Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2003
Несколько лет назад в повести “Любью” (“Континент” N№ 2, 1996) Юрий Малецкий уже касался этой темы — о вечном антагонизме между мужчиной и женщиной, вечной войне, которую почему-то зовут “любовью”.
Новая повесть “Физиология духа”, как всегда у витиеватого Малецкого, многослойна. Главная идея окружена виньетками, спрятана в шкатулку, разделена на четыре “письма”. В первом — в виде “дневниковых” записей некой женщины и некоего мужчины поведаны мысли “о любви”, их любовные и семейные истории.
Герои повести рассуждают о любви, хотят понять, что это такое, взыскуют ту самую, Павлову, которая “никогда не перестает”, — а получаются одни упреки — своему партнеру, “им” вообще (другому полу). Они проявляют трогательное желание понять поведение другого и даже простить — но вместо или рядом с этим все время возникает обида. Какие мужчины свиньи — основной вывод героини. Какие женщины лгуньи — основной вывод героя.
Рассуждение “о чувствах” — это вещь из разряда “не будите спящую собаку”. Если сперва герои независимо друг от друга тихо-мирно рассуждают, как хорошо — не очень было с первой(ым)–второй(ым), то потом, по мере протекания жизни и увеличения опыта, усиливается глобальность выводов, картина взаимоотношений мужчины и женщины приобретает маниакальный характер, чего-то чудовищно нелепого и безнадежного. “Любовь” собаки и кошки. Которые вынуждены жить друг с другом и даже предаваться “любви”.
Что отношения мужчины и женщины укладываются в кошко-собачью парадигму — известно давно. Но Малецкий очень психологически убедительно это нарисовал-объяснил, прежде всего с точки зрения женщины, мужчине не очень очевидной. И эта точка зрения оказалась настолько странной и для мужчины нелепой, что вывод напрашивается самый неутешительный. Малецкий как бы поставил себе цель доказать невозможность полетов или невозможность гелиоцентризма, то есть “любви” двух разных людей. И великолепно справился с задачей.
Концепция, однако, не без изъянов. У героев нет работы, нет других занятий, даже детей. Есть только “любовь”, отношения с другим. Наверное, это и вправду самое важное, но уж слишком здесь все переварено и перегрето.
Малецкий (или авторы “письма”) как бы не замечает, как много вещей вторгается в “любовь”, как много происходит событий, совершенно не коррелирующих с “любовью”. Что человек за годы брака меняется. У героев же меняется только любовь — в одну сторону: ослабевает чувство. И все остальное исходит и происходит от этого.
А люди меняются очень сильно. Для “любви” не остается места — просто потому, что начинали “любить” они совсем другого человека, который был моложе, увлеченнее, красивее, романтичнее. Любовь может проходить, как болезнь, повышение температуры, возникать и гаснуть несколько раз на дню. Любовь — вещь не управляемая. А ведь именно ее требует, как обязанности, женщина у своего мужчины. Причем сама готова любить лишь в ответ. А мужчина предлагает такие плохие заменители: доверие и привязанность — вещи куда как более стабильные. Человек же стремится к определенности. И еще с пафосом фальшивомонетчика, уверяющего, что медь лучше серебра, утверждает, что это в браке самое удивительное: когда доверяешь человеку, который формально тебе вообще никто. Именно доверия ищет человек в браке прежде всего. Он должен знать, что с этим человеком он борется против всего мира. Но пока эти двое не сливаются в одно — они не могут время от времени не бороться и друг с другом. Но им и не надо сливаться: двое — это минимальная боеспособная единица. Но поэтому и борьба между ними — неизбежна. Это неистребимое противоречие “брака”.
Этого совершенно не хочет понимать максималистичная героиня Малецкого, желающая, как и все женщины, любви бесконечной, неослабевающей, с прекрасным не меняющимся принцем, строящим для нее хрустальные замки.
Возможно, женщину устроило бы, чтобы мужчина любил ее, как ребенок любит мать — до полного слияния с ней, полной невозможности жить и существовать без нее. Тогда и она бы прощала ему все, как ребенку (даже измену). Она бы его холила и мыла, расчесывала шерстку, как преданной собаке, учила бы командам. Он был бы красивый и домашний, и все бы восхищались (и он сам) — какой он славный и послушный, какой красивый на нем ошейник. Какой он умный: уже выучил несколько команд!
Увы, мужчина не ребенок и не домашний зверек. Он, может быть, и хочет видеть в женщине маму — по размеру любви и терпения, но не маму по руководству им и по власти над ним.
Герой Малецкого — более эгоистичный, как все мужчины, но и более реалистичный. Главную ошибку мужчин он видит в обожествлении женщины в период влюбленности. Согласившись играть роль богини, женщина становится невыносимо требовательной и придирчивой — к способности мужчины соблестеть ей. Но самое главное, что ни одна женщина не выдерживает этой роли в реальной жизни, в семье, в повседневности, во время мытья окна. Разочарование становится стремительным и катастрофичным для чувства.
Если в период ухаживания очень много замешано на мистике самообольщения и романтизации предмета любви, то потом столь же много замешано на мистике секса.
Желание, простая химия крови, превращает, например, женскую наготу, вещь вполне обычную, даже отчасти функциональную, во что-то необыкновенное и удивительное. Человека охватывает безумие, обычные вещи становятся не-обыкновенными — и хоть так человек перескакивает пропасть, отделяющую одного человека от другого со всеми его недостатками.
У Малецкого, как и положено, через секс складывается представление об измене или подтверждается “любовь”. Притом, что героине сам секс не особенно важен, более того, часто докучен. У героя взаимоотношения с сексом вообще довольно сложные: “Я доподлинно знаю “про это”, что оно гадко”, “Близость прекрасна только для тех двоих, которые внутри близости…”, “Толстой прав… что “естественные отношения” между людьми — на самом деле неестественны”, “Физическая близость с женщиной… есть прежде всего тяжелая обязанность, принимать которую на себя не следует без крайней необходимости”.
Однако это не отменяет важности некоего “обладания”, о котором постоянно говорит герой Малецкого. Это довольно простой комплекс, замешанный на удовлетворении ущемленного тщеславия, с одной стороны, и сексуальной энергии, простой физиологии — с другой. Человек сходит с ума, наламывает дров, а потом сам не понимает, что с ним было. Это не извиняет его в глазах женщины, как женщину в его глазах не извиняет желание сразу же отомстить, наставив ему рога с первым попавшимся соседом, словно она только и ждала его падения — чтобы также получить “разрешение на блуд”. “Блуд по совести”, как названо это у Малецкого.
Вот об этом в повести говорится много. Никакой романтической “вечной любви” — даже намека — у героев не наблюдается. Все отношения и эмоции предельно реалистичны и “психологичны”. Любовь — как у кошек. Пожили вместе некоторое время, позанимались любовью — и разошлись даже без воспоминаний. И даже котят не оставили. Особенно в этом преуспела женщина. Исчез мужчина из поля зрения — и забыт, будто никогда и не существовал (чего никогда не может понять мужчина). Притом, что герои Малецкого вовсе не поборники свободной любви. Напротив, они все время ищут “настоящую”, “вечную” — а находят обычную, от обычных людей, которая иссякает. И тогда человек уходит (женщина) или его бросают (мужчина) ради новой свежей любви — и полностью вытесняют из сердца.
Они едва ли не циничны — так не доверяют они другому полу, так хорошо его “знают”, досконально изучили все превращения “чувства”: от его появления-вызывания — до его потери. У мужчины и женщины, согласно Малецкому, существует всего несколько парадигм любовного поведения и пребывания в семье, и дальше просто топтание на месте — и все равно потеря любви. Притом, что они, как я уже говорил, вовсе не ищут секса. Они ищут именно любви, а секс — как неизбежная, даже не самая приятная ее составляющая. Ищут любви, сильных чувств, ищут, словно наркотик, находят, утарчиваются в хлам — и наутро абстиненция.
Поэтому уставшая женщина просит: не обожествляйте меня, любите такой, какая я есть. Но того же просит и мужчина: не ищите во мне принца и строителя хрустальных замков, любите меня со всеми моими недостатками. Каждый хочет видеть в семье место, где он мог бы быть самим собой: не очень умным, не очень веселым, не очень красивым, не очень сильным. Где не надо было бы играть роль и притворяться. Или просто демонстрировать, что не можешь без кого-то жить. А это ли обещалось когда-то!
Женщина — о! — она прекрасно помнит все слова, которые говорил мужчина, когда ходил вокруг нее кругами под переливы песен и трепыхания распущенного хвоста. Она ничего не забыла. Даже если и тогда не очень верила — что она такая царица и фея, например. Но запомнила — чтобы попрекнуть теперь, когда хвост пожух и опал.
А мужчина и любит-то теперь, может быть, вспоминая ее — ту, обожествляемую, вспоминая те жертвы, ради нее принесенные. И разве он может верить женщине, утверждающей, что не надо видеть меня феей и принцессой, словно я и такая, как есть, заслуживаю любви. А зачем тогда тратилось столько сил на то, чтобы произвести эффект, вывести себя за границу естества, показаться — и именно мужчине — чем-то прекрасным и невозможным? А всякий эффект — обман, который рано или поздно раскроется. И может ли без этого обмана быть любовь?
Человек, который утверждает, что не хочет обмана, — утверждает тем самым, что не хочет любви, не хочет обольщаться, не хочет видеть вещи такими, какими, говоря красиво, задумал их Бог.
И ведь: нет Прекрасной дамы — нет и полетов. А женщине “полетов” хотелось бы. Иначе для нее это и не любовь. Это ловушка для мужчины, из которой ему не суждено выбраться.
Наши пожившие герои на такой подвиг кьеркегоровско-шестовской веры не способны. И они находят лучший, на их взгляд, рецепт крепкой взаимности — любовь вполсилы. Это все же больше, чем полная невозможность любви, как заявлено на первой странице повести — в качестве вывода из всей жизни героя.
Увы, выглядит это неубедительно. Герои, независимо ведшие свои рассуждения, на последних страницах “письма” сообщают об обретении друг друга — и пишут уже друг о друге. Но их оценка друг друга не тянет даже на половинчатую любовь. Ее в нем больше всего привлекает, что он аккуратно ест, не ковыряет в зубах и долго смотрит в компьютер. Никаких других замечательных свойств у него не обнаружено.
Он про нее сообщает еще меньше. Единственное ее достоинство — стала хорошей матерью его сыну.
Поистине, герои сильно смирились.
Второе “письмо” — это психологический комментарий некоей ученой дамы на первое “письмо”. Насколько первое живо и глубоко, настолько второе выморочно и бесполезно, хотя временами и верно. Главная идея автора второго письма — надо уничтожить духовную вертикаль, иерархию земного и небесного, но не потому, почему этого хотят постмодернисты, а просто потому, что мужчина склонен трансцендировать женщину, раздваивать ее образ на земной и небесный, по образцу Владимира Соловьева, пытавшегося будто бы соединить православие и рыцаря бедного. А хотел он, на наш взгляд, найти неплот-ский вариант любви к женщине, найти вариант, при котором, будучи “монахом” и искренне верующим, верой первых христиан, не надо отвергать женщину, найдя и ей место в пантеоне достойных творений Бога, украшающих этот мир. Неудачно нашел? Ну, большинству маловерных, даже и воцерковленных, не понять.
Когда психолог берется за “случай любви”, за частный и глубоко трагичный человеческий случай и хочет понять его с точки зрения своей науки, найти “ошибку” мышления и поведения — это едва ли не то же самое, как если бы какой-нибудь религиозный догматик начал судить о реальном человеческом случае с точки зрения своей догмы. С точки зрения догмы — все понятно. И очень просто. И очень скучно — и совершенно бесполезно. Более того, принесло бы больше вреда, если бы человек воспользовался этими советами. Как советами средневековых медиков, видящих причину болезни в разлитии либо флегмы, либо желчи.
Но хуже всего — доморощенное философствование и богословие ученой дамы: истина, оказывается, — это “трансценденция горизонтального типа”. С самоуверенностью специалиста наш психолог учит нас азам, будто и вправду может что-то изменить, а не просто начитался книжек.
Но хуже этого — третье “письмо”, письмо настоящего “автора” первого письма своему лечащему врачу. “Автор” — молодой человек, давно страдающий какими-то психическими отклонениями — взял и вообразил себе двух родителей, уже якобы умерших, чьи спиритические послания он получил и записал. В любимой эссеистической манере Малецкого там говорится “обо всем”, в том числе о судьбах России и умении русского человека умирать.
Последнее из четырех “писем” — послание лечащего врача той самой ученой даме из второго письма, где он кратко излагает историю больного и историю появления первого “письма”. Оно завершает литературный и духовный регресс текста от первого “письма” к последнему, едва ли не полностью профанируя и дезавуируя то, что было в тексте ценного.
К чему это придумано автором — остается гадать. В романе “Проза поэта” (“Континент” N№ 1, 1999) Малецкий придумывает к простому и ясному рассказу о своей немецкой эмиграции детективный сюжет. В “Любью” обычный текст перемежается отрывками из “Псалтири” на церковно-славянском, набранными к тому же полууставом, и какими-то невнятными прозо-поэтическими иронико-авангардистскими вставками на вольные темы, что демонстрирует, может быть, два полюса “литературы” на одной долготе текста, отчего псалмы, естественно, становятся частью постмодернистской декорации и теряют всякий смысл. Теперь в “Физиологии духа” — комментарии комментариев, как в “Бесконечном тупике” Галковского. Словно он боится откровенности и серьезности первого “письма” — и спешит спрятаться за литературные брустверы и кукольные ширмы.
Другая особенность Малецкого — доведенное до абсолюта и барочной избыточности цитирование, игра в слова — любимое и единственное дело современной интеллигенции, единственное, что она считает достойным ее. Единственное, чем она могла загородиться от действительности и торжествовать над бытием: знание слов и ирония.
Недостаток этого способа мышления — желание лезть во все и высказываться по любому поводу, в том числе по малознакомому. Недостаток этого способа жизни — неспособность ни на какой отказ и жертву, в том числе — неспособность пожертвовать любимым образом жизни, таким выстраданным, ради той же любви, о которой столько говорится. Слова поэта суть дела его. Поэтому столько слов.
Нельзя сказать, что Малецкий недостоин призвания. Он говорит гладко, смешно, иногда ярко и верно. Например, его “письмо” о психологии жен-ской и мужской любви в “Физиологии духа” — вообще едва ли не лучшее, что я читал по этому поводу.
Хотя желание балагана преобладает. Желание сделать мениппову сатиру по самым научным лекалам, то есть писать достаточно хаотично, бес- или малосюжетно, “полифонично” и предельно саморефлективно. Не достоинство ли саморефлексия? Только не в художественном тексте. Здесь она должна быть “снята”, скрыта. Должно быть искреннее, неотрефлектированное чувство (или хорошая его имитация).
Тезис героев Малецкого горд и прост: любовь превозмогает все! Но сперва надо доказать, что она есть — любовь! Доказать женщине и самому себе. Потому что, если есть, то превозможет все. А если превозможет — то есть. Иначе доказать не удается.
На доказательство этого герой тратит много сил и времени в многостраничной повести “Любью” — и не добивается своего. Потому что неискрен перед самим собой, хочет отделаться полумерами, полуподвигами. Я не говорю, что женщина действует правильно — ее агрессивный наезд на героя глуп и эгоистичен.
Герои “Любью” и “Физиологии” — одни и те же (в новой повести мы обнаруживаем повторы тем, мыслей, даже выражений — у витиеватого и щедрого на кудрявый оборот Малецкого). И разговор этот — тот же самый и никак не кончится. Герой оправдывается за малую любовь, словно грешник за маловерие. Ведь, по сути, он ни в чем, кроме этой малой любви, не виноват. Он живет нравственно, жене или почти или совсем не изменяет. Не пьет, как-то и где-то трудится. И, однако, взвешен и признан легким.
Это та самая любовь, когда берега сходятся и Бог задал одни загадки. И Малецкий не боится прикоснуться к ним — и делает своеобразное открытие, являющееся самым ценным в его произведениях: женщина любит совсем не так, как мужчина, вкладывает в это слово другой смысл, вообще она исключительно не похожа на человека, принимая за его образец мужчину, не похожа на то, как ее привыкли понимать и рисовать на страницах литературных произведений всех веков. “Сердце красавицы склонно к измене…” — а дело не в этом, это совсем другой взгляд на любовь.
Приближаясь к женщине с романтическими и чистыми намерениями, ты ошибаешься: женщине не нужны твой романтизм и чистота. Приближаясь к ней с желанием обладания и наслаждения, пусть и взаимного, — ты ошибаешься: женщине вовсе не так нужно это наслаждение, а обладание взамен она предложит такое, что сразу захочется воли. “Но жена не рукавица. С белой ручки не стряхнешь…”
Приближаясь к женщине, ты ошибаешься. Она вообще не то, что ты о ней думаешь.
Приближаясь к женщине — будь осторожен.
Юрий Малецкий. Физиология духа. Повесть. “Континент”, 2002, N№ 3.