Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2003
Взорванная окрестность
(стансы) Локотки, дымящийся вельвет, беженка и бомж на стульях сдвоенных. «Пить подай!» — молчание в ответ. Выбитые окна. Дверь в пробоинах. Строй миров, намеченных на снос. Выйду за порог чужого дома с пачкой отсыревших папирос — ни души. Окрестность незнакома. Пристань в перьях, явор на юру оголил бескрайние владенья, горлинки, озябшей поутру, — мечется, воркует в отдаленье. У затона взвизгнула пила. В мутный омут юркнула зарница, словно граммофонная игла, в тень ушла испуганная птица. Обернулась беженка вослед, под ногами хрустнула пластинка с давних сохранившаяся лет, черная расколотая льдинка… Не греши, остались белена и небес пустая стеклотара, свет граненый, в трещинах стена и одна возлюбленная пара! В дом вернусь. Все те же локотки. Беженка и бомж на стульях сдвинутых. Медное колечко у щеки, в головах подсвечник опрокинутый. «Я тебя спасу от одиночества! Слышишь?..» — «Отлепись и помолчи, патриотка, муза и челночница, дверью хлопни, выброси ключи». «Я тебя спасу!» — «Ты опоздала, сникла и устала от узлов у речного Южного вокзала в обществе обкуренных козлов…» «Я тебя…» — И полдень у ворот топчется, шурша листвой холодной, точно оборванец-доброхот перепиской нашей прошлогодней. «Не божись, иди, других обманывай, пой, танцуй ламбаду у реки, но меня волной своей каштановой больше не смущай и не влеки». Два луча скрестились, как секатор; срезанная ветвь в чужой толпе молча поднимается на катер… Я уже не помню о тебе. Мне бы только место застолбить на задворках вежливой столицы, крупными глотками воду пить, слушая как стонут половицы… Кровь воркует, аура вокруг явора — роднит с бедой окрестность, как осипшей горлинки испуг с женщиной, ушедшей в неизвестность. 2000, 2001Солнце в горле овчарки
Б.П. «Окна поезда — складень. Выси, степь, города, Время сдвинуто на день, на ночь. И навсегда. Солнце, бьющее прямо, проникает в купе, где уже с телеграммой входит горе к тебе. «Успеваем?..» — Качает головой: «Погодим, баш на баш», — отвечает и уходит к другим. Скорый мчится с востока, на разъездах гудит. Он придет раньше срока, горе опередит…» Баста. Кончилась повесть, горе застит глаза, солнце врезалось в поезд, жизнь скукожилась за день и день — от Игарки — и в безлюдной Москве. Солнце в горле овчарки, в Енисее, в траве, в озерцах, в чистом поле, лупит нас по глазам, млеет, ждет в частоколе тюрем, вышек, казарм, в клюве пойманной птицы, в грозовых облаках… Ночь в глазах проводницы с телеграммой в руках. «Пусть! — решил Водорезов, и глядит в небеса, — я отравлен железом, стал подобием пса, озверел от крушений, поседел на ходу…» — Поправляет ошейник и лакает бурду. Но все глуше и глуше голоса поездов, выше, глубже и глубже облакариум снов, где печали понятней и реальней предел (из тарелки помятой пай казенный доел…). «Боже, как я зависим от людей и ста грамм, замечательных писем и плохих телеграмм, от жары азиатской, тесных сборищ в пуху тополином, и адской сладкой боли в паху…» А в купе проводницы, в конуре на двоих тает, ластится, длится сон, сближающий их, безфонарный, в ухабах проходной лабиринт, ведьм и ряженных шабаш, «Вакханалии» ритм… Повесть — лишь отпечаток жизни, поезд во мгле… И как рукопись чья-то, куст кизила в огне. Жизнь щадила, казнила, возносила друзей, капли, капли кизила осыпались в ручей, впопыхах пробегали по звериным следам, навсегда прикипали к человечьим стопам, не спасали от пыток, настигали, как месть… Гений — переизбыток сил. И главная весть. «Боже, как я свободен от любых н е м о г у, никому неугоден, погружен в немоту поездов проходящих и скворешен пустых, неподвижных, стоящих рек и леших лесных! Час раскаянья пробил, я обратный билет проиграл или пропил, оправдания нет. Миг в столетье впрессован, как в ландшафт землемер…» Проводница спросонок говорит: «Бары-бер». Человек с головою пса, вернусь в конуру, может, ставки удвою, отыграюсь в «буру», на любом полустанке, не прощаясь, сойду, угадаю с изнанки рай, побуду в аду, пережду на разъезде людоход торгашей, перейду на рассвете пересохший ручей: боль и ягоды слаще на чужом берегу. Я в кизиловой чаще эту повесть сожгу. Водорезов смыкает веки, гаснут виски, день уходит, смолкают дрожь земли и гудки, доконал беспредельный рев сплошных поездов и настал колыбельный ровный гул проводов, в провисающих путах снова сумерки, вновь лёт невидимых уток и ловитва-любовь! По холмам, как по высям, промелькнула газель. «Человек, я зависим, и свободен, как зверь». Я завидовал вольным дружным птицам среди линий высоковольтных, вожакам впереди. Знал, меж раем и адом есть тупик, где беда обрывается на день, на ночь. И навсегда. Что мерещится? — жаркий полдень, степь вдалеке, солнце в горле овчарки, горсть кизила в руке. Что останется? — петель скрип в ничейной избе, и развеянный пепел — весть с пометкой: тебе. День и день в оголенной азиатской степи с головой раскаленной ходит пес по цепи, Жжет ошейник на вые брызжут искры из глаз, пояса часовые поменялись не раз, солнце плавится в горле и на тысячу лет время сдвинулось, горе мчится скорому вслед над шоссе, телебашней, Чуйским трактом, бахчой — баш на баш! — с бесшабашной человечьей башкой. 2002Урус-Мортановская сага
Мне сладко теряя рассудок дремать у костра лежать посреди незабудок и смерть на голодный желудок встречать дожидаясь утра к лопаткам прилипла рубаха и ноет плечо но в будущей свите Аллаха забьюсь горячо и там где небесные розы не знают чадры приму их простые угрозы уколы дары соратники роют окопы минируют край ущелья селенья и тропы торопятся в Рай вот только со мною промашка в тянет назад в слезах поцелуях ромашках проклятиях — в Ад мне стыдно в течение суток быть дважды в плену звать смерть посреди незабудок и жизнь на голодный желудок встречать как вину но стражники пай вынимают отведать велят и хлеб на три части ломают и крупно солят спасибо. Не сразу убили тщедушную плоть а поровну соль поделили и водку и хлеба ломоть воронка вместо сакли двор инжир времянки глинобитные и пир и шутки безобидные и покосившийся забор в овраг сбегающий как вор и резко щелкает затвор впотьмах видения небритые бредут как ангелы подбитые брезент окалина слюда и в лапах Страшного Суда срока невиданные пишутся… Когда-нибудь вернусь сюда и мы продолжим наше пиршество! 2001