Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2003
В поэтический мир Владимира Салимона войти нелегко. На первый взгляд все просто: бодрая интонация, энергичный ритм, зримые образы, живой язык. Импонируют резкость, неуспокоенность.
Изнеженный аристократ.
Но в то же время —
не вражье семя —
духовный пролетариат.
Рабочий класс по существу.
По сути дела,
дичает тело без души, душа без тела.
Тем паче — не во сне, а наяву.
Тем более обидно до соплей,
что, между прочим,
печально стать чернорабочим,
быть белоручкой веселей.
Хоть с трибуны читай. Актуально, иронично. Крупный план — без всяких метафорических причуд и тонкостей. Да и герои все — выходцы из народа: бомжи, электрики, стряпухи и т.д.
Подобных стихотворений в сборнике Владимира Салимона “Раз и навсегда” довольно много. Особенно в книге “Брильянтовый и золотой”. Напор, уверенность в собственной правоте сквозят в каждой строке. Это не вдумчивый диалог с собою или с чутким читателем, а открыто полемическое обращение во сне, вызов всем, кто способен его принять.
Однако Салимона-поэта, на мой взгляд, нужно искать гораздо глубже. В тихой, не крикливой гражданской лирике, без обличительного пафоса голос автора звучит искреннее и убедительнее.
Хлебопашество и скотоводство.
Отчий край.
Не хочу мирового господства —
так и знай.
Либо поле под паром.
Либо лес над рекой.
Со своим самоваром
долгожданный покой.
Стихи о Родине писать трудно. Слишком много было спекуляций на эту тему. Выхолостилось в современном сознании само понятие. Настороженно и недоверчиво впускает в себя читатель такие стихи, прислушивается — нет ли фальши. Салимон не боится заново открывать в себе чувство любви к Отечеству, пробовать на вкус давно забытые слова:
Довольно для начала
скрипучего причала,
плакучих ив по сторонам,
чтоб тайный смысл открылся нам
таких давно забытых слов,
как отчий край,
родимый кров,
Отечество,
которое едва ли
мы чаще славили с тобой, чем проклинали.
Переживания, ведущие к глубокому, метафизаическому вчувстввованию в окружающий мир, требуют более тонкой словесной ткани. Салимон умеет гармонично сочетать форму и содержание — хрупкий лирический импульс не ускользает, а, как клубок, разматывается в пространстве стиха, в едином эмоционально-смысловом напоре:
Наутро солнце не взошло.
Напротив, как мне показалось,
корнями в землю проросло
и там осталось.
Это из книги “Колючая вода”. Вот еще, оттуда же:
Воды колодезной глоток,
как сумеречный холодок:
хотя ничуть не больно,
поморщишься, поежишься невольно.
Слегка плечами поведешь —
вода в реке колючая, как рожь.
“Колючую воду” невозможно увидеть, пощупать; но передано это ощущение очень точно. Здесь нет отстраненности, вялой философичности; связь с внешним миром сохранена: “ничуть не больно” — ощущение вполне телесное и реально существующее. И именно в таком, подлинно поэтическом состоянии возможно целостное слияние с миром, возникновение доверия к нему. Рассудок молчит, поэт начинает видеть сердцем:
Свет Истина на землю пролила,
и сделалась белым-бела
земля, казавшаяся черной мне.
А небо — голубей вдвойне.
Зима картину прояснить спешит.
Рисунок изредка небрежностью грешит,
но чувствуется твердая рука.
Высокий холм.
Глубокая река.
К сожалению, таких стихов в книге не много.
Возможно, это обусловлено темпераментом автора, возможно — творческим методом: от внешнего к внутреннему, а не наоборот. Слишком громкая словесно-интонационная оркестровка часто уводит — по касательной к смыслу, не давая возможности проникнуть в него. Размашистые мазки скрывают хрупкий смыслообразующий контур; появляются рассудительность, жесткость:
Чем больше в небе голубей,
тем небо кажется грубей.
Аляповатей даже.
Вот как деталь работает в пейзаже,
и мелочь всякая подчас свое берет.
Бить голубей предпочитаю влет.
Над головой моей взмывая ежечасно,
чтоб взор художнику не застили напрасно.
Если голуби здесь “деталь в пейзаже”, то что значит “бить влет”? Избавляться от деталей? Сохранять чистоту небесного листа? Допустим, хотя выглядит это не слишком убедительно. Но стоит ли писать стихотворение лишь для того, чтобы посвятить читателя в свой художественный метод?.. (Вообще в этой книге Владимира Салимона, на мой взгляд, немало случайных и небрежных — возможно, нарочито небрежных — строк.)
Поэтическое слово Владимира Салимона не обязательно слово метафоричное или символичное, идущее по пути отказа от своего прямого смысла посредством приобретения контекстуальной многозначности; многозначность может достигаться нарочито грубым вторжением прозы, и образ может создаваться на основе контраста — проза как бы прошивает тонкую поэтическую ткань крепкими стежками. Здесь важна интонационная спайка, делающая швы почти незаметными:
Присутствие дождя
нисколько неуместно.
И так в квартире тесно.
Хотя —
он хлещет за окном
и стулу со столом
дождь — не помеха.
Ну разве что для смеха
на подоконник вскочит —
запляшет, затопочет.
Обрызжет с горем пополам
водой живою мертвый хлам.
Лирический герой Салимона многолик. То он язвителен, насмешлив и зол и вносит в стихи обличительный пафос:
Из окна
полоса отчужденья видна
между мусорной свалкой и девственным
лесом —
эволюцией и прогрессом.
То прорывается прикрытое иронией подлинное чувство:
От счастья или от обиды,
что жизнь проходит стороной,
заплачешь, брызжа ядовитой
ликероводочной слюной.
Кстати, ирония у Салимона тоже “многолика” и всецело зависит от настроения лирического героя. Она может быть злой, добродушной, усталой, задиристой, грустной и т.д. Главное — она не разрушает, а преодолевает, не просто уничтожает старое, но и пытается создавать новое мироощущение. Именно эмоциональная гамма иронии, ценностные сдвиги, рождаемые ею, дают ключ к пониманию этого поэта.
Но, случается, лирический герой забывает, что он должен быть мужественным и сильным, и тогда проступает сокровенное и беззащитное:
Когда мы в поле рвем цветы,
едва ли замечаем,
как перед ними я и ты
колени преклоняем.
Растерянность перед привычными вещами:
Старик, пожав мне руку,
обрек меня на муку:
никак не мог понять я,
в чем смысл рукопожатья.
Несмотря на патетичность и броскость стихов, претендующих на некое абсолютно достоверное знание, автор ни в чем не уверен; поэт как бы ощупывает мир, не переставая ему удивляться, и выстраивает его в стихах заново, зная, что ни один из вариантов не даст окончательного ответа, завершенного образа. Между верой и неверием вырастает пространство смутное, темное, полное тяжелых предчувствий, где два полюса — отчаяния и надежды — почти неразличимы:
Кем бы ни был мир затеян
и с какой замышлен целью,
изначальный смысл потерян.
Тьма клубится над купелью.
Надеяться не на что. Но вот из другого стихотворения:
Одного желанья мало.
Чтоб заполнить пустоту,
словно лампу вполнакала,
в небе Бог зажег звезду.
Темно. Но не беспросветно — все-таки “Бог зажег звезду”.
На сорок сороков
церквей и колоколен
садится снег и оседает пыль.
Но если мир настолько болен,
что впору сдать его в утиль,
я верю —
из небытия
для новой жизни возродится,
на радость нам — из вторсырья —
золотоглавая столица.
Нужно верить и ощущать в себе силу противостоять слепой энергии разрушения, отважно смиряя пафос иронией:
Не прослезимся ни за что.
Дождь проливной, мороз трескучий —
все нипочем — собьемся в кучу.
На нем тулуп. На мне пальто.
Владимир Салимон. Раз и навсегда. Избранные стихотворения. — М.: МК-Периодика, 2002.