Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2003
Сквер. Две девушки сидят на скамейке напротив фонтана. ПЕРВАЯ — высокая, худая, с короткой стрижкой блондинка в затертых, какого-то оловянного цвета джинсах и такой же майке. На ногах стоптанные кеды, рядом на скамейке — рюкзак. ВТОРАЯ — миниатюрная, сильно накрашенная шатенка, с длинными завитыми волосами, в мини и на огромных платформах. На коленях кожаная сумка, рядом — две полиэтиленовые, которые она периодически, оглядываясь, подгребает к себе.
ПЕРВАЯ (в сторону детей, играющих у фонтана): Во визжат! Не переорешь!
ВТОРАЯ: С твоим-то голосом? Не скромничай. Ой! И ветерок! Красота какая, а то совсем упарилась. (Поправляет волосы.) Так что ты там про мужика какого-то?
ПЕРВАЯ: Погоди, дай закурю. (Закуривает.) Ну вот, косит на меня мужик, бородка прикольная, такой, как бы ничего. Я, сама понимаешь, — на него … А он вдруг: “Марина, вы меня не узнаете? Я — Ренат”. Ну я прибалдела! Чтоб бородка так лицо меняла! Он ее в больнице отпустил. Я, сама понимаешь: “Ах, ах, Ренатик, какая встреча!” Конкретно мы с ним часа два пролялякали, тоже в каком-то сквере сидели, пачку искурили почти. Ему, правда, нельзя. Такое мне рассказал! Сплошной потряс! Мыльная опера!
ВТОРАЯ (с недоверием): Странно… Чего это он разоткровенничался?
ПЕРВАЯ (возмущенно): Да ты что? Я ж с Адкой за одной партой сидела, и в городе у них на квартире сколько раз ночевала, и на даче по месяцу жила! Это только после смерти Василь Василича, когда Адка за Рената вылетела, мы с ней, как в море корабли, на тормозах… Я для него типа своя! А сейчас ему так лажово после аварии этой… вся жизнь в облом!
Из всего, что произошло, он помнил только начало: как шел из подъезда к машине, насвистывая и подкидывая на ладони ключи, и еще идеальную послушность тела, моментальную и радостную возможность любого движения. И — обрыв… Они смеялись: “Да не утешаем мы вас: нормальное явление при сотрясении мозга, провал в памяти, мы еще говорим — помолодел, кто на сколько, бывает, на несколько суток. Ну, у вас-то полегче: часа на три-четыре!”
…Голова была огромная и раскаленная, а к правому боку приклеилась длинная льдина… Ее надо было переместить к голове, но сделать это, он знал, невозможно, а потому не пытался… И снова провал. Он выходил из него медленно, сонно, с недоумением полной беспомощности в окружавшей его суете движений и звуков, центром которых, он понимал, было его лишенное боли тело. Спокойное, неподвижное, оно быстро потеряло для него интерес, как и стайка легких, едва ощутимых касаний. Он занялся другим: попытался осмотреться в своем сознании, как в знакомой комнате, но сразу устал. “Вот и ладушки, и отдыхайте. Лучше закрыть глаза”, — сказал голос где-то рядом. Он покорно опустил веки. Пестрый сумрак. Темный пестрый песок. И вдруг, как острие иглы из него, — в золоте ярко-вишневая искра! Вот и еще, и еще… их хоровод так далек и так ясен! “Как они называются, эти цветы? Такие красивые, только не пахнут. Я их сейчас надушу!” Ада. “Что он сказал?” — спросил голос. “Ада, жена, наверное”, — ответил другой, женский. “Нет, нет, пока нельзя, потерпите. Вот переведем вас в палату, сразу выпишу пропуск”.
Старенькая “сорокапятка” покорно крутилась под шуршащей иглой, и веселый француз пел, смешно выговаривая “ша-ша-ша” вместо “ча-ча-ча”. Портрет улыбался. Лицо мужчины в зеленовато-молочной широкой раме из оникса. Подбородок, разделенный ложбинкой, чуть полноватый рот, темные глаза с искрами в зрачках и взглядом насмешливым, ласковым и прямым, застывшим на той, что сидела напротив, не шевелясь, ссутулив спину, до половины закрытую волнистыми прядями. Когда молчаливый разговор между ними кончился, она поднялась, распрямила плечи, откинула голову и сделала движение, словно пытаясь войти в такт беспечно прыгающей мелодии… Музыка оборвалась. В комнате начинало темнеть. Она застыла с полупротянутой к невидимому партнеру рукой, высокая, тонкая, как стрела. Манекен в витрине дорогого магазина.
“Да не смотри ты себе под ноги, Данюшка! Просто слушайся меня, и все. Будешь под ноги смотреть — никогда не научишься!” — “Па! А о чем он поет?” — “Не важно, ты ритм лови!” — “Нет, о чем?” — “Ну о рыбках, тунцах, как они плывут в Вальдизере, в Альпах, горы такие, а впереди ихний тунцовый король со своей постоянной”. — “А кто это, “постоянная”?” — “Подружка… Ну вот, опять сбилась!”
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Знаешь, она мне манекен всегда напоминала!
ПЕРВАЯ: В каком смысле?
ВТОРАЯ: Ноги длинные, руки длинные, тощая, лицо кукольное какое-то…
ПЕРВАЯ: Иди ты! Все мужики от нее тащились! Манекен…
ВТОРАЯ (насмешливо): Тащились, а вышла за Рената!
ПЕРВАЯ (возмущенно): А он что — Квазимода?
ВТОРАЯ (едва сдерживая смех): Допустим. Так она к этому Неквазимоде в больницу, что ли, не ходила?
ПЕРВАЯ (с прежним возмущением): Это почему это не ходила? И ходила, и сумки таскала, все по форме!
ВТОРАЯ: Ну, и где ж твой сериал?
ПЕРВАЯ: Да сериал не с Адки начался, а совсем с другого!
Поправляться он стал неожиданно быстро, к абсолютному восторгу молодого долговязого доктора в куцем халате: “Молодцом, молодцом! Не курите? И правильно делаете: сосуды здоровые! Завтра будем переводить”. И его перевели в просторную палату на шесть мест, из которых занято было только одно пожилым мужчиной в пижамных брюках. Его окружали газеты: они покрывали одеяло, тумбочку, даже часть пола у кровати. Попытавшись без всякого успеха втянуть Рената в политический диспут, он замкнулся в негодующем превосходстве и все шуршал своими листами, оставляя их лишь ради “Новостей” по старому толстому “Рубину” в рощице чахлых пальм.
Приходила Ада. Тонкая фигура ее колебалась от тяжести полных сумок. Ставила их у кровати. Садилась. Говорила, улыбаясь: “Уф! Сейчас я тебя покормлю!” — “Нет!” Он брал ее за руку и смотрел на нее. Пепельная прядка казалась приклеенной к ее влажному лбу. Губы шевелились, он слышал звуки, но понимать их ему пока не хотелось. Он просто смотрел.
Он задумал ей сделать сюрприз: самому добраться до коричневого дивана, стоявшего у стены больничного холла, там, где чахлые пальмы окружали старый “Рубин”. Пока он только приглядывался к дивану из дверей палаты, опираясь для уверенности о косяк. Дойти, сесть и дождаться прихода Ады. Она войдет в палату, выглянет с расширенными зрачками, и тут-то он окликнет ее! Испуг, изумление, радость тронут легкой волной ее черты куклы. Моя красивая кукла. Он прикидывал, сколько шагов отделяет его от дивана, хватит ли сил. За низким журнальным столиком сидели две женщины: одна, к нему спиной, в чем-то темном, другая — в светлом и ярком, пожилая, водила руками над поверхностью стола, ловко кидая прямоугольники пестрых картинок. На голове ее вздымался розовый слоистый тюрбан. Лучше сначала по стене, и он двинулся осторожно, скользя по ней правой рукой, считая шаги… Очень хотелось опереться и левой, но там была пустота… “Медсестра! Медсестра! Больному плохо! Извольте обратить внимание!” Резкий, повелительный голос — словно брызги холодной воды. Он сразу пришел в себя. “Держитесь, держитесь, не бойтесь: я сильная, хоть и не молода. Вам на диван? Сейчас, сейчас, доведу не хуже этих свиристелок! Ходят здесь табуном, когда их не надо!” Она и правда была сильная, эта старушка в розовом колпаке, жесткие пальцы сжимали его чуть не до боли …
Девушки на скамейке.
ПЕРВАЯ: Знаешь, бабульки такие одинокие есть, в каждую щель лезут, так она, эта бабка, и прилипла к Ренату, типа шефство над ним взяла, с сестрами цапалась, что как-то не так они его лечат, с Адкой познакомилась. “Ах, ах, ваша жена — прямо балерина!” Да еще гадала, на его голову. В больнице делать нечего — кто в ящик упрется, кто про болячки свои нудит, кто гадает. Может, Ренат ее и сам просил…
ВТОРАЯ: Он что, во всю эту ерундистику верит?
ПЕРВАЯ: Так у него крыша с заплатой! Как это… (Старается вспомнить.) Черепомозговая травма. Тут и в чебурашку поверишь. А ему гвоздем засело: кто это с ним такое мог учудить — машину ж на обочине нашли, а его на заднем сиденье с пробитой башкой. Козе ясно — не несчастный случай! И вот она, бабка эта, ему гадает: с одной стороны — удар от какого-то недоброжелателя, а с другой стороны — все время крестовая, что ли, дама крутится — ясно, Адка, — которая любит не его, а неизвестно кого, кого нет!
ВТОРАЯ (насмешливо): Ну уж, действительно мыльная опера!
ПЕРВАЯ (увлеченно, не замечая иронии): Я ж тебе говорила! Адке-то в милиции сказали: конкретно примитив — подсек он каких-то крутых, они его и поучили. Так он и слушать не хочет: “Все — фуфло, просто возиться не хотят!” Сам-то ни фига не помнит. А на картах, пожалте — ясная картина: дама любит не его и недоброжелатель с ударом! Усекла?
ВТОРАЯ (начиная скучать, вяло): Что ж он так вот абстрактно?
ПЕРВАЯ: Чего абстрактно? Нила помнишь?
“Нил Степаныч, я вот тут списочек звоночков заготовил, вы уж гляньте!” Темная против света туша Костика как-то исхитрилась выгнуться перед ним в выжидательной позе. Когда он укрывался в своем “подполье”, зашторенные окна не пропускали ни луча: горели только свечи и лампы. Комнаты золотились от них, играли теплыми блестками пламени, вили в узор ленты теней. Нил сделал вид, что пробегает глазами длинные неуклюжие строчки. “Ладно, кинь куда-нибудь… потом… И сядь, сядь, не засти!” Туша заполнила мягкое кресло. Теперь она была освещена и смотрела на Нила маленькими, жалостливо мигающими глазками. Она была с год назад так, под настроение, “выкуплена” Нилом за довольно крупную сумму и с тех пор служила ему преданней собаки. “Опять загрустили, Нил Степаныч! А ведь красавец какой… и удачник! Обидно, ей-богу…” Приступ смеха подкатил было и схлынул. Одного Костика он мог терпеть подле себя, когда вцеплялась ледяными когтями хандра. Он помолчал, потом сказал просительно, почти виновато: “Коть… а не взглянуть нам еще разок на Красавицу? Не надоело?” Туша обрадовано заволновалась. “Вот это дело, Нил Степаныч! Чем так сидеть. Да хоть сто раз! Вы же знаете, я всегда с удовольствием!”
Уже тогда, когда он увидел Ее впервые, ее жизнь давно перешла в иное измерение, которое сейчас принято было называть “виртуальным”. (Но слово, рожденное топорными фигурками компьютерных игр, казалось ему предельно убогим. Тот мир, где она продолжала жить со своей красотой и славой, сливался с его существованием так плотно, что временами переставал казаться “иным”: реальный и неуловимый, тончайший и ощутимый до боли, он ускользал от разума.) Первый раз он увидел Ее — зажатый между коленями отца, он всегда сидел так, — в дачном кинозале-гостиной, где отец любил “расслабляться” с друзьями. Было шумно, дымно, пахло ароматным спиртным. Отец крутился то к правому, то к левому соседу, давил грудью затылок Нила, на экране двое мужчин, зачем-то в женских платьях и туфлях, сюсюкали и семенили, и вдруг (снова толчок в затылок, уже не случайный): “Смотри, смотри, сейчас увидишь самую красивую на свете тетю!” Слово “тетя” перекрыл общий гогот.
Сейчас экран был всего 2 на 1,7 и колени отца не сжимали его бедер, но все то же томительное возбуждение застилало туманом глаза, когда Она (в сотый или тысячный раз повторялся тот миг) являлась в кадре и шла прямо на него, со своей беспомощно откинутой маленькой головкой, почти сомкнутыми веками удлиненных глаз, по-детски приоткрытым бутоном рта, и упоительно неправильный контур ее тела колебался весь, точно стебель на легком ветру…
Он был, как все: закончил школу (теперь это называлось “лицей”), серьезный институт, потом ушел в бизнес, где ему фантастически везло (но ведь не ему одному!), знал уйму женщин, предпочитая “одноразовых”, имел, правда, несколько более длительных связей, но не по своей вине: этих просто сложней оказалось “отклеить”. Все, как у всех. Кроме одного. Когда он был подростком, он думал: “Я Ее фан”. Когда повзрослел, какое-то время чувствовал беспокойство (клиника? псих?), но слова замирали в уме, пугали, как тайное преступление: их грязная тень задевала краем Ее, а это уже равнялось святотатству. В конце концов он просто сдался, ухватясь за странно никогда прежде не приходившую мысль: а вдруг у каждого было нечто, упорно, как сокровище, оберегаемое ото всех? Его тайну знал только Костик. Идеальный поверенный. Если бы Она жила банальной жизнью, он носил бы записки, цветы…
Экран погас. Костик с сопением вздохнул. “Извините, конечно, Нил Степаныч, а все-таки Ада Васильевна, ну, хоть режьте, похожа! По внешности вроде и совсем другая, а вот ты хоть что…” Нил и сам это знал. Туманом глаз? Полураскрытым детским ртом? Наигранной веселостью — беспомощной попыткой обмануть?
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ (оживляясь): Ну, помню Нила прекрасно! Вот уж нашла злодея! Культурный, приятный парень. Ерунда какая.
ПЕРВАЯ: Да ты его по ребячьим тусовкам представляешь, а сейчас-то он знаешь какой? А-а-а… Крутой из крутых! Такими бабками ворочает!
ВТОРАЯ: И что? Если ворочает, обязательно бандит?
ПЕРВАЯ: Да ты не путай! Я же не про себя, а про Рената говорю, а для него что выходит: крутой — раз, Адку клеил — два. Вот тебе и мыльный недоброжелатель! Поняла?
ВТОРАЯ: Что-то не помню, чтоб он ее клеил..
ПЕРВАЯ: Еще бы! Сама от него так тащилась, что проглядела!
Что-то изменилось. Она стояла с тяжелой сумкой перед столом больничного холла, за которым сидела пожилая дама в цветном поролоне и с розовым флером на голове, рядом с ней Ренат и по бокам две старушки в байковых халатах. Дама тасовала колоду ловкими пальцами в подозрительно ярко сверкавших каменьях. “Ах, Адочка! Наконец-то! Мы все вас заждались! Возьмите вон там стульчик”. Ренат поднял голову и, глядя куда-то не на Аду, спокойно сказал: “Привет. Ты рано сегодня. Садись”. И опустил глаза к картам. Она зашла в палату оставить там компот и книгу, которую он просил (сосед с койки у окна буркнул что-то сквозь шелест газет). Потом вышла в коридор. С трудом затолкала оставшиеся продукты в почти до отказа набитый холодильник и вернулась к столу. Дама в розовом флере размеренно объясняла про пики, когда они в комбинации особого рода могут быть вовсе не страшны, а, напротив, нести долгожданную весть. Ренат внимательно слушал. На Аду никто не смотрел. Она постояла немного, неинтересная, лишняя. Потом повернулась молча и пошла к лестнице по коридору. Ее никто не окликнул.
Дома легла на незастланную постель — не успела, так торопилась в больницу. Закрыла глаза.
“Данька, ну что ты за росомаха такая! Опять вся постель комком!” — “Па, я, ну честное слово, старалась!” — “Да, видно невооруженным глазом! Смотри, в последний раз показываю: так, так, так, и все! Запомнила? А то ведь замуж никто не возьмет!” — “А мне и не надо!” — “Вот это новость! В старые девы податься решила?” — “Я просто с тобой всегда хочу!” — “А вот тут, дорогая, обещать не могу: со свадьбой у нас вряд ли что выйдет, не принято это как-то!” — “Ну перестань, перестань смеяться! Я же совсем не про то!” — “Ладно, не супься, пойдем вниз: там мамаша твоя за завтраком одна, икры наметала уже, наверное, банок на десять!” — “Вот и закусим!” — “Язва ты все-таки, Данька!”
Запищал телефон. Она вскочила так резко, что голова закружилась. Знакомо бархатный низкий голос, и так, словно где-то рядом.
Что это за птица пела, не переставая, в сочных своих руладах выражая полное счастье? Открытый кабачок с вьюнками по деревянным колонкам, гарсонами и “гарсонетками” в псевдонациональных (Армения? Азербайджан?) безрукавках — по черному красный и желтый галун. Клетка стояла далеко за столиками. От нее видна была только верхушка в форме шишака, как на шлемах богатырей из “Руслана и Людмилы”. Ада все собиралась спросить про птицу, когда “гарсонетка” появится с очередным блюдом, и забывала. Нил смотрел на нее, не отрываясь, сдвинул тарелки, взял за обе руки. “Где твой стремянный?” (Она называла так Костика.) И вдруг неожиданно для себя сказала почти без вопроса: “Зачем я тебе?”
Он молчал. “Потому, что люблю?” Но он не любил это слово: оно было всем и ничем, теперь же (“Я люблю тебя”. — “И я тебя тоже”) превратилось в жалкий, истасканный штамп. “Потому, что без тебя не могу?” Но он ведь жил без нее, значит, мог. “Потому, что ты так похожа на Ту?” Но на свете не было ничего нелепее этой правды. “Видишь, ты даже не знаешь, что сказать”, — сказала она спокойно и усмехнулась краешком рта.
“Тебя куда подвести?” Она назвала вокзал, с которого прежде ездила на дачу. (После того, что случилось с отцом, маман продала ее мгновенно, “страшась нищеты”. Какой? Фальшивая поза лишенной кормильца, злосчастной вдовы!) “В гости к кому?” — “Нет. Так”. Он угадал, конечно: грусть и тепло ставших чужими знакомых мест. С его языка чуть не сорвалось: “Ада, прошу тебя, не дури! Я же в минуту перекуплю это все и положу к твоим ногам как жалкий подарок! Просто. И ничего не надо взамен!” — фрагмент классической мелодрамы. И тут же представил себе картину: она и Ренат со слезами на глазах благодарят его за его благородный поступок. Вырвалось что-то вроде смешка. Она обернулась, смотрела изумленно, тоже пыталась улыбнуться. Не получилось. Все-таки что-то неладно с ней. И Ренат поправляется… Что же? И этот странный вопрос “Зачем я тебе?”. Идиот, идиот! Как он не почувствовал сразу? А теперь — все: они были уже у вокзала.
Когда ее узкий прямой силуэт скрылся в полутемном переходе, Нил выглянул из машины. Отыскал глазами скромно ютившийся в проулке серый “Ниссан” Костика и помахал рукой. Костик подсеменил вразвалку. “Что скажете, Нил Степаныч?” Нил отодвинулся, освобождая место за рулем. “Давай в офис. К делам пора”. — “А машина как же, Нил Степаныч?” — “Да черт с ней, потом подгонят…”
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Так значит Нил ее последним видел?
ПЕРВАЯ: Вот именно.
ВТОРАЯ: И даже до вокзала довез?
ПЕРВАЯ: До Белорусского. Адка когда одна на дачу ездила, то на электричке, с Белорусского, как простые смертные. Ираида же машину от себя на сантиметр не отпускала — то приятельницу какую-нибудь туда-обратно, то в городе зонтик забыла под цвет заката. В общем, жизнь у водилы ихнего — Климов, что ли, его звали — та еще была.
ВТОРАЯ: Ну вот, теперь полчаса про Климова будешь…
ПЕРВАЯ: Да не в Климове ж дело, а в даче! Дача у них была — супер! И лес кругом, типа Шишкин! Адка, когда мне сказала, что Ираида сразу после похорон каким-то хмырям все это толкнула, я, и то чуть не заревела! А представляешь — Адка? Она же там выросла! Сначала — с отцом, потом еще это…
…Грусть и тепло знакомых мест, ставших чужими… “Шиномонтаж”, “Куры-гриль”, “Автозапчасти”, “Терминал лесной”, “Мансардные окна”… когда это все появилось? Хотя времени было достаточно: целых два года. Она отвела глаза от окна. Напротив молодая беременная женщина, вся обставленная корзинками, пыталась удержать на коленях крутящегося щенка. “Зачем я тебе нужна?” Да ни за чем. Стыдно? Нет. Все равно. Состав скрежетал, замедляя ход. Остановился рывком. Щенок с визгом слетел с колен женщины, та не могла до конца наклониться — мешал живот. Ада передала ей в руки щенка и вышла на чистую и пустую платформу. Электричка угрохотала. Вокруг было тихо, зелено и пахло близким лесом. Она не видела леса два года, и от тоски по нему, наверное, ей стали сниться почти каждую ночь пейзажи, чаще всего — лесные. Иногда, правда, это могли быть горы, море. Она говорила о снах Ренату, и он даже предлагал несколько раз поехать, погулять где-нибудь там, где она бы хотела. И каждый раз смутное, непонятное, но упорное чувство не позволяло ей согласиться. В конце концов она поняла: ей хотелось там быть только одной. Теперь Ренат слушал другие рассказы: старушка в розовом флере, раскинув карты, плела ему сагу о злых причудах судьбы…
Три деревянные ступеньки сходили на заасфальтированную дорожку. Ада пошла по ней и свернула на узенькую тропинку, вилявшую между густых акаций… Акации кончились — Ада стояла у края круглой поляны: высокие тонкие березки на ней по две, по три клонились друг к другу, шуршали листвой, словно шушукались, переговаривались подружки. Дальше густел сумрачный и ароматный лес.
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Хорошо. Села в электричку и поехала посмотреть на родные места. Понятно. А пропала-то как?
ПЕРВАЯ: А тут у Нила было два варианта, то есть два объяснения…
ВТОРАЯ: Погоди, погоди, так ты и с Нилом разговаривала?
ПЕРВАЯ: Да при чем тут Нил! Я ж тебе сто раз объясняла, что Рената встретила и он мне все рассказал!
ВТОРАЯ: А он-то как узнал?
ПЕРВАЯ: Очень просто. Адка как на следующий день не пришла в больницу — она ж к нему каждый день ходила, — Ренат, естественно, домой позвонил — там ее нет. Он, естественно, к Ираиде. Там ее тоже нет! И пошло, и пошло… Ираида как бы в обмороке, всех знакомых обзвонила и, конечно, — к Нилу. Она чуть что — всегда к нему кидалась. Он еще со школы у нее в любимчиках ходил. “Ах, какой воспитанный мальчик!” И потом, конечно, Адке в женихи его наметила, а когда не склеилось, навязала ему типа “друг дома”. В общем, даже и не навязала: он к Адке все-таки что-то такое имел и продолжал ходить к ним и обезьяне этой старой, Ираиде, ручки целовать и букеты дарить, а потом вдруг бац — и нет, а через неделю-другую снова вынырнет. Мадам ему (старается имитировать): “Бизнес прежде всего?” А он: “Увы, Ираида Максимовна!” И сует ей какие-нибудь розы. Между прочим, когда с Василь Василичем это случилось, ведь Нил все устраивал, похороны там, поминки… Адка как каменная была, а Ираида только скулила да бриллиантами трясла!
ВТОРАЯ: Ну, а Ренат-то? С Ренатом как?
Ренат стоял перед молодым доктором и, страшно волнуясь, в десятый раз повторял, что досрочная выписка — необходимость, потому что исчезла жена, а доктор, уперев кулаки в карманы куцего халата, мотал головой и противно тянул: “Поймите, права не-е-е имею!” В этот момент и появился Нил. Он зашел откуда-то сбоку и, обняв Рената осторожно, но крепко за плечи, стал тихонько передвигать в направлении клеенчатого дивана. Доктор радостно ускользнул. Больные не обращали на них внимания. Покровительница Рената в розовом флере (иногда она меняла его на лиловый) пропадала на процедурах. Он оказался совсем один, в объятиях врага, без сил сопротивляться не только ему, но и очередному приступу слабости, который, подгадав момент, явился так же внезапно, как непрошеный гость. Все, что он мог, уже сидя на клеенчатом диване, это упорно отворачивать лицо от говорившего ему тихо и вкрадчиво Нила. Напротив (смутно знакомый) в черном костюме толстяк пихал какие-то свертки в трясущийся под его напором холодильник, а по коридору, смешно подпрыгивая, торопилась старушка в ярко-лиловом тюрбане на голове. Ухо горело от шепота Нила, толстяк толкал холодильник, прыгал тюрбан… Хотелось кричать, смеяться, ударить Нила по голове… он слизывал с губ влагу. Она опять набегала, соленая, как морские брызги…
Девушки на скамейке.
ПЕРВАЯ: …И стал к нему ездить в больницу, прямо как Адка, а если не мог, амбала своего, Костика, с продуктами посылал. Ну, поначалу Ренат брыкался как мог, типа морально, по-другому он вообще не может — ему вторую группу впаяли, а потом постепенно привык. И бабка еще эта, гадальщица: “Как вам не стыдно! Вы — христианин, обязаны прощать своих врагов!” Он и простил. Запредел, конечно, но — факт.
ВТОРАЯ: Постой, так он до сих пор верит, что Нил виноват?
ПЕРВАЯ: Тогда верил, а теперь и сам не поймет, да и голова у него не тем забита, все ждет, когда Ниловы ищейки на Адкин след выйдут.
ВТОРАЯ: Подожди… Ты, помнишь, что-то про два варианта говорила?
ПЕРВАЯ: А-а-а… Это как Адка потерялась? Первый вариант — заблудилась просто.
ВТОРАЯ (нараспев): Заплутала молодица да во Муромских лесах!
ПЕРВАЯ: А ты зря иронизируешь! Думаешь, под Москвой — три березы, два куста? Там такие еще лесищи остались! Запросто потеряешься.
ВТОРАЯ: Да уж, конечно… А второй вариант?
ПЕРВАЯ: А второй — заблудилась она не случайно, а потому, что так захотела!
ВТОРАЯ: Совсем хорошо! Это ж одно и то же! Захотела, не захотела… Да все равно, покружила бы час, ну два, ну три, обязательно на какое-нибудь жилье и наткнулась бы!
ПЕРВАЯ: Так она и наткнулась. Усекла?
“Однолюбка ты у меня, Данюшка! Ну сколько можно одну и ту же сказку рассказывать? Давай что-нибудь другое… про Ловкого Портняжку хочешь? Очень даже увлекательно!” — “Не-е-ет… про лес и огонек! Пожалуйста!”
…Огонек уже не пропадал: он искрился, словно подмигивал весело, прямо напротив. Двигаться стало почти легко. Только немногие ветки еще пытались хватать ее волосы и одежду. Внезапно она почувствовала пустоту и от неожиданности остановилась… Маленькое окно ярко освещало кусок бревенчатой стены, два куста и полосу влажно блестевшей травы, застывшие в картинной четкости, словно тщательно выписанная театральная декорация. До окна было метров пять, и, хотя оно оказалось выше ее головы, рука легко до него дотянулась. Ей вдруг стало страшно, но согнутые пальцы уже дважды ударились о стекло. Что-то заскрежетало, заскрипело, и ей показалось — целое море света хлынуло на нее, омывая в дверном проеме высокую темную фигуру. “Кто? Зачем пришла?” — глухо и резко спросил он. Контур его изменился — он как бы разросся сбоку и от плеча, и старческий говорок зашуршал торопливо, словно сухой лист на ветру: “Что уж ты строго так, командир! Пущай войдет, отогреется. По сырому, не видишь, продрогла вся! А уж там и допрашивай, кто да что, да откуда!” Темные отступили, освобождая вход, и сразу стали видны: круто-кудрявый смуглый парень и старик в валенках с белой лохматой бородой. “Ну чево там? Кто?” — донеслось визгливо и пьяно из глубины. Значит, был еще третий?
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Это уже не сериал, а Белоснежка какая-то получается!
ПЕРВАЯ: Ага, и семь гномов. (Теперь ее очередь иронизировать.) Трое их там было. Старик этот, для местных — типа колдун, и двое хмырей. Они у него вроде крышу снимали на летний период.
ВТОРАЯ: Охотники?
ПЕРВАЯ: Рыболовы! Черным бизнесом они занимались. Нил это по своим каналам узнал. И устроили у этого деда типа склад. Привозили, увозили.
ВТОРАЯ: Куда ж милиция смотрела?
ПЕРВАЯ: Милиция! В Москве уследить не могут, а там — глушь. Деда того знали: он на станции настойки свои, травы всякие толкал. А хмыри эти прокатят на бездорожнике, и всех дел.
Настоящего имени курчавого парня Ада так и не узнала. Старик называл его командиром, а третий обитатель избушки, низкорослый, щуплый, со злым лицом, — Цыган. И она стала звать его так, сначала стесняясь, с трудом, потом легко, по привычке. В первую же ночь он увел ее спать в густо пахнущий полусухими травами сарай, и она, покорно идя за ним, подумала только, что вот так безмолвно и тупо уступали своему господину рабыни. Отодвинувшись, он молчал, потом сказал с ленивой досадой: “Ледяная, как русалка”. Она надеялась, что он оставит ее в покое, но назавтра все повторилось и продолжало повторяться каждую ночь. Очевидно, ее равнодушие раздражало, будоражило его, и, напротив, окажись она страстной, он скоро бы сам остыл. Как-то она даже сказала: “Не понимаю тебя, ведь сам
говоришь — русалка. И он, не задумываясь, ответил: “И холодишь, и жжешь. Не один огонь жжет, знаешь?” О себе говорить он не любил. Ей удалось разузнать только, что рос он действительно среди цыган. Хотя цыганом и не был. Смуглота его и курчавость волос шли от какой-то совсем другой крови, какой — и сам он не знал. У нее же спросил он одно: есть ли муж, и, услышав ответ, усмехнулся и посмотрел так, что она покраснела. Приятель его тоже имел прозвище — Черенок и возненавидел ее сразу. Она понимала его: он ревновал к ней Цыгана, и равнодушно слушала, как он шипел Старику, суетившемуся со своими горшками у печки: “Опять куховаришь для кошки приблудной!” Обзывать ее грубо он не решался, то ли уж слишком не походила она на “такую”, то ли просто боялся Цыгана.
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Колдун и два бандита! Черт-те что! Все-таки Адка непредсказуема. Ну, посмотрел на нее как-то не так Ренат, так сразу в такую авантюру кидаться?
ПЕРВАЯ: Слушай, подруга, я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся: на одну год надо смотреть, чтоб доползло, а другой одного взгляда хватает! Адка такой и была. Мне же Ренат сам признался, он сказал типа: “Только когда ее рядом не стало, я понял, как ее обидел!” Усекла?
ВТОРАЯ (с апломбом): Да ерунда все это. Просто она в кого-то из этих крутых влюбилась.
ПЕРВАЯ (долго и аффектированно смеется): Ну, нашла! Да ее дед пригрел. Как на ее след-то напали? Дед этот самый на станции всем уши прогудел, какая у него внучка появилась! Красавица, умница, в общем — чудо природы! Заходился прямо.
ВТОРАЯ: Не понимаю… Она что, в детдоме росла? У нее и мать, и отец были, между прочим.
ПЕРВАЯ: Это Ираида — мать? Обвешается ледышками, как витрина ювелирки, упрется с утра в ящик и гоняет девку свою Палашку в супермаркет за диетическими продуктами типа черная икра, а все эти истерики и к Нилу звонки, когда Адка
пропала, — чистый понт, подружки-старушки тут как тут: ах, какое горе, ах, несча-стная мать! Ну, а Василь Василич… О покойниках, конечно, или аут или…
ВТОРАЯ: Аут бене, аут нигиль.
ПЕРВАЯ: Вот именно. Но и он тоже папашка был еще тот!
ВТОРАЯ (с прежним апломбом): Ну, знаешь ли, тот, не тот, а уж лучше, я думаю, старика какого-то непонятного!
Старик с первого дня очень энергично оградил Аду от всякой домашней работы: сам носил воду из родника (родник был близко и вполне заменял колодец), ловко подметал скромное свое жилище самодельным веником и “куховарил” в русской печке. “Ты отходи, отходи пока, мы для тебя потом работу сыщем”. Словно знал, что ей было от чего отходить. Глаза его блестели из морщин хитро и добро. Называть он ее стал Доня, Донюшка, вероятно, с этим именем была у него какая-то дорогая для него связь. “Дедушка, называйте меня уж тогда Даня!” — “Даня? Это не можно, это имя мужское, от Даниила!” Цыган ворчал: “Еще бы Дунькой назвал, старый бес!” Черенок, смакуя любую стычку, хихикал.
Она скоро привыкла и к Доне, и к необычной стряпне Старика — самую простую пищу приправлял он травами, придававшими ей особенный вкус. Двое других привозили еду из города (каждый день они уезжали туда с утра и возвращались уже затемно). Сначала выгружали коробки — для них в сарае был отведен угол, отгороженный досками, с подобием двери, закрытой на амбарный замок, — потом раскрывали сумки, выкладывали бутылки, консервы, нарезки, иногда разжигали костер, жарили шашлыки. Накормленная Стариком, Ада есть не хотела. Цыган приказывал: “Мяса тебе надо, настоящего, для крови. Поняла? Ешь”. И она подчинялась и даже пила темное, со вкусом ягод, в странной формы бутылках вино, которое он привозил специально для нее. Он привозил для нее и одежду (“А то — как бомжиха!”), красивую, дорогую, смешно непригодную для жизни в лесу. И туфли разных фасонов на тонких высоких каблуках. Все было точно ее размера и шло ей по цвету, и это изумляло ее: при внешней своей грубости он явно имел вкус. Когда наступал вечер, она к его приезду одевалась, как на прием, и каждый раз Старик отступал шага на два, взмахивал руками и говорил, словно сосал леденец: “Прын-цес-с-са!”
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ (высокомерно, с сознанием своей правоты): …и потом, знаешь, уж как ты ни защищаешь ее: там — разобидели, тут — пригрели, а мужа вот так бросать в больнице, по-моему, извини меня, свинство! А если бы Нил к нему ездить не стал? Она же этого знать не могла! Между прочим, мало понятно: с чего это он?
ПЕРВАЯ (задумчиво, с неохотой): С Нилом я и сама пока не разберусь… что его стукнуло? Ренат еще говорил: “Он меня так понимает, как никто!” В общем, ничего не понятно. А вот Адка … Тут ты как бы права… А может, они ее типа физически не пускали?
ВТОРАЯ: Это как? Они же каждый день в город ездили, ты сама говорила! Значит, она оставалась со Стариком. Он ее что, в чулан запирал? Или к дереву привязывал? Или (насмешливо, передразнивая собеседницу) типа заколдовал?
“В лес пойдем с тобой, раз, два, три. Там увидим волка, раз, два, три!” — “Па! Не надо, не надо! Я не хочу про волка!” — “А я и не знал, что ты у меня, Данюшка, такой трусливый зайчонок!” — “Я не зайчонок никакой, а просто не хочу про волка!” — “Так на кого же нам его заменить? На таксу, что ли?” — “На таксу, на таксу! Нет… на пуделечка!”
“Какие ж тут волки? — изумлялся Старик. — Лосенок если какой по дурости забредет. Так и то — раз в году, под среду!” Он стал брать Аду с собой в лес, “приручать” к травам, это и было то “дело”, которое он для нее припас. Но не такой лес видела она в своих городских снах: тот, что окружал их дачу — сосновый, разреженный,
светлый, — напоминал картину, а этот густо мешал листву с хвоей и зеленел душным и пряным полумраком, в который лишь изредка солнце исхитрялось закинуть горсть круглых блестящих бликов. Старик вел ее по ему одному ведомым “стежкам” и объяснял: “Ты с которой стороны пришла, там не лес, а подлесок, настоящий-то вот он, Хозяин и себе, и другим: ты к нему с уважением, и он к тебе, а не так что — осердится, загудит, зашумит, затемнится весь… так-то!” Каждый раз она узнавала и запоминала легко, быстро все названия растений, знакомых по виду, но не известных до той поры по именам: лиловый молочай, любящий тень и влагу; похожий на вьюнок, то фиолетовый, то желтый мышиный горошек; пушистую, белую, ароматную медуницу, заполнявшую хмельным ароматом целые прогалины; метлюк, с которым играла еще девочкой, загадывая желания “петушок или курочка?”; осот — колючий одуванчик… И каждый цветок обладал особым целебным свойством. “Ты примечай, примечай!” Ада усердно кивала и забывала тут же: это мало интересовало ее. Старик настаивал их в потрескавшихся от времени маленьких глиняных горшочках, переливал в бутылки (копившиеся от возлияний Черенка и Цыгана), тщательно вымытые в родничке и высушенные на солнце, и продавал на станции, где у него образовалась немалая клиентура. Это и была основная статья его дохода. Ада догадывалась, что врачевать он брался не одни только телесные болезни. Но спросить почему-то никак не могла решиться. Все-таки как-то, пересилив себя, сказала осторожно: “А правду насчет приворотного зелья говорят, дедушка?” Старик искренне изумился: “Правду—неправду, а тебе-то зачем? Кикимора была бы какая, а то ведь краля писаная — ни один мимо не пройдет. Вот ведь молодца нашего как прикрутила, навроде няньки за тобой ходит! Смех один! И второй тоже: весь злобой изошел — знает, никогда ты его не будешь. Так-то”. Она приободрилась — разговор налаживался. “Дедушка, но ведь если приворотное зелье есть, то должно же быть, как это сказать … отворотное?” — “Вижу, куда ладишь. — Старик усмехнулся, и вдруг глазки его сузились до двух блестящих щелок (он даже перестал укладывать в Адину корзинку ярко-желтую пижму). — Ты вот что, обожди малость — уберется твой-то скоро, уберется… По глазам видать: широкие они у него стали, закрываются трудно… а это к одному”. У нее словно ледяная змейка пробежала между лопаток… Прислонилась к стволу, обвитому повиликой. А Старик загасил свои щелки и, как ни в чем не бывало (будто и не было тяжелого разговора), аккуратно разложил в корзинке желтые цветы, оттянул Аду от ствола и пояснил деловито: “Ты за повилику-то не держись — ни к чему: она собой вроде хороша, а толку с гулькин нос!”
Девушки на скамейке.
ПЕРВАЯ (с иронией)? Видно птицу по полету! Ты ж у нас крутая, врожденная москвичка!
ВТОРАЯ: Урожденная!
ПЕРВАЯ: Не важно! Предки небось деревни не нюхали? А у меня бабка деревенская, из-под Тулы. Так вот она рассказывала — был у них там один дед, так он…
Черенок второй день не появлялся. Цыган злился, ждал его. Уже затемно собрался в город. Хмурый, не простясь, пошел к бездорожнику. “Ты, дед, смотри за ней, чтоб ничего не случилось! Глаз не спускай! А то меня знаешь!” — “Да ты не грозись, командир, не тревожься! Что с ней тут приключиться может? В целости-сохранности с рук на руки получишь!”
Дед хлопотал, суетился, стлал Аде на широкой лавке у окна: сначала старую волчью шкуру, потом такой же старый, затертый коврик, сверху разложил белую чистую тряпицу, эрзац простыни. Притащил с сеновала одеяло, подушки, долго отряхивал от соломинок. Устроив, полюбовался работой (“Теперь ладно будет!”) и полез на печку. Было тихо, мягко, покойно, даже жалко засыпать. На печи заворочалось. “Дедушка!” — “Аюшки?” — “Вы еще не спите? Можно с вами поговорить?” — “Отчего ж не можно? Перед сном оно на пользу: крепче спать будется”. — “А вы тут давно живете?” — “Да, почитай, как родился, так и живу”. — “И не скучно?” — “А об кем скучать? Я к одиночестве привык. Вот теперь на старости лет и внучка появилась, как у людей водится. Чего еще-то?” — “Хорошо у вас тут, и лес такой необыкновенный!” — “Необыкновенный, говоришь? Раньше-то, при мельнике, дед мой мельником тут жил, верно, случалось всякое. А как барин на мельника осерчал да велел все землей закидать, один омут с русалками и остался”. (Дед, очевидно, имел в виду озеро, перламутровый блеск которого Ада часто видела сквозь просветы между стволов и к которому он ее, несмотря на все ее просьбы, категорически не подпускал, ссылаясь на топкий берег и идущую “вровь ледяную глыбь”). — “Как это, с русалками? Они тут и теперь живут?” — “Живут, живут — куда ж им, бедным, деваться?” — “А вы их видели? Какие они, расскажите!” (Ада боялась обидеть Старика смехом.) — “А как месяц рога завострит, они над водой скок, скок, рыбками прыгают да брызгами дружка в дружку кидаются”. — “И смеются?” — “Нет, смеяться им не можно: голоса им не дадено”. — “А как же в сказках?” — “Мало что в сказках! Сказки, они на то и есть, чтобы небыль всякую высказывать…” — “Дедушка… а нельзя мне как-нибудь на них… посмотреть?” Молчание. Опять заворочалось на печи. “Можно это, можно: ты собой тонкая, волоса длинные, глаз цветом — волна… Они тебя сестрой примут, покажутся”. Ада смотрела в окно, где совсем рядом светил остророгий тонкий серп. Не заметила, как заснула.
Проснулась Ада, наверное, поздно: квадрат рамы светился, золотел, только постель ее чудом каким-то оставалась в тени. Хотела было вскочить — не могла: голова словно прилипла к подушке. Позвала Старика — он не ответил: видно, вышел куда-то. Снова закрыла глаза и вдруг почувствовала влагу на щеках… Озеро светилось и играло, как живое, опрокинутый серп сиял прямо над ним, и к нему выбрасывало оно фонтаны прозрачного серебра. Они слабели, разлетались холодными искрами брызг, и на мгновение застывали в воздухе нежно изогнутые полупрозрачные тела в коронах перламутровых кос и тотчас скользили, скользили вниз, гнались за искрами, чтобы совсем с ними слиться… Ада рвалась вперед — разглядеть получше, но не пускал крепким поясом обхвативший ее кто-то.
Старик ласково тряс ее за плечо. “Будет спать-то, ну уж полдник, бог с ним… А без обеда как же?”
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Погоди, погоди… Ты нас с этим своим колдуном тульским совсем куда-то не в ту степь завела!
ПЕРВАЯ (оправдываясь): Я же типа пример!
ВТОРАЯ: Ладно, бог с ними, с колдунами этими… Там же ведь еще один был, Черешок, что ли, ну, который с Цыганом вместе!
ПЕРВАЯ (наставительно): Че-ре-нок!
ВТОРАЯ: Ну, Черенок, Черешок — без разницы. Так вот о нем-то что Ренат говорил? Его-то роль была какая?
ПЕРВАЯ: Да никакая, шестерил, и все.
ВТОРАЯ (недоверчиво): Шестерил… Кашу варить помогал? Трусы Адкины стирал?
ПЕРВАЯ (неожиданно прыскает): Ну, дает! Может, и стирал, а что?
Еще с вечера Старик выволок бадью для дождевой воды на самую середину лужайки перед домом. Ночью, как по заказу, прошел дождь, и бадья наполнилась почти до краев. Старик суетился вокруг нее, кидая в согретую солнцем воду разные травы: “Енти — для дезинфеции, енти — для духу!” Травы зазеленили воду, сделали таинственно непрозрачной, и от бадьи в самом деле пошел легкий горьковатый аромат. “Вот тебе и озерцо готово: плескайся рыбкой на солнышке да Старика похваливай!” Он аккуратно повесил на край бадьи огромное махровое полотенце, одно из привезенных из города Цыганом. “Ты волоса-то кунай, не бойся: ихние фукалки эти супротив трав здешних — одно тьфу!” И скрылся в хибарке.
Ада скинула на траву красное кимоно, всю в кружевах рубашку (причуды Цыгана), присела на край бадьи, перекинула ноги, легко достав дно (бадья была не так высока, как широка), подогнув колени, ушла с головой в темную пахучую воду, вынырнула, обирая с лица листья, цветки. Стало смешно: “Хороша вся в них буду! Не русалка, не лесовиха, гибрид какой-то!” Пополоскалась еще, свернула в несколько раз полотенце, уложила на край бадьи, как подушку, откинула голову. Солнце уже отошло от зенита и не жгло — ласкало сквозь сомкнутые ресницы…
“Отдай руль, Данюшка! Ты нас утопишь!” — “Па, ты же сам говорил: я — как
рыба!” — “Рыбешка! Смотри, где берег!” — “А ты бы мог доплыть?” — “Раньше — пожалуй”. — “Ах ты, мой старичок!” — “Ладно, Данюшка, хватит, сиди смирно!”
Что-то словно коснулось век, неприятно защекотало. Она открыла глаза — Черенок стоял у края бадьи, гадко ухмылялся: “Ишь, русалка! Расположилась как! Ничего, я тощий, мне много места не надо!” Скинул куртку, рубашку, стал расстегивать пояс… На крики Ады Старик выскочил из хибарки, как крыльями, замахал руками: “Сынок, ты что ж это такое удумал! Цыган вернется, что нам всем будет-то! Костей не соберем!” Черенок моргал, растерявшись, руки на полурасстегнутых джинсах; видно, в его дурную голову не успела прийти мысль о Цыгане. Зашипел злобно: “А ты, старый пес, чего телку свою телешом выставил? Сам, что ли, с ней?..” — “Грех тебе, грех! Я — старик, она мне заместо внучки! Волоса-то у ней вон какие! Обмыться-то надо!” Он подобрал куртку, рубашку, пытался натянуть на Черенка, тот крутил плечами, отпихивался. “Ты, дед, не подлипай! Цыган вернется — все ему опишу! Вот тогда и посмотрим, чьи кости будут!” — “Вот уж это ты, милок, зря, совсем зря!” Старику удалось-таки натянуть на Черенка рубаху. Отвернув от бадьи, он легонько толкал его к сторожке. “Ты опишешь, да и я опишу про тайничок-то про твой, в дупле, где ты зельице свое от командира хоронишь! Ох, плохое, недоброе зельице, лучше б не знать про него никому! Верно я говорю?” — “Ах ты, чертова кочерыжка! — Черенка затрясло всего. — Ты что ж, шпионил за мной?” — “Зачем шпионил, куда мне, старику, за тобой поспеть: лес нашептал! Лес. Вот ты и смекай: лучше нам в ладу жить, а то от ссоров-то от энтих какой прибыток? Тебя уж и водочка поджидает, и закуска! С дороги-то, поди, плохо!” Черенок разом как-то обмяк, дал увести себя в сторожку.
Ада подождала немного, вылезла из бадьи, присела за ней, наспех обтерлась, полумокрая, торопливо оделась. Солнце ярким глазом мигало сквозь иглы высоких елей.
Девушки на скамейке.
ПЕРВАЯ: В общем-то, думаю, запали они на нее конкретно оба.
ВТОРАЯ: Вот это другое дело, а то (передразнивая первую) — шестерил, шестерил! Тут уж коллизия какая-то вырисовываться начинает!
ПЕРВАЯ: Чего начинает? Слушай, заколебала ты меня со своим Черенком!
ВТОРАЯ (не слушая первую, словно отвечая на какие-то свои мысли): Как они ее там делили… Бедный Василь Василич, наверное, в гробу переворачивается!
ПЕРВАЯ (с изумлением): С чего это ему переворачиваться? Раньше не переворачивался, а сейчас — вдруг!
ВТОРАЯ (решительно): Слушай, ты эти пляски на могиле кончай! Или объясни толком, или захлопнись!
ПЕРВАЯ (взрывается): Да чего объяснять? Не был он ей отцом! Догнала?
ВТОРАЯ (оживленно): Она что, приемная?
ПЕРВАЯ: Да ничего не приемная. Не жил он с ними просто. Ну, для людей вроде жил, а так — нет.
ВТОРАЯ: Ничего не понимаю!
ПЕРВАЯ: Ты что, с груши свалилась? Да у многих женатиков квартиры бывают отдельные от семьи, еще называются как-то… забыла…
ВТОРАЯ: Гарсоньерки?
ПЕРВАЯ: Ну да. Он там и жил, и с бабами разными, и бизнес крутил: он же, как в отставку вышел, в бизнес ударился, а к ним, то есть к Адке с Ираидой, в неделю раз или два заскакивал — типа все в порядке, он при них. Ираиду в гнездо ее сорочье чмокнет (старается изображать в лицах) — она: “Ой, ой, не помни!” Адку за щеку ущипнет: “Ну что, цветем?” А она вся трясется, вцепится ему в рукав: “Пап, ты же останешься?” — “Никак, дочура, в другой раз, деньков через пяток, закруглю один маневр и в твоем полном распоряжении!” Или еще деньги начнет ей совать, на платье карманов нет, так в лифчик, как шлюхе. У нее слезы на глазах, хвостом за ним ходит, а он покрутился с полчаса и — чао!
ВТОРАЯ: Так что ж она так переживала, когда он… Не понимаю…
ПЕРВАЯ: А чего тут понимать? Отец он ей был, она его и любила. Их же не выбирают. Все лучше, чем у меня: мать до сих пор даже имени его не говорит. Заводится с полоборота. (Пауза. Усмехается.) А знаешь, что один раз Адка учудила? В восьмом, не то в девятом, не помню уже, задали нам домашнее сочинение о предках, ну, типа — какие они у нас. Так Адка там такого наворотила — и постель-то он застилать ее учил, и по грибы, и на моторке катал, и танцевать как, показывал! В общем, образцовый папаня. Училка — в улет, бац ей пятерку с плюсом и даже куски нам на уроке зачитывала: типа вот какие прекрасные семейства бывают. Потом я ей говорю: “Ну, братья Гримм, сильна ж ты лапшу вешать! Ведь не было ж ничего такого!” А она так спокойно: “Правда, не было. Но ведь могло же быть”. И вдруг мне так жалко ее стало с ее сочинялками… прямо до слез… Чего молчишь?
Зачем тогда, собираясь на свидание с Нилом, она вынула фотографию из рамки и положила в сумочку, бережно обернув кусочком целлофана? Иногда предчувствие так хитро таится, что распознать его почти невозможно… Сумочку она держала в одном из углов хибарки под кучей всякого ненужного хлама. Это место ей указал Старик, ни о чем не спрашивая, словно и так понимал.
Последнее время Цыган стал неспокойным. Иногда приезжал в неурочное время один, и Старик с Адой, вернувшись из очередного своего “похода” по лесу, заставали его неподвижно сидящим перед домом у костра, чьи в свете солнца розово-желтые весело пляшущие языки словно приковывали его сумрачный взгляд. Услышав хруст веток под их ногами, он поворачивал голову, говорил, ухмыляясь криво: “Ну что, накопали ведьминых корешков? К обеду жаркое поспеет?” И снова отводил глаза на огонь. В такие моменты казалось, ему опостылело все и вся. И Ада, превозмогая страх, тихо сказала как-то: “Может быть, мне уйти?” И он спокойно ответил: “Попробуй. Убью”.
“Это что у тебя? Дай!” Он появился так внезапно, что она буквально застыла с фотографией в руках. (Шума машины не было слышно, значит, от станции шел пешком.) Он выдернул фотографию, сбежал по ступенькам на свет. “Любовник? Муж?” — “Ты с ума сошел! Брат двоюродный отца!” Ложь так легко скользнула с ее языка, что он успокоился, но не вернул ей, а продолжал смотреть… “Погоди, погоди… Так это ж дядя Федя (это было имя ее прадеда)! Только молодой он тут — лет тридцати… ну, встреча!” Ей хотелось вцепиться в него, трясти, кричать: “Откуда ты знаешь? Откуда? Все говори!” Но этим, она понимала, ни слова от него не добьешься. Диким усилием сделав свой голос почти равнодушным, спросила: “А ты-то откуда его знаешь?” — “Да год тому сдуру завел с ним бизнес, ну и вышла пустая карта. Лох он был. Понт только гнал: “Все могу! Все у меня под контролем!” А как забулькал, так и меня с собой чуть не утянул. Еле вывернулся. Братки на семью его наехать хотели, да баба его оказалась крутая, клыкастая, пришлось отвалить. Ты чего разозлилась? Глаза такие: нож дать — пырнешь! Я тебе правду сказал, в таких делах каждый за себя. Старичок твой добренький с банками со своими, думаешь, случай упустит жульнуть? Ладно. Проехали. Знаешь, как в песне поется: “Что было, то было. Быльем поросло!”
В тот вечер Цыган, на ее счастье, сильно напился и, едва добравшись до сарая, свалился бревном и проспал, не шелохнувшись, до рассвета. Она же всю ночь металась в хороводе виновников Его смерти… Ираида с ее бриллиантами и счетами (возможно, и за границей)! Недаром стала наследницей брата, финансового воротилы! Да она бы копейки не дала мужу из своих “кровных”! Клыкастая, крутая! Это Ниловы головорезы в минуту тех раскидали. Цыган, крысой вильнувший с тонущего корабля! И даже Нил, чья помощь пришла слишком поздно… Наутро, когда Черенок с Цыганом, опохмелившись, укатили в город, она вяло двигалась, словно в каком-то сером тумане, и уже не имела сил ни о чем думать. Старик же, напротив, был как-то особенно оживлен, суетлив и даже пару раз подмигнул ей странно… И вдруг ясно вспомнились рыжий сосновый ствол с гирляндами повилики и ледяная змейка, скользнувшая по спине…
Девушки на скамейке.
ПЕРВАЯ: Ну, так что, дальше поедем или нах хаузе? А то у тебя (не без ехидства) типа аллергия?
ВТОРАЯ (усиленно сморкаясь): Все, все, ерунда какая-то в нос залетела!
ПЕРВАЯ: Короче, Нил решил ехать туда сам.
ВТОРАЯ (все еще с платком у носа): Куда — туда?
ПЕРВАЯ: Да в избушку эту на курьих лапках.
ВТОРАЯ (пряча платок, оправившись): Ножках!
ПЕРВАЯ: Ну, ты совсем тупая — юмора не понимаешь!
ВТОРАЯ: О таком юморе за месяц предупреждать надо!
Нил терпеть не мог бездорожники, а потому, несмотря на протесты Костика, отправился на станцию в легкой, послушной, только что купленной и еще не успевшей надоесть изящной “японочке”. Молодой сержант, предупрежденный заранее и уже ожидавший их на условленном месте, изумился донельзя: “Так вы на ней вот в лес хотите? Она ж на первой стометровке сядет!” Нил начинал злиться: “Ну, что у вас тут? Гони телегу!” — “Зачем телегу? — опять изумился сержант. — На телегах — колхозные, а мы на “козлике”, только он в ремонте сейчас. Да тут рукой подать!” Нил не был любителем пеших прогулок, да еще тонкая подошва городских ботинок давала чувствовать каждый сучок. Отмахиваясь от всякой летучей дряни, очевидно, привлеченной его крепким одеколоном, он плелся за Костиком, который раздвигал ветки, облегчая хозяину дорогу (сержант легкой прыгающей походкой возглавлял шествие), и ощущал непривычную тяжесть в голове и странную растерянность: лес давил его своей гущиной, своим тяжким ароматом, словно не желал принимать непрошеного гостя. “А вот и пришли! — весело сказал сержант, выводя их на небольшую полянку с примятой травой и следами от костра. — Вот тут! — указал он сорванной (от комаров) веткой на убогий домишко, торчавший среди остатков малинника. — А вот тут… — Сержант ткнул веткой прямо себе под сапоги. — Он лежал. Схоронить поп не дал по-людски, велел за оградой!” — добавил он и, смутясь, засмеялся. “Тью ти кау!” — хрустально и тоже насмешливо стал выговаривать кто-то из глубины леса. “Может, зайдем, Нил Степаныч? Передохнете? — зашептал на ухо Костик и, не дождавшись ответа, обратился к сержанту: — Но найти-то их хоть пытались?” — “Да как тут пытаться? — развел руками сержант. — Может, они давно в город укатили, а то, — кивнул он в сторону леса, — лесище у нас, сами видите, какой, и деревень по
нему… — Он стал перечислять по пальцам. — И на все про все — один пост, хоть бы два, и то легче б было!” Нил не слушал, перебивало хрустальное: “Тью ти кау”. Усталость будто отпустила его, сменясь непонятной истомой, и голова уже не болела, только кружилась немного… на мгновение он перестал понимать, какую женщину ищет. Мелькнула среди зелени белокурая головка… “Идемте, идемте, Нил
Степаныч! — торопил Костик. — Вы и так притомились, а до станции вот тут
сколько!” — “Хотите, оврагами проведу — километрик срежем, — деловито предложил сержант, — только ботиночки у вас… того… пострадать могут…”
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ (презрительно): Да уж, крутой твой Нил! “Крутой из крутых, борзой из борзых!” Наглотался кислорода и раскис! Заурядный слабак.
ПЕРВАЯ (возмущенно): Да ты их хоть раз живьем видала, крутых? Думаешь, как из ящика? Налетели, замочили, подорвали, хай-бай?!
ВТОРАЯ (примирительно): Ладно, ладно, остынь. Покусились на ее идеал! А еще бормотала, будто я от него тащилась! Короче — бросил он ее искать.
ПЕРВАЯ (несколько растерянно): Конкретно, да…
ВТОРАЯ: А Ренату-то как объяснил — почему?
ПЕРВАЯ: Да просто: типа “нельзя найти того, кто не хочет этого”.
ВТОРАЯ: Действительно просто: того-этого. (Хмыкает. Вдруг вспомнив.) Погоди, а колдун-то куда подевался? В избушке на лапках отсиживался, пока они там свежим воздухом дышали?
ПЕРВАЯ (пожимая плечами): Без понятия!
…Они, как всегда, собирались в лес за какой-то травой, которой “время подошло”, но Старик завозился, сказал Аде: “Ты иди, Донюшка, потихоньку, я нагоню”. Дал ей маленькую корзинку. Она медленно пошла по знакомой уже тропке. Вдруг услышала рокот мотора. Быстро спряталась за толстый еловый ствол. Впилась ногтями в кору от досады: ведь только затемно должны были вернуться! Стояла. Ждала, сама не зная чего… И снова рокот мотора, все глуше. Что делать? Если уехали не оба, дед вряд ли придет. Махнула рукой, поплелась к дому и тут же наткнулась на Цыгана, он, видимо, шел от станции, был зол и чертыхался: “Придурок этот, чтоб ему… запропал куда-то!” Значит, в машине был Черенок? Положил на плечо Аде руку, придавил, точно камнем. Ступая не в лад, неудобно, дошли до поляны… У двух кустов под окном, раскинув ноги в валенках, лежал ничком Старик. “Стой, Ада, стой!” Цыган подбежал к Старику, потрогал (ей показалось — голову), выпрямился рывком, обернулся. “Не подходи, стой, где стоишь!” Страшный его голос приковал ее к месту. Он скрылся в сарае, тут же выскочил — лицо его было темно, дико, — кинулся в дом. Она не могла отвести глаз от правой ступни Старика — там подошва валенка была протерта на пятке — и все думала, как ему неудобно ходить… Или привык? Появился Цыган с большой сумкой через плечо, под мышкой — сумочка Ады. “Урод этот тачку угнал! …с ним! Так доберемся!” Выдернул у нее корзинку (она машинально все еще держала ее), ткнул сумочку, взял за руку, повел. Шагал размашисто, быстро. Ада раз споткнулась, другой… Он обернулся. “Ада, ты что? Белая вся! Плохо тебе?” Огляделся: сквозь ветви светился голубоватый перламутр. “Ты погоди, я мигом, воды в бейсболку зачерпну!” Уложил ее на траву, сумку, как мог, сплющил, подсунул ей под голову, скрылся среди кустов.
…Ада очнулась и села. Поискала глазами Старика, но он исчез. Почему он оставил ее? Ведь он был так ласков с ней, утешал, гладил по волосам и все шептал, шептал что-то, стараясь уговорить… темная тень мелькнула в ее затуманенном еще уме… правая рука касалась неприятно шершавой поверхности. Она оглянулась — большая кожаная сумка, набитая до отказа… Цыган! Но она была одна на траве среди странно притихшего леса. Она прислушалась — все молчало вокруг. Молчало так, словно стихло навсегда.
“Тью ти кау!” — требовательно и четко выговорил тоненький хрустальный голосок где-то совсем рядом. Она стала искать глазами в листве и тут же зажмурилась от яркого просвета между стволами… Озеро! Цыган оставил ее и побежал зачерпнуть воды! Зачем же тогда уговаривал Старик: “К озеру, к озеру ступай!” Или ее измученное воображение само сложило в эти слова его шелестящий шепот? “Тью ти кау”, — настойчиво выводил хрустальный голосок. Она поднялась. Тело казалось легким, как никогда. Она сделала шаг, другой… она словно не шла, а плыла над травой! Она была невесома, как облако, как мотылек, и ни одна топь не была ей теперь страшна! Тростники легко раздвинулись перед ней, открыв широкую, зеркально ровную гладь, отливавшую перламутром… Что-то черное, небольшое чуть колыхалось недалеко от берега, и это странное движение на неподвижной молочной голубизне изумило ее. Она пригляделась… точно невидимая под водой рука слегка поддевала пальцем кожаную бейсболку Цыгана.
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Интересно как получается… Крутые Адку под белы руки, и гуд бай, а Старик (передразнивая) типа испарился!
ПЕРВАЯ (с раздражением): Кончай ты свои приколы! Достала со Стариком этим! Ничего такого Нил не говорил!
ВТОРАЯ: Да пойми ты! Если бы старик был там — он же свидетель! Все бы подробности давно известны были!
ПЕРВАЯ (расширив глаза, заговорщицким шепотом): Думаешь, замочили они его? Чтобы не следить… Конкретный вариант!
ВТОРАЯ: Уж не знаю, кто у них там кого (иронично) замочил, но только явно что-то скверное случилось… И Нил об этом знал, конечно, но от Рената скрыл.
ПЕРВАЯ (возбужденно): Точно! Точно! У Рената и так вторая группа, начни ему Нил чернуху грузить — совсем бы крыша слетела!
ВТОРАЯ (задумчиво): С Адкой-то все же что случилось?.. Любопытно…
Мужчина средних лет (на нем были мятая кепка, такой же мятый, видавший виды пиджак и сапоги) затпрукал и натянул вожжи. Подвода остановилась. Позади мужчины среди нагромождений коробок и полиэтиленовых сумок примостились две
женщины — помоложе и постарше. Все трое уставились на обочину дороги, где стояла в кустах девушка в стоптанных босоножках и коротком блестящем платье. Высокая, тонкая, волосы длинные, непривычного серебристо-пепельного цвета. Лицо куклы. Через плечо на длинном ремешке тоже словно кукольная сумочка. “Вам до
станции? — спросил мужчина. — Так мы прямиком оттуда, вертаться не очень-то сподручно”. — “Нет, нет, мне не в город!” — и скупо, в нескольких словах Ада рассказала историю (близкую к правде для нее одной): раньше жила в городе с отцом, после его смерти осталась без родных, без своего жилья, к Старику забрела случайно. Он был добр с ней, как с внучкой. “У Колдуна, значит, жили?” — изумился мужчина. “Он не колдун, он — знахарь”. — “Знаем, знаем! — застрекотала женщина помоложе. — Всех курей нам переморил!” — “Помолчи, Агафья, — строго сказал мужчина, — развела фантазии. За курями уход нужен, а не тру-ля-ля! Просто кличка такая у него была. Прозвище то есть. Жил бирюком, люди и прозвали. А ушли-то от него почему?” — “Он умер, не знаю отчего. Я очень испугалась”. Женщина постарше сказала спокойно: “Сколько жить-то можно? Видно, время его пришло”. — “Дядь Мить! — закрутилась молодая бабенка. — Может, свернем, глянем чего-что?” — “Чего-что! — передразнил мужчина. — Я те гляну! Пусть милиция разбирается, ее дела. Вернемся, из конторы на пост позвоню. — И к девушке: — С вами-то нам что делать? Вы вроде беженки выходите?” Молодая хихикнула, зашептала на ухо старшей. Мужчина задумался. “А что? Лишний человек нам как раз. Хотя работница из вас (он задержал взгляд на ее тонких, слабых руках), прямо скажем… — Он крякнул. — Вот если в контору только, с бумажками разбираться. Порядок, он везде нужен. Садитесь, — и освободил место рядом с собой. — Багаж весь при вас, как я понимаю!” Он хлопнул вожжами, причмокнул, и лошадка взяла с места бойкой рысцой. Между тем молодая бабенка все крутилась и копошилась среди коробок и пакетов. Наконец она извлекла на свет божий маленький ободранный приемник и утвердила его у себя на коленях. Что-то покрутила, на что-то нажала, и бойкий французский голос, вырвавшись на свободу, завел в такт прыгающей по ухабам подводе певучую сказку о далекой стране Вальдизер, где резвится со своей постоянной Король тунцов в золотистом от солнца ручье… “Ну вот, опять Настальжию свою заладила! — проворчала старшая. — Нашла время!” — “А чего искать-то! — звонко оборвала ее молодуха. — Какое есть — все мое!” — “Не тряско
вам? — спросил мужчина, кося глазом на Аду. — Зовут-то вас как?” Ада не отвечала…
“Па, а почему ты так эту песню любишь?” — “А потому, что был я там когда-то… Красиво! Солнце ярко на горы светит, ручьи сверкают, бегут, в них тунцы блестящие прыгают, а между камней рыболовы с удочками притаились — сидят, не шелохнутся. Как в жизни: один резвится, на солнце играет, а другой притаился и думает: “Погоди, погоди! Изловлю тебя да на сковородку!” — “А ты что делаешь?” — “Это уж ты сама решай”. — “Я думаю, ты — Король тунцов!” — “Умница! Прямо в яблочко попала!” — “Только я боюсь, вдруг тебя рыболов поймает?” — “А вот бояться вообще ничего не нужно: судьба трусишек не любит”. — “А что такое судьба?”
Девушки на скамейке.
ВТОРАЯ: Знаешь, все-таки не верится мне, чтобы Ренат угомонился на этой дурацкой цитате.
ПЕРВАЯ: Какой еще цитате?
ВТОРАЯ: Ну, память у тебя, подруга, обзавидуешься! “Нельзя найти того, кто не хочет этого”.
ПЕРВАЯ: А-а-а… Да, в общем, он как бы наседал на Нила, чтоб тот послал еще своих Рексов.
ВТОРАЯ: И что же?
ПЕРВАЯ: Да как бы посылал, только все по нулям: была там дальняя деревушка Стульино, не то Табуретково, в общем, название какое-то мебельное, и как бы появилась там счетоводиха новая или бухгалтерша, а потом с цыганами ушла: табор там стоял, и она туда как бы ходила и с ними корешилась. А снялся табор, и она бай-бай.
ВТОРАЯ: Ну, супер! (Поет.) “Цыганка молодая, на картах я гадаю!”
ПЕРВАЯ (свирепо): Да заткнись ты! Не веришь — сама спроси! Пойдем хоть завтра!
ВТОРАЯ (несколько растерянно): Куда?
ПЕРВАЯ: Да к ним! (Постепенно остывая.) Старуха ж эта каждый день к Ренату ходит, с ночевкой иногда. Ну, в общем, опекает, как бы хозяйство все ведет. Может, и Нила застанем: он со своим гориллом раз в неделю им продукты закидывает, сидит, чай пьет, с бабкой лялякает.
ВТОРАЯ (пораженная): С бабкой?!
ПЕРВАЯ: Так пойдешь?
ВТОРАЯ: Подумаю.
ПЕРВАЯ (подчеркнуто холодно): Твоя проблема.
“Да что ж это такое! Опять полуголым сидите!” — корила Иветта Борисовна, застав его в старом кресле у раскрытого окна (осень была поздняя, но совсем теплая), и тут же укутывала в шотландский плед, ею же недавно принесенный. Он не сопротивлялся, улыбаясь ей, как покорный ребенок. Прежде, в больнице, “дама в цветных тюрбанах” (так прозвал ее Нил) вызывала у него спутанные чувства благодарности, недоумения, досады. Теперь, когда он привык к ее опеке и уже не мог без нее обходиться, от всего осталась одна благодарность. Появилось и еще нечто новое: ожидание, не волнующее, будоражащее, как с Адой, а похожее на легкий полусон, который прерывается ароматом горячего крепкого чая. Ее голос уже доносился из кухни: “Ну что мне с вами делать, просто не знаю! Ведь только разогреть, а едва прикоснулись!” Он притворялся испуганным и давал “самое страшное слово”, что больше она не обнаружит ни крошки. В эту игру они играли почти каждый день. Последнее время он замечал: игра становилась более редкой — хоть медленно, все же он набирался сил. Суета и забота, окружившие его, давали отдых от Ады. Иногда он забывал о ней на целый час, даже дольше — целебные, но лишь временные передышки. “А вот сейчас мы с вами закусим! — Она ловко и аккуратно накрывала на стол. — Ведь вы же не хотите, чтобы я умерла от голода на ваших глазах? — И, подкладывая ему на тарелку кусок за куском: — Вот умница, вот пай-мальчик! А я вам за это расскажу такое смешное, такое смешное! Мы, старики, любим посмеяться!” Когда ужин кончался, она ловила его умоляющий взгляд, отвечала тяжелым вздохом и извлекала из глубокого кармана цветастой блузы потрепанную колоду карт. “Да уж знаю, знаю, чего вы хотите… — Он подавался вперед, впиваясь глазами в давно знакомый узор
расклада. — Вот видите: опять червонная дама по поздней дороге! Сколько ж вам повторять: вернется, вернется! Вот и опять! Что ж я, по-вашему, Кио? — Сморщенной ручкой она поправляла ползущий с его плеча плед. — А по ранней, короткой
дорожке — два короля, первый — пиковой масти, большой начальник при неожиданном интересе, а вот второй… Так, так, сейчас мы посмотрим … Ах!” — и, уронив короля-анонима, семенила на резкий дверной звонок открывать Нилу, позади которого мрачнел в своем неизменно черном костюме Костик с двумя огромными сумками по бокам…
Девушки на скамейке
ПЕРВАЯ (затягиваясь сигаретой, сумрачно): Чиканутая ты какая-то… То сырость разводишь, то вроде все тебе по фигу…
ВТОРАЯ (достает пудреницу, помаду, красится. С напускной игривостью): Я — такая. (Через паузу.) А ты когда намылилась?
ПЕРВАЯ (изумленно): Завтра, к вечеру… А что?
ВТОРАЯ: По утрянке созвонимся.
ПЕРВАЯ (не без ехидства): А если Нила не будет?
ВТОРАЯ (презрительно): Дался мне твой Нил. Захватить что надо?
ПЕРВАЯ (в полном изумлении): Ну… не знаю… Продуктов у них вроде… Цветы, может?
ВТОРАЯ (кончая краситься): Заметано!
На край скамейки робко присаживается обтрепанный бомжик.
ВТОРАЯ (снова входя в роль капризной красотки): Фу, только этого скунса нам и не хватало! Да ты еще обкурила всю!
ПЕРВАЯ (уже вполне в своей тарелке): Перетопчешься. (Смотрит на небо.) Залялякались мы с тобой. Отвал Петрович! (Решительно застегивает ремни рюкзака.)
ВТОРАЯ: Погоди. Погоди! (Принимает позу телеведушей.) Дорогие телезрители! Сериал продолжается, оставайтесь с нами! (Обдергивает мини, подхватывает сумки.)
Одновременно встают и уходят в боковую аллею.
Впервые сделка не удалась. Нил был обозлен и растерян: он слишком привык к удаче. Ненавистный бездорожник, на котором пришлось тащиться черт-те куда за жареной фигой…Тряска сельских горбатых дорог… И главное — страх: а ну как будут теперь лепиться одна к другой неудачи? Лиха беда начало.
Cовсем уже к ночи, проезжая через какой-то деревнеподобный городишко, голодные и усталые, затормозили у ярко освещенных окон местной харчевни. В зальце разило дешевым пивом, зато красовалась эстрада с подсветкой: сельский шик. Жевали, глотали что-то, стараясь не разбирать вкуса. Вокруг работяги тянули пиво, дымили, переговаривались. Внезапно ввалилась компания местных качков: все в одинаковых черных футболках с белыми черепами, по запястью — золотые цепочки, человек семь. “Гарсон” засуетился, подобрал места получше — возле эстрады. Тут же появилось спиртное в импортных бутылках. Один из качков сунул пачку купюр: “Давай цыган!” Минут через пять эстрада запестрела юбками, шалями, яркими разноцветными рубахами. Началось обычное представление. Цыганки пели попеременно, хор подпевал, пританцовывал, парень в синей косоворотке выписывал начищенными сапогами немыслимые кренделя… “Вали, пацан! Так и я умею! — заорал плативший качок. — Аленку тащи, Русалку!” Из бокового входа появился старик в черных с проседью кудрях, с такой же бородой и в черной жилетке (видно — вожак). Он вел за руку высокую девушку: красное ее, все в оборках платье и фальшивый блеск монист странно не вязались с пепельными волосами и огромными светлыми глазами на кукольном личике. “А вот и дочка моя, Аленушка, — говорил старый цыган, выдвигая девушку вперед и перехватывая гитару у одного из своих соплеменников, — уважит сейчас дорогих гостей, споет, как умеет!” И начал перебирать струны. “Ада!” — рванулся Нил из-за стола… Костик сгреб его деликатно, усадил, зашептал: “Нельзя, никак нельзя, Нил Степаныч! Их вон сколько, а нас — двое. Не справимся. Обождать надо… Все вам устрою, обождите только!”
Девушка стояла, безвольно опустив руки вдоль тела. Глаза ее смотрели в пустоту. Вдруг, словно повинуясь призывам гитары, рыдавшей под пальцами старика, она всколыхнулась вся со звоном монист и серег, закинула руки за голову и повела низким мягким голосом: “Ой да ты лихо мое неотвязное…” “Голос-то, голос какой, Нил Степаныч!” — шептал Костик. “Голос? Откуда? Она ведь раньше не пела (мучительно припоминал Нил)! Или, кажется, детское что-то такое… Страшно давно…” — “Аленка! Все мухи передохли! — завопил все тот же качок. — Прибамбась “Тунцов”!” Сорвал с мизинца перстень с зеленым камнем, швырнул на эстраду. “Уважь, Аленушка,
уважь!” — говорил старый цыган. Он поймал перстень на лету, погрузил в жилетный карман, стал перенастраивать гитару. Но она не ждала: подобрала юбку, открыв загорелые стройные ноги, и, встряхивая волосами, играя бедрами, отбивая босыми ступнями такт, зачастила неожиданно высоко и звонко:
Ка-ароль тунцов
С своею постоянной
Весело играл,
Весело играл…
Качки свистели, притоптывали, подпевали. Работяги слушали смирно, потом разом принялись отбивать ладони…
За полночь уже, когда кабачок опустел, цыгане по двое, по трое растянулись вдоль тропинки, ведущей к табору. Последней шла пара — высокая девушка и парень в синей косоворотке. Остановились. Парень положил ей руки на плечи, видно, хотел обнять… Вдруг охнул, рывком подался вперед, чуть не сбив Аду с ног, и медленно сполз вбок на траву… Лишенная внезапностью воли, прикованная к месту, она смотрела на темную тушу, которая выросла перед ней, напоминая вставшего на задние лапы медведя…
Нил, поджидавший у машины, перехватил Аду из рук Костика. Она не отбивалась, была как неживая. Усадил на заднее сиденье рядом с собой, стал гладить по волосам: “Ада, милая, наконец-то! Сколько ж мы искали тебя! Ренат там с ума сходит… У Ираиды Максимовны — микроинфаркт!” Она дернулась, забилась в угол. Босые запыленные ноги, оборки… Растрепанные пряди почти закрывали лицо. Дикарка. Где ее прежняя беззащитная детскость, сладкое сходство с Той? Он сказал: “Ада, прошу тебя, успокойся! Ты испугалась, я понимаю, но и ты пойми: выхода не было! Не торговаться же с ними! Покупать тебя… (он чуть не сказал “как лошадь”) как животное! Это, по-твоему, было бы лучше?” Она молчала. Он уже начинал раздражаться: “Не знаю, как с тобой говорить… Бред какой-то! Тряпки! Босая! Под свист низовки этой плясать “ча-ча-ча”! За что всех нас так казнить? Ну хорошо… положим, тебе на нас наплевать, но о покойном отце хоть вспомни! Его-то память зачем срамить? Постой… ты, может, влюбилась в того, в сапогах? Ну, извини, это уже за гранью!” — “Останови!” Голос хриплый, гортанный, чужой. Он опешил… “Останови!” Угроза? Приказ? (Костик уже гнал по шоссе.) Она вцепилась в ручку, дико рвала, пытаясь открыть… “Останови!” Машина затормозила, стала. “Идиот! — заорал Нил на Костика, выскакивая за ней на дорогу. — Ада! Мы же совсем у Москвы! Как ты одна, ночью?” Но она уже скрылась в лесу.
“Вы уж не гневайтесь, Нил Степаныч, — говорил Костик, подсаживая Нила в машину (тот даже не матерился — мрачно молчал), — моя вина, просчитался. Силком, оно не для всех годится! Был бы кто другой, не Ада Васильевна! И паренька того, выходит, зазря… Эх, жизнь!” Он вытащил из внутреннего кармана плоскую флягу. “Непочатая, не сомневайтесь”. Нил опрокинул залпом, до дна.
Остаток ночи Ада прошла незаметно: свой для нее теперь лес быстро вывел ее на знакомую, освещенную восходящим солнцем поляну. Травы еще не успели обсохнуть, и роса на них то вспыхивала, то гасла, то снова сверкала разноцветно и остро. Ада опустилась среди трав, и тут же огромный “павлиний глаз” сел на ее колено, привлеченный яркой оборкой, распластал крылья и замер. Ада долго им любовалась… Затрепетал вдруг, вспорхнул и полетел, забирая выше и выше… Ада встала, звякнули глухо монисто, она сняла их, вынула серьги из ушей, сложила аккуратно все на траве и пошла к просвету между стволами.
С шелестом разошлась осока, Ада стояла теперь на самом краю суши, и золотистый перламутр озера широко расстилался перед ней, играя редкими блестками. Их начинало ронять солнце — оно набирало силу, выходя на прозрачную высь далекого, легкого неба. Аду охватило странное чувство бездумья: время пропало — были только яркий простор, аромат леса, пропитавший ее всю до кончиков пальцев, и это ясное озеро, тихо манящее своей красотой. Она засмеялась, чуть коснулась ступней — “глыбь” ледяной не была, а лишь приятно-прохладной — и плавным броском погрузилась в воду… Озеро подхватило ее, подняло на поверхность и медленно, осторожно стало относить от прибрежной осоки. Почти избавленная от усилий, она уступила потоку. Он постепенно слабел, потом Ада совсем перестала его ощущать… Она оглянулась — со всех сторон берег виделся равно далеким. Она перевернулась на спину, раскинула руки и замерла. Ей казалось — она лежит на огромном, светлом, затканном переливчатой нитью с зеленоватой каймой покрывале… Между тем солнце достигло зенита. Оно горячило ей щеки, лоб. Ада взглянула на него и не могла оторваться… Желто-зеленые круги плыли перед ее глазами, потом превратились в лучи, и каждый строго хранил свой спектр, но вот лучи надломились, мешая, путая краски, и окружили Аду чем-то мерцающе-нежным, пока озеро ласково, незаметно вбирало ее в свою бездонную глубь…