Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2003
Шульпяков Глеб Юрьевич — родился в Москве в 1971 году. Окончил журфак МГУ. Первая поэтическая публикация — журнал «Новая Юность» № 1, 1994 год. Автор книги стихотворений «Щелчок» (М.: Независимая газета, 2001) и книги эссе «Персона Grappa» (М.: МК-Периодика, 2002). Лауреат молодежной премии «Триумф» в области поэзии за 2000 год. Живет в Москве.
1 Моим родителям «Мне нужно выговориться, вот что» (это чужая, не моя строчка). Прошло уже — сколько? — почти полгода: лето, осень, вот и февраль проходит, а я все никак не могу ни строчки. Каждое утро собираю свои бумажки, выхожу на кухню к плите поближе и смотрю за окно, где на белом фоне носится рыжий соседский пудель. Итак, этим летом я жил на даче (дача была не моя, чужая — друзья разрешили пожить немного). В Москве этим летом воняло гарью — где-то в округе горел торфяник. Даже в метро голубая дымка! А тут полчаса по Казанской железной дороге и ты на веранде — глядишь, как солнце бьется весь вечер в еловых лапах. Утром рынок: говядина и картофель, помидоры, арбуз и на вечер водки. А потом на матрасе листал журналы — «Юность» листал, «Огонек», «Ровесник», когда же смеркалось, то ставил мясо, резал овощи, вынимал из воды бутылку — и устраивал пир за столом с клеенкой. В это лето на даче я сочинял пьесу (это была чужая, не моя идея — написать пьесу; один театр заказал мне драму из прошлой жизни). Классика жанра: любовь и море. И чтобы ружье под конец стреляло. Тогда, что ни день, полистав журналы, я поднимался наверх, в мансарду. Открывал машину и всех героев выпускал на волю: поболтать, побегать. Знаете, как бывает, если пишешь пьесу? Дашь им слово, такой шум поднимут — перессорятся, передерутся: еле успеваешь следить за ними! А тут еще на соседней даче: «Ксюша, Сережа, идите кушать!» «Ваша подача, Антон Иваныч!» «Дима, ради бога, угомони собаку!» И вот, подбираясь по ходу пьесы к револьверу, который лежит на полке, я увидел в окно, как летит по небу красный мячик — и падает мне под окна. 2 «Я собираю женщин и монеты!» Он запахнул халат на белом брюхе и снова запыхтел душистой трубкой. «Я тоже собирал когда-то…» — «Женщин?» «Да нет же, я…» — «Моя друг, они похожи! У каждой есть и возраст, и цена. Знакомьтесь, это Машенька. Жена. Год выпуска…» — «Не слушайте, скажите: так это вы на даче у соседей?» «Оставили ключи пожить немного». «А мы на ужин щуку по-ильински! Останетесь на щуку?» — «Что, в сметане?» «Конечно». — «Ну, тогда иду за водкой». «Еврейская?» — «Другая здесь не в моде». «Я вижу, вы давно на этой даче». И вот уже по воздуху горячий и пряный дух плывет. По щучьему веленью помидоры, облепленные луком и петрушкой, да розовый с прожилками редис и, наконец, распаренная щука раскинулась в разваренной картошке — и смотрит, смотрит, смотрит на меня своими побелевшими глазами. И мы сидим — и час, и два, и три. Звенят над абажуром комары, стучит хвостом собака по настилу и разговор, как водится на даче, течет рекой под старый патефон, который нам опять поет по кругу: Фокстрот «Жемчуг», летка-енка, танго «Роза де Рио», «Ленинградские мосты» и попурри «Девушка из Майами». И тут его жена, всплеснув руками, уходит в дом, гремит в дому посудой и наконец торжественно выносит тарелку черных жирных ягод — и водружает посреди стола. «Поверите? Когда-то здесь была усадьба, вот уже не помню, каких князей, и был вишневый сад, огромный сад на этом самом месте». «Владельцем был какой-то скандинав, имевший капитал на перевозках». «И что же, ничего не сохранилось?» «Ну, кое-что с тех пор еще осталось. В купальне ловят щуку да конюшни, где муж нашел копейку Николая…» «Я собираю женщин и монеты!» «…да несколько деревьев тут и там, с которых мы снимаем эту вишню». «Какой-то просто чеховский сюжет!» «Возьмите, правда. Это вам на завтрак. Как говорится, с барского куста. А блюдо как-нибудь потом вернете». ………………………………………. ……Собака проводила до ворот, и я пошел вдоль пыльного забора к себе домой в еловой темноте, какая только здесь, на подмосковных, бывает ближе к осени ночами. Не ягоды, но сладкий запах вишни я нес тогда, как облако, в руках. Над головой, расталкивая звезды, курсировала щука по-ильински, и я, закрыв глаза, увидел сад, где ягоды качаются на ветках и солнце пробивается сквозь листья. Когда и где я встретил эту вишню? Очкарик из начальной школы, как попал тогда я к этому забору, который мне сорвать ее мешает? Вот я, открыв калитку, захожу в чужие огороды — обмирая от страха, обрываю с этих веток и слышу женский голос у ворот: «Понравилась тебе чужая вишня?» …………………………………… «Ну что же ты не ешь?» — Передо мной стоит бидон отборных ягод, а женщина в дверях и глаз не сводит, она перебирает синий фартук, а после очень тихо говорит: «Пока не съешь, не выпущу отсюда». И там, в дверях, садится на скамейку. …..Сперва одну, затем другую вишню я вынимаю (пальцы ледяные!), затем пригоршнями заталкиваю разом, размазывая слезы по щекам, а женщина все смотрит на меня своими потемневшими глазами и, кажется, вот-вот сама заплачет. ………………………………….. «Теперь ты понял?» — «Понял». — «Ну, иди». Я встал из-за стола. «Постой. Умойся. Куда же ты теперь, такой чумазый?» И мы идем на кухню, где вода. Она берет мое лицо в ладони, цветастым полотенцем вытирает, а после прижимает к животу, и я стою, уткнувшись носом в фартук. Он теплый, этот фартук, и шершавый. И вкусно пахнет жареной картошкой. 3 А на следующий день я закончил пьесу. Револьвер — представляете? — дал осечку: только море осталось шуметь в ремарках. И тогда я решил, что пора обратно — хватит уже куковать на даче. Вещи в сумку, сложил в машину, запер дом, а ключи затолкал под кровлю и пошел, не оборачиваясь, на поезд. Там, на дачной веранде (теперь она похожа на вагон, у которого нет ни колес, ни стекол), осталась тарелка. Стоило мне уйти, как ее тут же облепили осы. Жадные, неуклюжие, они набросились на гнилую вишню, и скоро вся тарелка была покрыта их желтыми полосатыми спинками. ...А я стоял в тамбуре у разбитых окон и, вдыхая горячий копченый воздух, думал о том, что никогда не узнаю: кто была эта женщина? жива ли она? и если да, то помнит ли меня? «Да что вишня! — размышлял я. — Мы даже о себе толком ничего не знаем. Как родители нас, например, зачали? Дома? На даче? В спальном вагоне? Ночью или, скажем, после обеда? И кто первым на живот положил руку? А может быть, это случилось в прихожей после разлуки, прямо на мокрых шубах? Слушайте, ведь это все важные вещи! Надо бы уточнить, пока они еще живы…» …………………………………………. В это время наш поезд влетел в столицу — замелькали заборы, бетонные эстакады, а я все стоял и перебирал варианты. Один, другой, третий… И знаете, что? Тот самый, на мокрых шубах, мне нравился все больше и больше. Осень 2002—февраль 2003