Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2003
Евгений Васильевич Клюев родился 3 января 1954 г. в Твери (тогда — город Калинин). Здесь же в 1976 году закончил филологический факультет Государственного университета, впоследст-вии — аспирантуру при факультете журналистики МГУ. Доктор филологических наук. Специальность — лингвистическая прагматика.
Стихи Е.Клюева публиковались с конца 80-х годов, позже — проза и публицистика. В России с начала 90-х годов и до сегодняшнего дня изданы его книги: «Целый том чепухи» (переводы стихов Э.Лира и Л.Кэрролла), «Who is Silence?» (сказки на английском языке), повесть «Между двух стульев», роман «Книга теней», повесть в ста историях «Царь в голове», сборник сказок «Цыпленок для супа». Кроме того, он автор учебников для вузов («Критерии лингвостилистического анализа текста», «Речевая коммуникация», «Риторика», «Теория литературы абсурда»).
С 1996 года Е. Клюев живет и работает в Дании, в настоящее время занимается проблемами лингвистической политики при Службе интеграции муниципалитета Баллерупа.
Часовой пояс 1 Если долго лететь по небу... по небесам, вспоминаются друг за дружкой то дом, то сад, — я сегодня, летя по небу, о них писал... в смысле думал — мне было не на чем записать. И они затерялись где-то меж облаков — истончившись до пара сизого, до дымка, превратившись в пару каких-нибудь пустяков перед этим строгим понятием — облака. К дому с садом еще полагался вечерний чай, кофе на ночь и йогурт утром... наоборот, и сбегала слеза по скатерти невзначай, и, надкушенный, сильно хмурился бутерброд. А калитка пискнула тоненько, как щенок, а густая пряжа запуталась вся вконец... И хотелось смеяться — только никто не мог, — и пустая мольба смутилась и пала ниц. А еще полагалось сказать, объяснить, спросить — и, навравши с три короба, вынести короба и потом заплясать или, скажем, заголосить от того, до чего же милостива судьба. Быть правдивым не полагалось: Аэрофлот вынуждал изворачиваться, заметать следы — день упрямился и, не желая идти вперед, все канючил: то пенталгин, то стакан воды. Только в небе все стало вновь на свои места: на минуту сгустились... рассеялись дом и сад — и подумалось: жизнь, наверное, прожита — не забыть бы... да было не на чем записать. 2 Время, стало быть, — этакий нежный тать, — потихоньку стащило дни, фонари, дома: человек ты небесный, не полно ль тебе летать — человек ты земной, не сойти бы тебе с ума! Облака твои здесь превращаются там в снега, в непролазную грязь на дорогах и вдоль дорог... Там, внизу, ты судил бы не выше бы сапога — здесь ты судишь как бог, но какой же ты, к черту, бог! Ты сапожник, заброшенный в небо на два часа, ты безбожник, себя зачисливший в сонм богов, ты не вяжешь лыка, ты попросту напился — ты таков же, как все, и нисколечко не другов!.. Вот тебе вертикаль, о которой ты бредил там, и на лестнице — Яков, качающий головой: ибо вслед за тобой взбирается по пятам все, что было тебе суетой, маятой, Москвой. И тебе невдомек, что веревочный этот брод ненадежней, чем все твои бездны, небесный гость, ненадежней, чем время, чем память, чем гололед, ибо зреет и зреет внизу, тяжелея, гроздь — обещаний пустых, невесомых обид, долгов, полоумных надежд ни на что и на всё подряд... Ах, по небу ходить хорошо: не слыхать шагов и светила — дневное с ночным — сообща горят... Но не выдержит лестница — не для тебя свита, да и вспомни-ка... сколько тебе уже полных лет! И отторгнет тебя безгрешная высота, и задумчивый Яков помашет рукою вслед. 3 Собиратель иллюзий, коллекционер химер, превращатель всего в песочные словеса, объясни наконец, как же так оно, например: в три поднялся с земли — приземляешься в три часа! И поди докажи, что катался на облаках, и поди расскажи, как живется на небесах, — ни единой звезды не осталось в твоих руках, ни единого сдвига на сонных твоих часах. Был ли — не был ли где... да сидел себе за столом, задремал — и пригрезилась всякая, значит, блажь! Или ангел бездомный, летя над твоим челом, прикоснулся крылом... Ты и сам-то гроша не дашь за историю с небом как действующим лицом: всё тут выдумки, видишь ли, бред полоумный твой! Не поднять тебе, милый мой, ног, налитых свинцом, — не расстаться тебе с бестолковой твоей Москвой. Завари себе, стало быть, что же... покрепче чай — а глотнувши, проснись и вычисли интервал: снова — здравствуйте, Мёбиус; снова — живи-скучай по неведомым странам, в которых не побывал, снова — думай, что жизнь бесконечно во всем права, как была до сих пор — этих самых унылых пор, и катай языком золотые во рту слова — хоть такие, как Гамбург, Брюссель или Эльсинор! ... затяни часовой свой пояс, вели устам повторять имена незнакомых небесных тел — вот и здесь скоро три пополудни... так же, как там — там, откуда ты так и не улетел. * * * За колючим за боржомом — ветру зимнему под стать — скучно в городе тяжелом злое время коротать. А за островом Кукуем есть кафе, где жизнь как дым. Хочешь, сядем потолкуем — хочешь, просто посидим. И возьмем по чашке кофе да по рюмочке вина, чтоб не думать об эпохе то ли смерти, то ли сна. Вспомним что-нибудь другое — утренний, к примеру, лес и за облаком погоню через лес наперерез, или как узор на ткани просиял — и был таков, или кроткое мельканье узких серых башмачков... Музыкант тут музыканист, денег некуда девать... Слава Богу, что покамест есть о чем не забывать. * * * Не то чтобы мир был настолько уж беден и плох, не то чтоб любая стезя была слишком кривая — все может удаться и сбыться, и дай-то вам Бог, все может быть просто прекрасно, но я уплываю. Какие пожитки... — я тут ничего не собрал: сперва не умел, а потом не поладил с весами! Вы будете царь или раб, а я буду корабль — хороший такой, одномачтовый и с парусами. Вы будете правы, а я буду снова не прав — не прав так не прав, все равно моя жизнь кочевая! Тут столько цветов золотых и серебряных трав, тут столько всего дорогого, но я уплываю. И как со мной быть, если цену не я назначал и не торговался, и не предлагал для обмена ни душу, ни тело, ни прочее по мелочам — тем паче страну: я не знаю стране этой цену! Какие погожие лета стоят на дворе, какая погода, какая природа живая... И все, кто грешил, сожжены на высоком костре, а кто не грешил, тот прославлен, но я уплываю — не то чтобы знаю зачем или знаю куда, не то чтобы все показалось и пусто, и тщетно, а... просто вода, дорогие, а просто вода несет свою легкую ношу — соломинку, щепку! * * * Прекрасный белый особняк, в котором были мы на днях, стоит, задумавшись глубоко. И в тонкой галерее сбоку гуляет маленький сквозняк. Нас больше нет в особняке — и друг от друга вдалеке мы совершаем нашу память, к которой нечего прибавить, весь мир сжимая в кулаке. И, если силой сквозняка нас, как вот эти облака, однажды вынесет со свету, дай Бог нам встретить участь эту, не разжимая кулака, в котором мост, за ним дворец, а дальше — лес и в нем скворец, минутной вечности глашатай... И мир нам сладок, как зажатый в ладошке детской — леденец. * * * Окарина на окраине — на окраине чего? Окарина на окраине... на окраине — всего. Громыхает в кухне супница, задевая за игру, если музыка оступится, я, наверное, умру. Ходит дудочка на цыпочках по обрыву бытия с горсткой нот своих рассыпчатых, отнятых у забытья. О, карина, как я верю Вам в час, когда почти бегом сон ученый с плоским веером бродит по цепи кругом! Стой, попавшая на удочку вечной музыки одной, жизнь длиною в эту дудочку, в эту музыку длиной! * * * За образом милым, за облаком милым влачусь по белому свету сквозь темные заросли чувств, но, видимо, облаку нравится только свобода, а мне очень нравится облако, вот в чем беда. И даже не облако — так, красота, ерунда, летучая частность, пустяк, золотинка, слюда, шальная и смутная мысль чудака-небосвода и все что хотите — не важно-как-это-назвать. Воздушное нечто, мне так одиноко без Вас: без Вас между мною и миром теряется связь — и в зарослях чувств я бы сбился с пути непременно, когда не махала бы вечность мне белым флажком. И я — торопливой пробежкой, коротким шажком — за нею влачусь то в повозке чужой, то пешком. И вечность моя, словно верность и вместе измена, все машет и машет, все манит и манит флажком. * * * В честь уже наступившего лета на пустынной одной мостовой вот тебе одуванчик салюта надо всею твоею Mосквой. Это что-нибудь вроде подарка — одуванчик, ночной сувенир, это так, как от бублика дырка или след от бесцветных чернил. Это что-нибудь вроде привета. Только так и могу я, увы, посигналить тебе — через лето, через темную бездну Москвы.