Стихи. Вступительная заметка А. Ревича
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2003
Мир на цитаты не разорвешь. Но как без помощи стиха выразить «ласточкины хвосты замка Сфорцо и стен Кремля» или сшитое «небо из птичьих клиньев на скорую руку, на живую нитку собранных ливней»… Или «вскипает через край до вздора, до угара… безудержной сирени Ниагара». До чего выразительны эти врубелевские «в пять лепестков мазки»! Или как в пастернаковском Переделкине, «невзирая на сугробы, зацветали занавески в окнах, повидавших виды всех времен»…
Такими красками рисуют дети.
Такими глазами видит мир поэт Галина Климова. Изобразительность — главное свойство ее поэтического пространства. Живопись — главное в ее изобразительности.
Метафора у нее не прием, а существо видения мира, ее мировосприятия. Она неопосредованно ощущает и «нарубленных букетов поднебесье», и «журавлиное прощанье», и то, как «жизнь и смерть сошлись над миром в острый угол обещанья». Объяснить словами смысл такого преображения нельзя — это глубже и таинственней смысла. Глубина возникает неосозаннно и ненамеренно. Способность видеть то, чего не замечают остальные, — свойство ребенка. И обязательное свойство поэта.
А.Ревич
* * * Ирине Васильковой Летит, летит автобус, и пыль, — пыльцой к лицу на зависть пустоцветным облакам, читает, как по сердцу, по боковому зеркальцу про жизнь мою читает по слогам. А сам в фартовых фарах: зеленых, синих, карих — гудит, сбивая с толку небеса, чтоб не тянуть резину отдельных звездных арий на все, на все четыре колеса. Как божия коровка, летит, летит автобус без тормозов на самый белый свет. Что делать пассажирке, чей неподдельный опус совсем уж непохож на проездной билет? Кассиры, контролеры, водителей бригады, нет слов, нет оправданья, хоть прыгай из окна… — Гражданочка, на выход! Вы плачете… Вы рады? Конечная… приехали… Весна! Лев Толстой в Оптиной
Жиздра… Жизнь, здравствуй! Ты — по течению — мне сестра, я — против течения — брат твой. В слезах и с одышкой трижды кругом скит обойдя, как отеческий дом, он застонал, когда все уснули, расхристанный, на раскладном стуле пред вратами Оптиной: Куда деваться с душой собственной, с душераздирающим телом? Жить не по силам… Услышь, Господь, во мраке хватком и оголтелом отныло сердце, одеревенела плоть и пальцы уже не сложить в щепоть, пальцы мои окаянные… Выйдите, старцы, на стон мой и крик, тут я — бессмертный и беглый старик, — проклятый вами… ищу покаяния, пока нараспах святые врата, воронья не застит мне свет чернота, и если б призрел и пригрел меня Бог, я преступил бы порог… Старцы в молитвах стояли ночь. Смирился, свидимся или прочь в муках уйдет навсегда? В Жиздре застыла в ту ночь вода. Он шел и не видел своих дорог, по самые брови — шапка, палка — опорой, неспешно и шатко… Собственной веры пророк. * * * Переделкинские тропы, перепалки, перелески. Не взирая на сугробы, зацветали занавески в окнах, повидавших виды и людей — в непостоянстве. Геометрия Евклида опровергнута в пространстве, постижимом полю зренья вызревающего злака… Или правилам движенья восклицательного знака… Или только — озаренью, свету в окнах Пастернака. * * * Какой сегодня май! Какие именины! Перелицовка лиц на ликованье. Бурливые овраги по темечку равнины несут зеленой жизни жилкованье. На паспорте листов с их пальчатой печатью запальчив почерк, смыты адреса. Прозрачная уже дрожит роса в предчувствии слиянья и зачатья. Как там на высоте в отряде равнокрылых поется, если навзничь или ниц? Нас, невесомых, стреляных, крикливых, хоть в профиль кто-то принимал за птиц? Счастливый этот май. И, к счастью, временный. Холостякуют ветры день-деньской. И от любви, от вольности такой все женщины в цвету или беременны. * * * Дайте небо на поруки с горизонтом тетивою! Клин уходит синевою к затяжной разлуке. Журавлиное прощанье. Что — еще, когда пунктиром — пышной тризной, жалким пиром — жизнь и смерть сошлись над миром в острый угол обещанья. * * * Еще подобно царство небесное дырявому мешку. Евангелие от Фомы Вот оно — небо в алмазах чистопородных, в тучах тяжелых, точно «КАМАЗах» иногородних, ночью везущих бесценный свой груз мимо созвездий сигнальных, в огнях ослепительно дальних сбивая прохожую грусть… Где прежней жизни непоправимой реалии, лица, сюжеты? О, мой любимый, мой разлюбимый, где те рассветы, настоянные на корешке сердца, себе самому неизвестного? Где все алмазы в дырявом мешке царства небесного? Это алмазы ангельских слез. Это жизнь открыла глаза судьбе, пока я по-детски, со всхлипом, всерьез плакала о тебе. * * * Где же ласточкины хвосты замка Сфорцо и стен Кремля? Сожжены уже все мосты. И ушла из-под земля. Не спасется ли Нотр Дам на крыле одного воробья в облаках ручного труда из сырых лоскутов суровья? Если дрозд станет россыпью звезд, то расстригами — все стрижи. Я не верю в единственный гвоздь, ржа которого жалит Кижи. Диво горлинка — на Нерли, голубь ладожский – Валаам… Только нам приподняться с земли не по силам и не по делам. * * * Объявлено в розыск: из-под венца, под взгляды и речи медовые пропали два чудных старинных кольца, твое — Бульварное и мое — Садовое. Сорокой украдены, взяты взаймы, раздеты при всех догола… — Не ты ли в ломбард заложил до зимы? — Не я ль на корню продала? Не сыпьте соли… Налейте винца за два друг без друга пропавших кольца. По кругу, по рельсам — не по себе мне на Таганке, тебе на Трубе, трамваю «А» и троллейбусу «Б». * * * Сошью тебе небо из птичьих клиньев на скорую руку, на живую нитку собранных ливней на всю округу… Такое небо — как лоскутное одеяло, чтобы пело, и летало, и сияло под духовую музыку, под ветерок от дудочки губ моих, под рэп и рок до семи небес и — с начала… Даже месяц взыграл! Полон рог молодого вина… Не пора ли виниться? И ты как юнец, и я как юница. И нимбом пернатым над нами венок █— зяблики, пеночки и вьюрок, чтобы друг в друге нам пробудиться, пока мир так нежен, и так одинок.Сирень
Вскипает через край, до вздора, до угара, свой тыча крест в четыре лепестка, сшибает ветры, виснет у виска безудержной сирени Ниагара. Лиловый ливень — выше всех наград — спасенье от мучительной мигрени, гнездо сирен, где в броских брызгах тени мифические сны наводит сад. И в беспричинном приступе тоски, лишая воздух чувства равновесья, вдруг Врубеля — в пять лепестков мазки, нарубленных букетов поднебесье цветет неделю, две… хоть жизнь сошла уже и разбросала цвет ржавеющего дара, чтоб мне блажить в прискорбном кураже или чудесничать, как в мае Ниагара.