Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2003
* * * Осуществленья краткий миг той краткостью и драгоценен. Спокоен греч еский стратиг — план битвы прост и совершенен. И за ночь развернется лист зеленым клейким огонечком, как маленький парашютист, навстречу завтрашним листочкам, Как первый прилетевший грач свою вытягивает шею, как вставший полковой трубач спокойно смотрит на траншею, — так пристально и тяжело — судьбы жестокое мельканье... И если все предрешено, и замысел, и окончанье, и матерей военный плач, и крест на шею генерала, пусть даже упадет трубач в дыму, не доиграв сигнала, — дымятся жгучие снега и движется в потемках влага, и держит рыба берега, и корни держат край оврага. Вино крепчает в погребах, гниет и стелется валежник, и сквозь глазницы в черепах стремится к воздуху подснежник. Поэт восточный тайный знак на берегу песчаном пишет. Зеленый океанский мрак вбирает все и грозно дышит. * * * Приснится запах материнских рук, аллея золотая встрепенется. Надкрылья звонко поднимает жук и улетает до весны на солнце. И льются синева и тишина, как молоко из старого кувшина. Вино мое, а может быть, вина из той воды растет неудержимо. И превращенью ты сегодня рад, преодолев сомненье и молчанье. И на тарелке яблоки лежат, не ветка снится им — ее качанье. * * * Говорила мне о снегирях, о садах, о ветреной погоде. Замерзали капли на цепях, век и осень были на исходе. Собирали наш понтонный мост в ржавую нелепую гармошку. Опустевших и лохматых гнезд тишина касалась понемножку. ...Можно прошвырнуться до реки — катерок уходит на Алексин, — но волна качает поплавки, мир земной и страшен, и чудесен. Ты у самой музыки постой, что звучала то нежней, то резче, оставляя контур неземной той любви как нереальной вещи. Только чудеса и решето все в последнем, уходящем свете. И стихи, которые никто не читает в областной газете. * * * Марине Полетело легкое, высокое крылышко мерцающего дня. Луковое горе одинокое, ни о чем не спрашивай меня. Скрипочка неловкая пиликает в музыкальной школе вечерком. Голову закинешь — и курлыкают, улетают тонким уголком журавли — и чистая, холодная неизвестность гонит облака. Есть у сердца музыка немодная, как-то пережившая века. Есть у сердца траурная музыка, так неотвратима и бела, что звучит спокойно и неузнанно и уходит ночью в зеркала. Те, в которых ты еще не старишься, или время в них уходит вспять. В детстве перед ними ищешь варежки. И никак не можешь отыскать. * * * Что с того, что этот мир не ласков? Помнит Бог о глупом чудаке, снова хочется катиться на салазках за веревочкою в папиной руке. И смотреть на синие витрины, чистый снег калошкою грести, башенки, деревья, магазины — это все, что хочется спасти. Может быть, вся красота земная у парнишки в белом рюкзачке, все тепло тропического края у замерзшей нищей в кулачке. Бесполезны звуки песнопений, на смычок попробуй, обопрись, про тебя в мешке для утешений утешений может не найтись. Но играет легкая и нежит, и гуляет ветер ледяной, но каким-то чудом снова держит и приподнимает над собой. * * * Мы живем в спокойные времена, пригорает в мисочке молоко. Если даже где-то идет война, то от нас достаточно далеко. Только глухо на стенке стучат часы, только месяц улыбчивый над окном. Если время и бросит нас на весы, то случится это потом, потом. Что же, девочка, ты собралась в Иркутск? Никакого Иркутска на свете нет, да и рифмы нет — бездорожье, schmutz, но сквозь веки розовый льется свет. И зачем воскресенье растет взамен, где травы могильной так дивно цвел, шелестел напев? — как сказал бы Бенн, ну а после кто-нибудь перевел. Московское На Ленинградском вымерли трамваи, очень скоро вырубят бульвар, где майской ночью мне гулялось с вами, где таял фиолетовый пожар, и пахло молоком и карамелью — элизиум, открывшийся на миг, прощанье с переливчатым апрелем, метро «Динамо», «Сокол», «Большевик». ...Дворец Петровский тень шагами мерит, огонь в камине тягостно поет. Москва слезам по-прежнему не верит, и император понапрасну ждет. Теперь пора разору и пожару — и с четырех сторон идет пожар! И лишь Григорьев, прихватив гитару, его не видит, погоняя в «Яр». Лает собака Если лает собака, значит, что-то кипит на огне, Значит, вечер синеет в осеннем квадратном окне, И поет половица, молчит одинокая дверь. Если лает собака, значит, нет и не будет потерь На текущей войне или просто в домашнем быту, Значит, кто-то кастрюлю опять водрузит на плиту И разделит краюху, скользнув по тарелке ножом. И никто нам не нужен. Да и, впрочем, никто не пришел. Если лает собака, то ночь очень скоро пройдет, Как пройдет стороной тонконогий ночной пешеход, Как проедет по лужам фортуны твоей колесо, Так пройдет этот дождь. Так, наверно, пройдет это все. Если лает собака, то осень опять на дворе, Так иди поклонись темноокой унылой поре. На крыльце, прислонившись, ночным привиденьем постой. Всходит в кадке луна. И твой пес переходит на вой. * * * Июнь в дождинках-изумрудах И в птичьих перьях. По утрам Дрожат дома, звенит посуда, Идет рассылка телеграмм По адресам давно любимых, На имя старых и больных. И очереди в магазинах, И гам в прокуренных пивных — Все в этом мире как обычно, И даже эти облака, Как незакрытые кавычки, Как незабытые века. Кричат свое магнитофоны, На пристани разносят чай, Перекликаются паромы, Но к нам не едут — не встречай. И только рыбу удят злые Отцы задумчивых ребят. Где из запруды водяные На них внимательно глядят. * * * Где ласточки летят со стрех. Где заржавевший рукомойник, Где укороченный морпех Похож на школьный треугольник, Твоя подруга как секрет Расскажет мне, что ты в порядке. ...Вот ты зашла за турникет, а сын твой едет на лошадке, и карусель летит, летит, все начинается с начала, и проплывает рыба-кит, и горбунок, а толку мало. И ты качаешь головой, И сыну погрозила пальцем, Но если можно покататься Нам против стрелки часовой, То сочинителю меня И нас с тобой скажу: не надо. Пусть пересотворит прохладу Того сентябрьского дня, И даст другим преступный шанс. Не требуй нового восторга. И без того нам слишком много. Поныне ослепляет нас.