Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2003
В издательстве “МИК” вышла книга Тадеуша Конвицкого “Польский комплекс” на любопытную тему, которая определена как “комплексы, рожденные почти двухсотлетним тесным “общением” Польши с Россией”. Т.Конвицкий — писатель, оказавший большое влияние на современную польскую литературу, хотя у нас он известен скорее как режиссер и сценарист. Примечательно, что и жанр “Польского комплекса”, несмотря на его “многослойность” — множество публицистических отступлений, вставные новеллы, — можно определить как киносценарий, где сюжет развивается при помощи диалогов. По стилистике это гротеск, политическая и социальная сатира. Такая усложненность жанрово-композиционной структуры и художественного времени, разностилевые включения — настоящий вызов переводчику. Но, увидев на титульном листе имя, известное всем, кто интересуется современной польской литературой — К. Старосельская, книгу берешь в руки с полным доверием.
Сюжет “Польского комплекса” таков: в волшебную ночь перед Рождеством, в Сочельник, когда весь христианский мир ждет чуда, в Варшаве у ювелирного магазина собирается очередь — в ожидании, что “выбросят” советские обручальные кольца. В очереди кипят страсти (вспоминается фильм Э.Рязанова “Гараж”): товар еще не завезли, и неизвестно, завезут ли, кто-то пытается влезть без очереди, прикидываясь убогим и больным, разговор то и дело съезжает на политику, тут как тут и стукач, и искатель справедливости, и казенный оптимист.
Главный герой, 48-летний писатель, переживает кризис среднего возраста. Ведя расчеты с прошлым, он вспоминает, как воевал против немцев и русских за независимость Польши. Как после войны писал романы в духе социалистического реализма, которые приходилось изучать детям в школе. Надежды на свободную Польшу не сбылись, социализм обманул. Переживания героя, смешиваясь с впечатлениями от окружающей действительности, убивающей всякую надежду на перемены, приводят его к решению покончить собой. Ему приходит в голову идея сделать это не самому, а попросить бывшего соратника по борьбе, который когда-то, в 50-м, должен был убить отошедшего от прежних идеалов писателя как предателя, но тогда не выполнил приказ.
Основной комплекс идей книги, появившейся в польском “самиздате” в 77-м году, посвящен, как можно догадаться, разоблачению советского строя и навязанного Польше социализма, но не только — иначе большого смысла издавать это произведение спустя почти 30 лет не было бы. Конвицкий хочет понять, от чего зависит историческая судьба разных народов, почему одни развиваются и процветают, а другие не могут себя сохранить и исчезают. Эти размышления приводят автора к теме тоталитаризма. Конвицкий отмечает его двойственную роль — тоталитаризм не только уничтожает человеческие ценности, растлевая и элиту, и народ, ведет агрессивную политику, но в определенные моменты истории является условием выживания нации. Не все народы склонны принимать такой способ самосохранения. Конвицкий далек от либерального благодушия, он считает, что народы, как люди: есть корыстолюбивые, алчные, есть беззаботные, есть подлые и продажные, есть честные и уважаемые…
Конечно, в своих теоретических построениях Конвицкий прежде всего опирается на историю борьбы поляков за национальную свободу со своим восточным соседом — Россией. Для писателя между царской и советской Россией нет исторического разлома, отличие тоталитаризма от авторитаризма в данном случае не существенно — это одна и та же страна, которая на протяжении всей своей истории со свирепостью восточной деспотии всегда жертвовала свободой, достоинством и самой жизнью своих и чужих подданных во имя имперских целей и благодаря этому всегда в историческом плане выигрывала.
Авторские рассуждения о природе тоталитаризма точны и полны тонких наблюдений, вместе с тем нельзя не заметить, что в его отношении к русской истории сквозит некоторая предвзятость и односторонность, что, впрочем, вполне объяснимо: Конвицкого ведет логика борьбы, горячность публициста нелегко уживается с трезвостью аналитика. Говоря о “сестре нашей России”, автор “Польского комплекса” восклицает: “Вот кому постоянно везло!” — отождествляя Россию с ее правителями, которые никогда не несли ответственности за свои решения, за них расплачивался народ. Иногда писатель бывает и запальчив, и несправедлив: в книге поминается Пушкин, далекий, что и говорить, от идеи права наций на самоопределение, достается и Лермонтову с его “Прощай, немытая Россия” (“Им все можно. Сегодня поют, завтра вешают”).
Конвицкий не историк, он художник, и ожесточенность его суждений имеет еще одну причину: он пишет из безнадежных семидесятых, когда до демократической революции в Польше остается еще несколько лет (характерно, что в качестве символа борьбы поляков за национальную независимость Конвицкий выбирает муху: крупный план, муха бьется о стекло, не подозревая, что на улице зима).
Возвращая нас в семидесятые, в их кипящие под спудом страсти, загнанные так глубоко, что выйти наружу они могли лишь в виде комплексов и апатии, книга позволяет нам вспомнить ту атмосферу, в которой сформировались демократические надежды восьмидесятых и девяностых как в Польше, так и в России. И не просто вспомнить, “Польский комплекс” дает возможность воссоздать ощущение того времени — бесконечного, застывшего, где 50 лет называется незначительным отрезком (перед лицом Вечности — Вселенной — Млечного пути). Этот взгляд, обращенный на небо (не на Бога), лучше всего характеризует годы застоя, повторяясь в тексте как бесконечный, если не сказать — назойливый мотив, хотя автор, проявляя беспокойство по поводу возможных упреков, заранее язвительно и уязвленно отвечает критикам, что такой взгляд ничем не хуже “взгляда с высоты водоразборной колонки”.
При чтении “Польского комплекса” неизбежно возникают параллели с сегодняшним днем, когда все узлы противоречий, так мучивших когда-то автора, казалось бы, должны быть развязаны — демократическая революция свершилась, Польша свободна, социализма нет. В России тоже прошли демократические преобразования — или, может быть, какие-то другие? Читатель невольно задает себе этот вопрос, сравнивая упования 70-х (близкие в Польше и России) с реальностью рубежа веков.
Содержание книги шире ее публицистической составляющей. Сегодня она воспринимается как пронзительный рассказ о благородных устремлениях юности, которые никогда не сбудутся и если не погибнут сразу, то увязнут в своекорыстии и предательстве. Как напоминание о том, что, по большому счету, любая жизнь — это поражение. И еще о том, что главная черта рабства и бесправия — это размытость основных понятий: достоинства, свободы, долга, верности, патриотизма. Последняя мысль в переводе на русский язык звучит в наши дни особенно свежо и, возможно, никогда не устареет.
Если публицистические страницы “Польского комплекса” и посейчас воспринимаются как чистый образец жанра, то художественная стилистика произведения осталась в своем времени. Поэтому можно упрекнуть автора в выспренности диалогов, в “смертельной серьезности” главного персонажа по отношению к самому себе, в его необъяснимом ощущении некоего морального превосходства, причина которого находится где-то вне текста. Когда Конвицкий стремится подчеркнуть особенно важные мысли, он использует прямое назидание — в старомодной уверенности, что можно долго и серьезно говорить о наболевшем, нимало не сомневаясь в своем праве на столь же серьезное и сочувственное внимание публики. Ведь тогда, в 77-м, писатель знал, что его и читателей объединяют общее понимание мира, общий враг и общая цель.
Личность главного героя (alter ego автора), его мечты, амбиции, разочарования и обиды, занимающие основное место в книге, показывают, что неразрешенность основной проблемы поколения — обретение национальной независимости — как бы задержала его лучших представителей на одной точке, не дала познать свои человеческие возможности, разобраться в себе, делала инфантильными:
— Я считал себя хорошо замаскировавшимся космополитом из тех, что святыни собственного народа украдкой выбрасывают на свалку.
Герой говорит так о себе не потому, что теперь он “исправился”, изменил свои прежние взгляды. Он заблудился сам в себе: “Я — индивид, которого не разумеют мои ближние с берегов Тибра, Сены или Гудзона”, — далее следуют гневные филиппики в адрес этих, к слову сказать, не таких уж ближних, в выражениях обиженного подростка. Главный персонаж кажется человеком, не осознающим своих истинных побуждений, к 50 годам не нашедшим точки опоры в своих взаимоотношениях с миром, а значит, не примирившимся с жизнью, то есть по-человечески незрелым и закомплексованным.
Характерно, что отличить автора от героя в “Польском комплексе” не просто. Автор назвал героя своим собственным именем и фамилией, очевидно, так ему проще обращаться к читателю с публицистическими монологами, а кроме того, он любит играть с читателем в прятки. Но, уничтожив дистанцию между собой и героем, автор сослужил ему плохую службу, наградив своего персонажа комплексом не столько польским, сколько обыкновенным, который выражается в полном отсутствии чувства юмора в отношении самого себя. Например, реакция героя на реплику “Ну как, совсем меня не помните?” занимает четыре печатные строки и заканчивается фразой: “Хаос, но без динамики хаоса”. Безобидный вопрос: “Как тебя зовут?” вызывает комментарий: “…Так меня называли в молодости, несколько веков назад, нет, не веков, эпох, определивших человеческую эволюцию”. А на столь же простой вопрос: “Где же ты меня найдешь?” — герой глубокомысленно ответствует: “Может, в ювелирном, может, у техникума, а возможно, на последней планете нашего Млечного пути”.
Любовь к “демонической стилистике” заводит Т.Конвицкого так далеко, что вся лирическая линия — взаимоотношения (то ли в мечтах, то ли наяву) с “ангелом-хранителем” — восемнадцатилетней “девушкой с чуточку непристойным ртом” и сорокалетней “старой грымзой” — выглядят как сплошная банальность (снова определение самого писателя, заранее предвидящего все упреки).
Юной девушке стареющий герой пространно жалуется на жизнь и ждет от нее “магической формулы” для “создания возвышенного образа новой веры”, то и дело переходя от жалоб к сексуальному бахвальству. Эротическая сцена, выдержанная в классических тонах критического реализма (“типический человек в типических обстоятельствах”) прилагается.
Сорокалетняя женщина, именуемая старой коровой, рисуется теми же красками, что теща в анекдоте, очевидно, единственно подходящими для того комичного возраста, до которого она не постеснялась дожить. Даже не читая текста, каждый знаток анекдотов может догадаться, что ее единственная цель — заполучить, а точнее, купить мужичка, и, конечно же, ее поведение сводится к неуместному кокетству, — не смешному, а именно оскорбительному для юного душой пятидесятилетнего героя.
То, что главный персонаж, находящийся в полном упадке душевных сил, буквально перед смертью становится объектом притязаний сразу двух женщин (а вышел-то в очереди постоять для жены) ярче всего остального демонстрирует сходство русской и польской гендерной психологии, на что Конвицкий, яростно обличая ненавистную “азиатчину”, скорее всего, не рассчитывал. Ты ее в дверь, а она в окно… Впрочем, и здесь виноват социализм — отсталость его экономической системы (без мужика в хозяйстве нельзя) и низкий социальный статус женщины.
В отличие от сценаристов советских фильмов 70-х годов, где “он” и “она” долго слоняются по экрану, а что-то возвышенное и сугубо принципиальное не дает им приблизиться друг к другу более чем на полметра, автор “Польского комплекса” менее строг к своему читателю. Здесь герои (и не только главные, но и второстепенные) живут полной жизнью: еще одна “старушка” предается любви с неким строителем прямо на лестнице в подъезде. Некоторое однообразие сатирических приемов в отношении персонажей женского пола наводит на мысль, что сорокалетние тетки, жаждущие любви, представляются писателю мощным источником комического в этом мире.
К слову, советская особенность кино- и телегероев, которым нечто государственное и принципиальное блокирует все функции организма, кроме говорения, блестяще обозначена Тадеушем Конвицким в образе “бессовестной машины” — телевизора, который продолжает говорить даже после того, как отключили электричество.
Характеризуя тоталитарные режимы, автор пишет, что они морят граждан смертельной скукой, они “забалтывают, заморачивают, закармливают, обсерают нас зеленой тоской с головы до пят”. “Скука — земная ипостась сатаны”, — пишет Т.Конвицкий. Это верно и метко сказано, хотя в 70-х нам было невдомек, что периоды смертельной скуки обычно сменяются в истории периодом перманентного ужаса.
Проза Конвицкого — как хороший старый фильм, с ходу погружающий зрителя в свою условную реальность, откуда его вырывает реклама, возвращая несчастного “в тюрьму повседневности”. Роль рекламы в данном случае играют читательские ассоциации и сравнения с сегодняшним днем, самые разноплановые — социальные, философские, бытовые. Упоминаемый писателем подъезд и сегодня, как встарь, “весь провонял мочой”, и сосед все заливает и заливает дом, и сантехники с тех пор так и машут на все рукой, и “каждый по-прежнему должен заботиться о себе сам, сам дом строить, сам трубу чинить”, и постоянный фон повседневности — то, что “с утра до ночи даже во сне не хочется жить”. И “звезды искрятся только в старых стихах, сейчас они уже так не светят”. Чтение “Польского комплекса” приводит к выводу, что “тюрьма повседневности” вопреки страстным обличениям не зависит от социального строя, меняется разве что цвет ее стен.
Тадеуш Конвицкий. “Польский комплекс”. Перевод с польского К/Старосельской. М.: Изд-во “МИК”, 2002.