Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2003
Есть писатели, любое приближение к которым для наших современников опасно, ибо как ни старайся среднестатистический Иванов-Петров-Сидоров-Шлипензон, а нутряные глупость и пошлость вылезут из каждой строчки, из каждого абзаца. В ряду этих писателей на первых местах — Пушкин и Набоков. Книга эссеистики Игоря Клеха открывается текстом о Пушкине. Клех устанавливает точку отсчета — “Письма Пушкина как источник”, Пушкин как начало всего, всей русской литературы, русской жизни. И одновременно — удачное, умное, нестыдное эссе о Пушкине как подтверждение писательского уровня, как, если воспользоваться спортивной терминологией, пропуск в высшую лигу. (Набокову Клех также посвятил несколько текстов, но о его отношении к автору “Лолиты” и всех прочих рассказов, романов и стихотворений уместно будет сказать чуть позже.)
Книга Игоря Клеха состоит из нескольких разделов и четко делится на две части. Часть первая (разделы “О целях”, “О книгах”, “О видениях”) — эссе литературно-философские, часть вторая (“О местах”, “О блюдах”, “Рецепты”) — газетные по духу очерки, связанные с географическими перемещениями писателя Клеха и с любовью его к кулинарии. Может быть, именно в кулинарных рецептах Игоря Клеха присутствует чистая литература, чистое искусство слова, не замутненное посторонними амбициями: “на пышущих жаром угольях лежат шпаги с наколотыми алыми сердцами помидоров, с зелеными, насаженными боком, болгарскими перцами и грузными, прогнувшимися в пояснице, с выступившей испариной, атласными туловищами баклажанов” — но, увы, сама тема, при всей ее, казалось бы, общечеловеческой значимости, привлекательна лишь для любителя постоять у плиты, и гораздо интересней читать о книгах или о Галиции, где Клех прожил большую часть своей жизни. Вообще многие его тексты — это тексты южанина, переехавшего на север и вспоминающего с ностальгией о приметах прежней жизни, тексты южанина, дожившего в Москве до того момента, когда у него “перестают зябнуть здесь ноги”.
Впрочем, ностальгия — немного не то слово. Книге свойственны интеллектуальная сухость и жесткость, легкая сухость и некоторая жесткость, время от времени снимаемые точными личностными деталями, вроде уже упомянутых зябнущих ног. Этой интеллектуальной сухости способствуют психоаналитические построения, пронизывающие первую часть книги. Причем психоанализ с одинаковой умелой легкостью используется автором при рассмотрении как литературных текстов, так и конкретных исторических событий. Наверняка в этом есть смысл, но, право слово, от утверждения, что “писатель — это всегда память об утрате, травме и работа с ней”, веет нивелирующей тотальностью. Ощущаешь себя узником, спутанным по рукам и ногам, читая, что “человеческий мир в своих определяющих чертах” описывается единым метасюжетом взаимоотношения отцов и сыновей с добавлением фигуры матери. Может, и так, но как-то свободнее дышится на тех страницах, где не появляется Отец и не парит тень Зигмунда Фрейда.
У сборника Игоря Клеха замечательное название — “Книга с множеством окон и дверей”. Надо думать, оно символизирует открытость автора, его стремление к свету и солнцу, но в любом доме самое главное происходит не в центральных залах, вымытых и вычищенных, не в проходных комнатах, где пробегает ветерок сквозняка, а в немного затхлых тупиках, в полутемных кабинетах, заставленных громоздкой мебелью, в дальних чуланах с потайными ходами. Туда, туда хочется заглянуть, и там открывается основополагающее противоречие книги Клеха, по крайней мере первой ее части, где речь идет главным образом о литературе. Сам жанр эссе предполагает формальную отточенность текста, предполагает, что автор, поигрывая интеллектуальными и стилистическими мышцами, демонстрирует свои возможности, подобно спортсмену на помосте, и Игорь Клех в этом негласном чемпионате мира вполне может претендовать на достойное место, но для него писатель не культурист, не штукарь, а повелитель времени. Слово “мастерство” Клех обязательно берет в кавычки и пишет, что “стилист — отчасти обидное определение”, и в другом месте формулирует еще жестче: “Это мертвящее представление, что словесное искусство может и должно быть чем-то вроде китайских ажурных костяных шаров, вложенных друг в друга, что оно — вопрос ремесла, искусности и выдумки”. Техника — вторична, первичен дух. Отсюда, вероятно, недоверие Игоря Клеха к кинематографу с его “сравнительной бедностью языка зрительных образов”, отсюда нелюбовь к декоративно-прикладному искусству — даром что он сам работал художником-витражистом во Львове… И отсюда неоднозначное, как нынче говорят, отношение к В.В.Набокову.
Набоков, несомненно, писатель для Клеха важный, очевидно его влияние на Клеха, что следует хотя бы из того, с каким пристрастием написано эссе “Убийство в Фиальте”. Это эссе — развернутое и аргументированное обвинительное заключение: “гениально одаренный” Набоков—Сирин признается виновным в том, что отказался в творчестве от всего живого, трепещущего, рискованного и опасного (для себя опасного), отказался от катарсиса, предпочтя холодную мастеровитость создателя туманных разноцветных картинок. По мнению Клеха, “неудержимо стал развиваться в его художественной системе перекос в сторону всего второстепенного, малотемпературного, факультативного, наконец, лишнего”. Набоков, переехав в Америку, стал литературным витражистом, а Клех, перебравшись из Львова в Москву, расстался с искусством стекла. Таковы полюса, между которыми возникает в книге напряжение: стремление к мастерству и отрицание самодостаточного “мастерства”, восхищение Набоковым и отталкивание от Набокова. Но в принципе вопрос остается открытым, что правильнее: рисовать радующие ум и глаз узоры или испытывать на разрыв литературу и самую жизнь.
Другое противоречие лежит не внутри текстов, а вне их. Дело в том, что “Книга с множеством окон и дверей” составлена из ранее печатавшихся разнородных сочинений, это типичная “пестрая смесь”, и она могла бы стать последним томом в собрании сочинений знаменитого и популярного писателя, но Клех не знаменит, более того, его известность, несмотря на присуждение в прошлом году премии за лучший рассказ, не выходит за пределы литературного круга. Постороннему читателю, в общем-то, безразличны мнения литератора Игоря Клеха, он не станет тратить время и деньги, дабы узнать их. Книга — хорошая книга — рискует остаться не прочитанной.
Рецензию не стоит заканчивать на минорной ноте. Книга Клеха не только хороша, в ней есть нечто большее — в некоторых текстах автор вдруг как будто проговаривается, заговаривается. Прерывается плавное течение мысли, возникает прорыв, смысловая лакуна, еще одно окно, или, если использовать мелодраматическую метафору, сквозная рана. Так, например, в эссе о кино врывается возглас: “Откуда столько смертной тоски, столько каторжной рутины в этом сотворенном Тобой непрестанном чуде, разматывающемся, будто фильма из коробки?” А в кулинарном рецепте невесть откуда возникают “небогатые немецкие покойники”, совершенно не желающие разлагаться… И, чтобы уйти от открывшегося в одном из окон запредельного зрелища, процитируем финал эссе “Письма Пушкина как источник”, о котором говорилось в начале рецензии. Эти несколько фраз — тоже окно: “Странно жить в той же почти стране, где жил Пушкин, разговаривать на том же (почти) языке, на котором разговаривал и писал он, и каждый вечер откуда-то абсолютно точно знать, — и даже быть уверенным, — что завтра утром взойдет солнце.
Странная вещь, непонятная вещь!..”
Игорь Клех. Книга с множеством окон и дверей. — М.: Аграф, 2002.