Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2003
* * * Никто не спросит: «Ты была любима?» Как облака, пройдут все судьи мимо. Никто не спросит: «А сама любила ли?» Бесстрастно льют благоуханье лилии. Сама себя земным судом суди, тихонько приложив ладонь к груди. Ты слышишь сердце — тайный метроном? Сама себя суди земным судом. * * * Утро — жемчужное, тонкое, дрожащее, как душа матери над ребенком… Как земля хороша! Цветок-китайчонок наискосок раскрыл еще сонный глазок. Белка прыгает для разминки, на лету сумев проглотить две росинки — две витаминки… Паук свою драгоценную нить протянул, как в окне приманчивой лавки: вот, мол, колье для модниц, для мух… Тоже мне, ювелир в отставке, магистр утонченных мук! Впрочем, каждый промышляет, как может, и это — никого не тревожит. Туман клубится, туман… Река дымится, как чашка с парным молоком… Букашка к лешему вползает в карман, неисповедим ее путь… Бедняжка! Тут ведь не Лондон, не крикнешь: «Кеб!» Дорожка кривая и случай слеп. А лешему — что? Смешно, да и только… Но вот и солнце прожгло белизну и лежит — апельсином на столике. Дай подойду, поближе взгляну! Утро! Сказка, только что сочиненная, еще не просохли чернила… Река стала синей — и, влажно-зеленая, осина над ней проступила… * * * Может, пятница, может, среда. Никогда не придешь, никогда. Может, вторник, а может, четверг. Все земные дороги — отверг. Понедельник, суббота — так что ж? Никогда, ни за что не придешь. Невозможно такое понять. Хоть бы камень холодный обнять! Хоть бы дрогнула тень на песке, как улыбка у губ в уголке. Но и нож теперь — не разомкнет горизонтом сомкнувшийся рот. Пуст мой ящик почтовый… Но нет: в нем белеет рассеянный свет, ненаписанных писем душа, ей не нужно карандаша, адрес временный — ни к чему… Ненаписанное — пойму. Может, пятница, может, среда. Никогда не придешь, никогда. Миллионный четверг промелькнет… Все равно: воскресенье придет. * * * Вдруг припомнила все, зарыдала, Десять шпилек на стол уронив. Александр Блок Быт — это Бытие, которое, как Лир, от царства отреклось. Играют отсветы истории на шпильках, в темноте волос. Что — шпилька? Так — пустяк, безделица, но ждет касания руки… А жизнь — одна. Она не делится на главное и пустяки. * * * Это вечно, незыблемо: полка с книгами, в сирень распахнутое окно… Оказалось только счастливыми мигами то, что было навеки дано. Я бессмертной была и не знала про это. Первым снегом бумага ложилась на стол… Как мне нравилась штора зеленого цвета тем, что отсвет бросала на чистый пол! Как мне нравился чай с легким привкусом дыма! Он весь день кипел на живом огне, красный уголь в печи, как руины Рима, открывал величье пурпурное мне. На закате стрижи с пронзительным свистом проносились так низко, как только могли… И казалось счастье не то чтоб близким, но покорно ждущим на краю земли. И спешить туда мне было не надо: я и так, без счастья, — счастливой была, потому что вливалась прохлада из сада и, казалось, — звонили колокола. Почему? Откуда? Ведь я же помню: храм снесли когда-то на высоком холме… Но вставало облако, светло и огромно, и бежала тень от него по земле. * * * Вам кажется, что синий черт, пожалуй, желтого красивее? Но чертовщина не влечет меня ни желтая, ни синяя. Хотите душу вы продать, но думаете, что приличнее ее в аренду будет сдать? Что ж, это — ваше дело личное! Сумел же лысый до седин дожить — и вы вольны надеяться… Поможет синий господин и желтый — также, разумеется. * * * Не Аввакум был осужден — он сам судил царя, что сбился тот с дороги, он и в остроге — требовал подмоги, вздымая грозно посох к небесам. Мне жаль и Аввакума, и царя… Как много смертной скуки в смертной муке! Кликушествуя, бешено горя, прожили оба — с истиной в разлуке. Что — Истина?.. Бог завещал любить. Но как любить, когда трещат суставы, когда крушит неправого — неправый? Как смертный грех палачества избыть? Вы много на земле понять смогли? Среди надсады, крови, гнева, глума ткань мироздания насквозь прожгли глаза неистового Аввакума. Вот с той поры, наверно, и пошло: озоновые дыры… мир в тревоге… Да, призадумаешься, и — зело, какие выбираем мы дороги. * * * Я укрывалась голубою шалью, я грелась возле красного огня… Печаль глядела на меня с печалью — а как еще глядеть ей на меня? Нахохленною золотою птицей она сидела в сумрачном углу… И сладко было мне сомкнуть ресницы, но не хотелось уходить во мглу. Я поднималась, шевелила угли, опять садилась около огня… И золотая птица глазом круглым внимательно смотрела на меня. Что в сердце у меня прочесть хотела? Когда-то я, любимых не виня, сама тревожно и светло горела… А вот теперь — лишь греюсь у огня. * * * Кто говорит о первородстве, о том, что Слово было Бог? Есть интересное уродство, есть завлекательный порок. Собой торгуют, небесами. Погубят душу — ну и пусть! Я не встречаюсь под часами ни с кем — я времени боюсь. Не привлекает комплекс белки — бежать в горящем колесе, и перестройки, переделки давно мне надоели все. Мне нужно знать, что прочно держит старик Атлант небесный свод, что хлеб в сельпо сегодня — свежий… А прочее, как дым, пройдет. * * * Чтоб написать о «серебре и сонном колыханье», конечно, надобен талант, но также — и ручей, который вечен, чист и хочет стать стихами… Фет не предвидел ад чернобыльских ночей. Не в меру «прогрессивные» его за «эстетизм» клеймили неустанно… Но Фет воспел Природу до того, как начали ее губить по плану. Где обрести, по этакой поре, теперь второе, третье ли дыханье — чтоб написать опять о «серебре и сонном колыханье»? * * * Кто там?.. Никто. Тишина ходит, бесшумнее кошки. Белый цветок, как луна, вслед ей качнулся на ножке. Кто там?.. Сказали: никто! Это туман наползает, кутается в пальто, смотрит пустыми глазами. Кто там?.. Никто, говорят. Тихо, пустынно за дверью. Выйду — в пустыню ли, в сад. В то, что одна, — не поверю. С юности до седин: «Кто там?..» Уймешь ли тревогу? Знаю, что кто-то — один — вышел опять на дорогу…