилом.
Но он только надулся и смотрел на нас исподлобья, очень обиженно.
А Лёня повернулся и пошел. В шапочке соломенной, с крыльями. Тот видит, что крылья у него на ветру развеваются.
— Хай-май! — воскликнул он.
Что означает три вещи, (это я тоже узнала у Киплинга): “Ах!”, “Увы!” и “Ой”. С этими словами он незаметно исчез, будто растворился.
Мы установили камеру на штатив и приступили к съемкам. Лёня выстроил кадр. Моя задача была этот кадр удержать, не отхватив у снежного ангела ни головы, ни ног, чтоб он целиком поместился на экране. Немного неба над головой, рельеф скалы под сандалиями, метелки пожелтевших трав, колышащихся на ветру; дальние гряды гор, тяжелые облака, ползущие по горизонту…
— Мотор! — скомандовал Лёня.
Я нажала на кнопку.
Лёня начал раскачиваться, медленно склоняясь вперед, весь собрался, сосредоточился и очертя голову кинулся с отрога. Как гордый аэроплан, полетел он, раскинув руки, взмахнув крылами, прямо на заблаговременно облюбованную приступочку и совершил там удачную посадку. Но этого в фильме, разумеется, не видно. Наоборот, создано полное ощущение, что ангел ухнулся в жуткую пропасть.
(Спустя два года, в Непале, мы досняли и подмонтировали, как он с этими крыльями в той же соломенной шапке, дыша разреженным воздухом заоблачных гималайских высот, неторопливо шагает по снегам Аннапурны. Короче, вышло так, будто Лёня, прыгнув с предгорий, приземлился не на какой-то “приступочке”, а на четвертой по вышине горе Земного шара.)
Я сделала бы еще один дубль полета, но за ближними холмами прямо среди бела дня — со дна пропасти и выше неба — сгустилась странная черная стена, которая стремительно двигалась в нашу сторону. То ли это был смерч, то ли
ураган — непонятно. Там, в Индии, действуют такие природные силы, которые практически незнакомы жителю среднерусской полосы.
Мы не стали ждать, пока нас “накроет”, схватили камеру и быстро-быстро скалистой тропой спустились на дорогу. Думали, град начнется, буря, полетят деревья многовековые, вывороченные с корнями… Там все время испытываешь какие-то первобытные страхи с могучей амплитудой колебания — от отчаяния к надежде, от пришибленности — к эйфории…
Лёня резко рванул вперед. А у меня шнурок развязался. Наклонилась я завязать шнурок и вдруг между собственными коленками увидела… снежные вершины.
Я обернулась — и не верю своим глазам: черная стена развеялась, тучи уплыли, и вот они — …о, горы и горные снега!.. Остановись, перо, я не в силах подыскать слова, способные хотя бы легким контуром очертить этот умопомрачительный пейзаж. В бурной зелени гималайских трав, густой фиолетовой сини гор и небес нарисовались — величественные? Исполинские? Неправдоподобные? Таинственные? Вздымающиеся? Зовущие гималайские вершины!
Вот именно зовущие!!!
Я закричала:
— Лёня! Лёня!..
И мы с ним кинулись к этим вечным снегам. Хотя они были далеки от нас, как никогда, но мы чуть ли не бегом к ним бежали, главное, такое впечатление, что и горы наплывают на нас, движутся навстречу.
Выше всех вершина Нанда Дэви. Справа Нанда Кот — белоснежная подушка богини Парвати, жены Шивы и дочери Гималаев. Больше я никого из них не знала по имени. Только гордость распирала меня, радость в чистом виде оттого, что и мне позволили, пусть раз в жизни, своими глазами увидеть такое чудо.
Садилось солнце. Небо стало окрашиваться лиловым, сиреневым, золотым, оранжевым, пурпурным — такими художник Николай Рерих писал свои гималай-ские картины. И горы у него так же пламенели, и горные снега. А я ходила в Москве в Музей Востока и думала: ой, космические уже виды, не земные!.. Но оказались еще ярче, еще сильнее эти бешеные краски. Рерих преуменьшил!
А Лёня и тут бежит впереди, ангельские крылья на спину набрасывает.
— Нам, может быть, — он кричит, — далеко до этих гор, а этим горам до нас только мизинец протянуть!
— Снимай, — кричит, — меня скорее! Дубль первый: снежный ангел—два стремится к увенчанным снежными шапками Гималаям искать освобождения от иллюзий. На фоне Нанда Дэви получится “планчик” неплохой!..
Одним словом, понятно, когда мы остановились. Мы остановились, когда погасли последние лучи солнца и наступила кромешная темнота. Только снежные пики светились среди звезд. Но нам было вообще-то совсем в другую сторону.
В лунном свете деревья отбрасывали черные тени на траву и затихшие кусты. После великой суматохи и щебетанья птицы наконец расселись на ночь среди темной листвы. Дорога шла лесом. Нам и днем по ней было идти страшновато, все чудились какие-то звери за деревьями. Огромная цикада сидела неподвижно на стволе, мы долго думали, кто это такая, и только когда она “запела” — догадались, уж больно у нее диковинный и крылатый вид.
Теперь нам предстояла дорога длиною в ночь. Мы с Лёней оробели, примолкли, идем, а сами озираемся испуганно. Цикады громче взялись, дружней! Из леса уханье доносится, рычанье, ворчанье — ну, как всегда…
Откуда ни возьмись, харчевня, огонь в глиняной печке на обочине дороги. Опять обжигающий чай в железных стаканчиках. Ночные люди пьют чай с молоком, тихо разговаривают, глядя на горы, на звезды, сохраняя безмолвие в разговоре.
Я даже хотела проситься пустить нас переночевать в ту харчевню — в углу на топчанчике. Но, к счастью, из-за поворота вынырнул маленький разболтанный джип. Желтые фары медленно прорезали тьму, мы помахали, он остановился. Единственная за весь вечер машина, которая ехала в город, битком набитая молчаливыми индусами.
В полном молчании уже в непроглядной тьме минут за сорок нас добросили до Алморы.
В гостинице, почти засыпая, я спрашиваю у Лёни:
— А что, действительно у того типа была фальшивая купюра?
— Не фальшивая, а отмененная, — отвечает Лёня. — Это старые деньги. Он старую тысячу сохранил после денежной реформы. Она другого цвета и другого формата. Если бы я был американец или немец, я бы купился. А я-то русский, я сразу смекнул, что это просто дореформенные деньги. Не на того напал, усатый! Хотел у меня тыщу рупий старых разменять и зажить, как падишах.
— Зачем же ты сказал, что он фальшивомонетчик?
— Это был дзэнский ход! — царственно произнес Лёня. — Я решил его потрясти этим обвинением. Чтоб он понял, как низко он пал… И просветлился.
— Вряд ли он просветлился, — говорю я.
— Просто он еще не готов, — отвечает Лёня. — Или я не слишком категоричен. Надо было, знаешь, что сделать? Взять его тысячу рупий, порвать на кусочки, вернуть и сказать: “Вот, я разменял на мелкие купюры”. Но боюсь, тут бы наше путешествие и окончилось. Даже крылья бы не помогли.
(Окончание в следующем номере)
— Все-таки ты не понимаешь ничего, — сказал мне Лёня. — Иногда ты силишься понять, но в целом… Главное, не горевать по таким пустякам. Главное, генеральную линию держать. Я обещаю, ты веришь мне или нет? Даю тебе слово, что мы сюда вернемся.
(Геолог и художник Женя Тумаков, увлеченный Востоком, рассказывал: он был в семинаре, там изучали технику “Лицо Будды” — если что-то тебя огорчает, сделай лицо Будды, вспомни и воспроизведи. От этого сразу приходит спокойствие.
— А в последнее время, — сказал мне Женя, — я начал вспоминать лицо Лёни, его взгляд и улыбку. Я не знаю, какой он в семье, но к нему как ни придешь, никогда он не покажет, что ему некогда или что-то не так…
Этот Женя приобрел себе автоответчик. Если ты звонишь ему, а Женя Тумаков где-то шляется, в трубке раздается его голос: “Каждый из нас, — произносит он, — обладает изначальным счастьем. Вот и я страшно счастлив. Смейтесь вместе со мной: “Ха-ха-ха-ха!!!”)
Пора, пора возвращаться домой, все друзья и родные уже вспоминаются на каждом шагу. Да и в гостиницу нет пути назад. Мы с Лёней оттуда бежали, с вещами, зажав носы. После полудня к нам в келью явился паренек с ведром навоза, вывалил и начал старательно натирать им полы.
Что делать, старинный обычай! В “порядочном” доме пол натирается каждый день коровьим калом. Если не натереть пол перед званым обедом или вечеринкой, ты просто намеренно оскорбишь гостей. Они увидят в этом неуважение к их особам. Ходят слухи, что даже европейцы, дорожащие деловыми отношениями с индийцами, должны придерживаться этого этикета хотя бы у себя в приемной.
Вообще, я заметила, здесь очень высоко ценится кал!
— Да кал везде ценится, — говорит Лёня. — Кроме России. Потому что у нас его навалом. Хоть ты его на экспорт вывози!..
Затем мы поговорили о мирских вещах. О билетах на автобус. Словом, стали решать, как добираться в Дели.
Местный экспресс отправлялся через полтора часа, мы купили билеты,
Лёня приволок откуда-то сломанный стул, и мы по очереди на нем сидели, вспоминая заветный стул Лёни Пурыгина Гениального из Нары. В конце восьмидесятых этот стул выставлялся в Доме Художников на Кузнецком Мосту. Прямо на сидении там было начертано ласковое приглашение присесть и разные заманчивые обещания: кого терзают страхи — очистится; кого — одолели муки совести, они умолкнут; кто ищет просветЛёния — просветлится; кто хочет ребенка — забеременеет и так далее. “Но если ты работник министерства, — грозно предупреждала надпись на стуле, — гомосексуалист, наркоман или искусствовед — то тебя прохватит понос!”
На остановке начал собираться народ. Все весело приветствовали друг друга — отъезжающие, провожающие. Предстояло нешуточное путешествие по горным дорогам, экспресс отправлялся вечером, а собирался прибыть в Дели утром. Больше часа я с наслаждением впитывала мелодию этой речи, такой дружелюбной, мягкой, что неискушенный путешественник мог бы подумать:
в ней нет не только ругательств, но даже обидного слова!
Однако в Индии распространен жестокий обычай, когда именно слово используется, как оружие, разящее наповал. Скажем, кто-то тебя обидел,
ты так и пышешь злобой, жаждой мщенья, а эта обида не подлежит законному рассмотрению. Ладно, ты идешь на базар и нанимаешь там пару старух, известных глубокими познаниями в науке чудовищных оскорбЛёний и ругательств. Они берут хороший задаток, усаживаются у двери твоего обидчика и обрушивают на бедного хозяина неистощимые запасы брани. Для пущей язвительности нанятые фурии поносят все его семейство, особенно, как водится в нашем лучшем из миров, бедную, ни в чем не повинную, маму.
Причем считается, что свидетелем этого позора спокойно может быть кто угодно, кроме самого объекта преследования. Но если хоть одна живая душа узнает, что это слышал адресат, — плакала его репутация.
Чтоб, не дай бог, ничего не услышать, хозяин осажденного дома прячется в отдаленнейшую комнату и оказывается в строгом заточении.
Полицейские не вмешиваются в подобные дела, несчастный пленник остается без всякой помощи и поневоле должен вступить в переговоры с тем, кого обидел…
Подъехал автобус. Почему-то автобусы в Индии, даже дальнобойные экспрессы, мне вспоминаются громоздкими, разболтанными, сооруженными из фанеры, с частично закрывающимися дверьми и навсегда открытыми окнами.
Мы сдали в багаж сумку с нашими ботинками — Лёнины замечательные кроссовки и мои французкие белые башмаки, мягкие, удобные, которые я прочила себе на черную старость, сели у такого заклинившегося распахнутого окна на первом сидении поближе к водителю, и, памятуя о том, как мы ехали по этой дороге сюда, приготовились к самому худшему.
Народ набился в автобус до отказа. Что интересно, с нами уезжали обратно в Дели двое японцев, которых мы встретили в ашраме Бабаджи. Они тогда, ночью, сидели на парапете и покуривали травку. Мы встретились, как родные. И я сказала, чтобы поддержать разговор:
— До чего же все-таки у разных народов нашей Земли разнообразные носы!
На что Лёня строго отозвался:
— У всех людей носы совершенно одинаковые. Это углубЛёние около носов различной величины.
— А японцы? — воскликнула я запальчиво.
— Японец — другой вопрос, — исчерпывающе ответил Лёня.
Как дипломированный медик, он всегда делает очень компетентные заявЛёния, касающиеся плоти. Например, он сказал мне однажды:
— Мое сердце принадлежит только тебе, но остальные части тела…
Автобус тронулся.
Вечер, попахивающий дымком вечер, окрасил горные склоны тусклой медью и бирюзой. Кстати, горы тут чуть ли не целиком состоят из железной руды. Именно в этом районе когда-то впервые в Индии было выплавлено железо. Топливом служили дрова. Опасаясь, что в топках будут сожжены все леса Кумаона, англичанин Генри Рамзей данной ему властью закрыл плавильни.
Красный бык пасся на зеленом поле. Быстро темнело. Аромат сандалового дерева проникал в автобус сквозь запах бензина и гашиша, который курили несколько индусов, дружно сидя в ряд в кабине водителя! Мне было не видно, курил ли вместе с ними водитель, но Лёня был полон опасений, что курил!
Мы мчались вдоль глубоких ущелий, здесь это называют кхад — что значит, пропасть, обрыв, дорога не имела никаких заградительных валиков, сгущалась темнота ночи, деревья в своих фантастических очертаниях стали далекими, отстраненными и замкнутыми, то тут, то там появлялись светящиеся точки: это в домах зажигали фонарь или разводили огонь в очаге.
Ежеминутно подавая сигналы, ( на каждом повороте — наскальный рисунок огромного клаксона), шофер вместе с пассажирами несся вниз, только ветер свистел в ушах. Лёня в капюшоне около рапахнутых в черную бездну окон бормотал взбудораженно:
— Лишь бы ехать, все равно на чем, по этим горным дорогам! Все равно куда — справа пропасть, слева камни… Крутые виражи!.. Еще бы марихуану за щеку заложить — …и все уже все равно!
Где-то заполночь автобус, громыхая, спланировал в Наинитал: довольно многолюдное место на берегу озера. Музыка, разноцветные огни, работают увеселительные заведения, народ прогуливается на берегу — вполне курортная обстановка…. При этом во всей округе, как всегда, ни одного туалета! Я туда, я сюда — нигде и ничего!
— Простите, пожалуйста, — обратилась ко мне пышнотелая индианка из нашего автобуса, — вы, случайно, не знаете, где тут туалет?
— Она у меня спрашивает! — сказала я Лёне.
А впереди дальняя дорога! И вряд ли предусмотрены еще остановки. Я говорю ей решительно:
— Идем!
Она:
— Куда? Куда?.. — а сама бежит уже за мной, окрыленная надеждой.
Я — в подворотню. Там роятся какие-то типчики, зато, по крайней мере, темно. Мы с ней присели скраю, а этот дворик оказался проходной, как муравьиная тропа.
Она кричит мне:
— Ай! Мужчины! — и голову накрыла сари, при этом обнажив свою круглую темную попу.
Ночь, воздух, напоенный разнотравьем, пенье цикад, звездное небо… Что ж это за цвет у звезд в Наинитале — ну, прямо непереносимая голубизна! Давно еще на эту тему Лёня Тишков сочинил стих:
Идет старуха по дороге,
Из звездных дырок смотрят боги…
Вот моя жизнь: в скалистом дворике гималайском, в безумной дали от родного дома судьба свела меня с индийскою подругой, и я стою — сторожу ее от нескромных взглядов случайного ночного прохожего.
Все буддийские истины и вещи мира слились в одно целое, чистыми глазами глядела я вокруг, со всех сторон ко мне подступал незнакомый мир, где царило безмолвие, которое никогда не прекратится, какой бы шум мы ни поднимали, где необязательно стареть и умирать, а мысль о том, что мы не умеем летать, просто не имеет реальной основы. …И, наконец-то, ясна, как никогда, глубинная сущность неба, земли и людей.
Индийская женщина — чудо нашей планеты. Ее сотворение в Индии имеет потрясающую историю. Когда божественный творец Тваштри взялся за это дело, он обнаружил, что израсходовал все материалы на мужчину, и плотного сырья не осталось. Тогда, повествуют древние мифы Индии, Тваштри взял округлость луны, изгибы ползучих растений, цепкость усиков вьюна, трепет листьев, гибкость тростника, невесомость травы, форму слоновьего хобота, взгляд лани и сплоченность пчелиного роя, радость солнечных лучей, плач облаков и переменчивость ветра, робость зайца и тщеславие павлина, мягкость груди попугая и твердость алмаза, сладость меда и свирепость тигра, жар огня и холод снегов, болтовню сойки, воркование голубя, вероломство журавля, верность дикой утки и, перемешав это все, он сотворил женщину и подарил ее мужчине.
Их союз был освящен сводом законов, в котором говорилось:
“Муж, уезжающий далеко, обязан оставить жене средства на пропитание.
Жена должна ждать мужа восемь лет, если он отлучился для богомолья; шесть лет, если он поехал по делам, для учения или для славы; и три года, когда он отправился для своего удовольствия.
Жена должна всегда улыбаться своему мужу.
Женские имена должны быть приятны, кротки, легки, очаровательны для воображения и иметь доброе предзнаменование.
Никто не должен жениться на женщине болезненной и болтливой, а также на такой, у которой на голове слишком мало или слишком много волос. Напротив, пусть всякий избирает себе в супруги девушку, тело которой особенно мягко, волосы и зубы количеством своим занимают середину, а поступь полна приличия, как поступь фламинго или молодого слона…”
Радостные и веселые, вернулись мы с ней в автобус, она — поступью молодого, а я — зрелых лет слона. Лёня мне стал рассказывать, как он в багажном отдеЛёнии автобуса из нашей сумки с ботинками хотел достать свою соломенную шапку — надеть поверх платка, чтобы сохранить в тепле голову.
— Так эти индийцы такие бдительные, — он говорит, — сто раз билеты у меня проверили, потребовали жетон на багаж, паспорт и тщательно лицо сверяли с фотографией.
Наинитал отплыл, как многопалубный корабль в открытый океан, мы снова погрузились во тьму, на длинной лавке в кабине водителя задымили гашишем японцы.
Мы с Лёней задремали и не заметили, как пролетела ночь, хотя еще не рассвело, какая-то суета началась на автовокзале, мы выбрались из автобуса, разминая онемевшие члены.
Лёня на прощанье обнял японцев и сказал:
— Ну, что? Встретимся весной в Харакане? Человек не может, если хоть раз побывал в Индии — он хочет туда вернуться. Как в Сибирь. Он не может уже не поехать опять в Сибирь. Или на Урал!..
И вдруг запел:
— “Если вы не бывали в Пенджабе, приглашаем вас в гости и ждем…”
— Шабаш!* *(инд. — хорошо, отлично!) — ответили ему эти двое приветливых накурившихся японских парней.
Лёня сунулся в багажное отдеЛёние — забрать сумку с ботинками, но оказывается эту сумку у нас украли. Кто? Когда? При каких обстоятельствах? Ничего не известно.
Обескураженные, мы наняли моторикшу и попросили нас отвезти в какую-нибудь недорогую гостиницу.
— Это две мистические страны — Индия и Россия, неподвластные логике, — размышлял бедный Лёня, вмиг лишившийся дорогих его сердцу кросовок. — Тут они чистят с утра до вечера, моют, подметают — грязь стоит везде, вонь невообразимая! Здесь они сторожат из последних сил, сохраняют бдительность — и тут же у нас уперли ботинки, никто и глазом не моргнул… Поэтому наши две страны так дружат, — заключил он.
Больше в тот день и в ту ночь ничего интересного не случилось.
1 — Вы Хэппи???
2 — Да! Да! Мы счастливы!!!
Продолжение следует