Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2003
Примечание к анкете
Было время: в поисках самости я метался — меня мотало, заносило в такие крайности, что дыхания не хватало; среди общего одичания я зверел по-своему — то есть резал правду и врал отчаянно оттого, что болела совесть: слишком часто смешивал вехи я, слишком редко бывая трезвым, — и когда наши влезли в Чехию, я из гордости вены резал; и когда ложь писала правила и заботою окружала, — это мне, безнадежному фраеру, о надежде пел Окуджава… Так я жил, страдая и мучая; падал ниже себя и выше заносился; не вышло случая стать собой — и я в люди вышел потому, что другого выхода не нашел; не взошел на клирос бога славить — ведь ложь не выдохлась, а в безвременье растворилась; сам себя в итоге ограбил я, не стяжав ни земли, ни неба; заурядная биография: не участвовал; не был… не был! …а теперь я живу размеренно, не в обиде и не в восторге, потому что сивого мерина укатали крутые горки.Звездная пыль
Памяти шестидесятых Музыка копится в памяти и вылетает в трубу, липы скрипят на кладбище, и кости стучат в гробу: мертвые музыканты во тьме отбивают такты, — наверно, уже не страшно, но скучно им — ждать суда, — им хочется выйти из вечности, уйти все равно куда, во всем положившись на время, на ноты, на музыку. Так-то… А ты в себе цепенеешь, холодный ужас тая, — как будто наледь на ребрах, ошиблась, то есть – ушиблась и на отшибе немеет. Ты многого в жизни добился, но вспомни – какой ценой… ты научился свободе, но поздно… так пес цепной, оказавшись на улице, дальше жить не умеет. А липы скрипят и шепчутся… Наверно, будет гроза, мерцают и гаснут звезды. Серебряная фреза луны полирует небо до вороненого блеска. А ветер, шаря по улицам, мешает музыку в шум, и всякие вечные пошлости приходят тебе на ум, и что-то в тебе кончается — не больно, но очень резко. * * * Один из «шести бессмертных» великих поэтов Ямато, Кисэн жил в VIII столетьи; известно, что был монахом и жил, как обычный отшельник, недалеко от Китото, в местечке по имени Удзи. Уже через три поколенья о нем ничего не знали, и лишь в «Кикинсю» остались два маленьких стихотворенья — не хуже других и не лучше. Но слава его не померкла. Кисэну не снилась слава. Ему ничего не снилось. Ночь щупала хилое тело сквозь щели в непрочных стенках холодными сквозняками; в жаровне мерцали угли, — багряные, золотые… (о чем огоньки шептались ехидными язычками поверх голубого пепла?) — а в шорохе криптомерий, сгущавших осень над крышей простуженной хижины, слышал Кисэн чужое дыханье, — и лунная пыль садилась на тихотекущие воды, на полупожухшие травы, на вытоптанные дороги и на огородные грядки, где только что и осталась одна недозревшая тыква, — а в чашу для подаяний, забытую на пороге, с навеса падали капли: короткий вечерний дождик, свернувшись, дремал в соломе, — и пряча ветхое тело в прорехи ночного халата, Кисэн сравнил себя с каплей и, может быть, улыбнулся. Я думаю, быть поэтом — не значит: бредить стихами, но значит нечто другое, о чем словами не скажешь.Ахейщина
Медленно, как слеза, тянется мед гекза- метра под заунывный вой пойманного трубой ветра. Время Гомера; столь гордо движется вдоль строя Агамемнон, — пора грекам брать «на ура» Трою… Муза, являясь мне, воображенья не трудит, — мерный шаг от бедра, и (словно два ядра) груди щедро обнажены, — и уже не нужны гимны… Эта ли страсть вела греков вершить дела дивны? Кто их теперь поймет… Льется ахейский мед мимо уст, онемевших от слезоточивых щедрот дыма. Сердце тоска щемит; печка опять дымит (падла); пряча в подол дома гиперборейская тьма пала. Холод ползет с окна. Здесь все дороги на север, — разве что ближний путь в лапы какой-нибудь стерве. Там огонек горит, там мне нальют в кредит брагу-с; знают пути мои Эрос, Танатос и Бахус. В небе дрожит луна; промерзают до дна реки, — и нестройной толпой дружно идут в запой греки. Голову опустив, слушай в себе мотив ретро под заунывный вой пойманного трубой ветра.О хождении во тьме
Я не ищу сиюминутных выгод и считанного счастья не хочу, — как мотылек, летящий на свечу, наивно принимает свет за выход, так я, нездешним светом одержим, с младых ногтей и до зеницы ока, хожу во тьме, заглядывая в окна и в лица посторонним и чужим. Зачем я так живу? Не знаю… чтобы дыханием дырявый воздух штопать, из шатких шансов выбирать не те; меняя упования на опыт, не откликаться на призывный шепот, идти на свет — и медлить в темноте. * * * «Какой же ты смешной…» И вот что странно: когда-то женщина сказала это мне в порядке комплимента. А в окне стояла осень. Капало из крана на кухне. Я смешался. От смущенья сказал ей дерзость. Звонкая вода стекала в тишину. Прошли года. Я изменился. Что еще смешнее – мир постарел; поблек и стал желтее осенний свет, и тень легла меж ним и тем, что было милым и смешным. …Та женщина теперь меня жалеет. Игра воображения? — игра, но пусть так и будет дальше, дольше… пусть смешно и странно дергается пульс, стучат часы и капает из крана. * * * Воспоминанье о… дыркою от баранки не утоляет грусть, и, поди, разберись — что тебе буркнул рок поперек перебранки? —█ то ли, пеняя: «брось…», то ли, шпыняя: «брысь!» Ветер блудит в саду и, набирая наглость, хочет раздеть жасмин; слабо трепещет куст… В соты календаря сладко стекает август — медлен, словно закат, и, словно масло, густ. Воспоминанье о том, что томило, или, если назвать точней: утомляло — теперь перетекает в сон… время, что мы любили, входит в чертог теней и закрывает дверь.Ночь в чужом городе
Из неповешенной трубки уличного автомата неуверенный голос на ощупь пробует тишину: почему ты молчишь… почему ты молчишь… почему ты молчишь… В будке пусто. В углу тихо тлеет окурок. Редкий ночной прохожий загляделся в витрину, смущенный жалкой улыбкой девочки-манекена. Шуршит бумажный пакет с обрывком шалого ветра. Может, и наше время какой-нибудь идиот через чертову прорву лет назовет романтическим веком. * * * Родная речь: язык площадный толпою вдребезги разбит на выраженья… русский быт — бессмысленный и беспощадный бунт неустроенных ве6щей… настой мочи и запах щей шибают в нос и лезут в душу, — так пахнет смертная тоска…. в заборе выдрана доска, перекрывающая лужу… Не будь тебя, — ну как не впасть в отчаянье… — в тоске и в гневе писал на родину Тургенев из Франции — и плакал всласть, и кипятился un classique, понеже патриоту тошно при виде, блин, всего того, что творится дома: кроме книг, оружия и топ-моделей, — кругом фуфло и хренотень; нас любят на словах — на деле имеют все, кому не лень… Иван Сергеевич! Спасибо, как говорится — grand mersi вам за любовь к отчизне, ибо нет патриотов на Руси; у либералов ум за разум зашел, заехал, забежал; все – нигилисты! но Базаров не отвечает за базар.