Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2003
“Он спит, накрывшись рекой с головою, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать, не понимать, и сны, как рыбы с безразличными мордами, скользят сквозь разум. Под ложем реки гниют телефонные кабели с голосами, способными разбудить и мертвого. Все усталые реки когда-нибудь впадают в море, и за это мы благодарим небеса. Их светящиеся в лунном свете тела то здесь, то там схвачены мостами. Зимой реки промерзают до самого дна, рыбы с безразличными физиономиями прижимаются к грунту и жадно тянутся к полыньям и промоинам, вдыхая кислород”.
Таково и пространство романа Полянской — отрешенное, усталое, пребывающее то ли в полудреме, то ли в лунатическом сне, то ли в сомнамбулическом оцепенении зимней рыбы. История, скользящая сквозь разум, сквозь замерзшее, почти неподвижное сознание. Оно не мертво, оно безразлично. Луч осциллографа вычерчивает на экране плавные волны дыхания — не пульсация, а колебания на грани прямой линии. При всем этом жизнь конкретного человека наполнена событиями, которые, зацепившись за крючок истории, влекут ее дальше, не совсем понимая, что с нею делать. Полянская не дает права голоса своим персонажам. Кто за них говорит — непонятно. Если автор, то он слишком беспристрастен и холоден. Возможно, это само пространство сгущается в грамматические категории времени, обретает вещность в звучании голосов или записи их на листе бумаге. Роман очень тщательно сделан, с осторожной и бережной прорисовкой деталей и спрятанными швами. Создается впечатление, что автор собрал несколько различных сортов металла, расплавил их и перемешал. В результате образовался разноцветный монолит цвета побежалости с плавными переходами от одного состояния вещества в другое, постепенное перетекание, истончение узора — спокойное и уверенное и в то же время сомневающееся в своем существовании. На медленном огне в прозрачном тигле плавятся “серебряные наперстки, старые образа, коклюшки, бархатные лоскуты, медальон с часами, дубовый крест с могилы родителей, книги на медных застежках, яхонтовые пуговицы, фантики от ярмарочных тянучек”. Временные пласты в романе раскрываются в беспорядочной хаотической лихорадке, не подчиняясь геологическим эпохам. Нет смысла их сортировать и подвергать сравнительному анализу. Давая слово разновременным событиям, автор не пытается сдерживать или регулировать их проявления до тех пор, пока из хаоса не начинает проступать некий порядок.
Вполне обыкновенные истории обыкновенных людей включаются в ритм мирового сердцебиения, выхватывая из темной воды то убийство в Сараево, то мечты Людовика Шестнадцатого, то итальянские медитации Дзержинского. И неизвестно, кто на кого влияет, кто кому оказывает сопротивление, продираясь каждый к своей истине. Тоскующие персонажи Полянской страдают не столько от несовершенства мира, сколько от собственного неумения или нежелания любить. Одна из них сходит с ума после потери сына. Ее жизнь остановилась, она ушла в ледяную капсулу времени, поднятую со дна зимней реки водолазами, искавшими тело ее сына. Застывшая сфера, намертво скрепленная со льдом, внутри — мертвое время, поток жизни обтекает ее со всех сторон, не затрагивая и не мешая погасшему разуму.
Каждый персонаж романа выпадает из привычного кругооборота своей жизни и попадает в иллюзорный круг подсознания, отраженного в зеркале. Каждый создает свою ледяную оболочку, пытаясь спастись от реальности или пытаясь спасти реальность своим уходом из нее. Роман становится конспектом отдельных глав истории, метастазы которой постепенно добираются в самые отделенные уголки человеческой психики. Все оказывается связанным в один тугой плотный узел. И попытки выдернуть из него чью-то конкретную судьбу оборачиваются крахом мироздания. “Мир больших величин” слишком активно начинает вторгаться в личную жизнь персонажей, меняя не только пространство вокруг, но и кроша привычные представления о частном, личном, тайном, не нарушаемом извне. Время становится чудовищем, драконом, персонифицированной тьмой египетской, наказанием и проклятием. “Время стало пожирать город. Оно вырастало прямо на глазах, как будто распухало от голода, делалось огромным, как далекие сибирские перегоны, вытягивало человека как струну, как приливные силы за барьером горизонта событий в черной дыре космоса, где пространство, которое мы покоряем, подменяется временем, над которым мы не властны, выбирая из организма самое ценное и невесомое — память, любовь, жалость, тогда как все тяжелое — кости, кровь и жизнь — приходилось таскать на себе”. Ленинградское блокадное пространство становится живым, ворочающимся существом, чье зрение обращено внутрь самого себя. Еще одна оболочка, замкнувшая в единое целое человеческую массу, еще один геологический мертвый пласт. Так тьма всматривается в себя, в самую глубину первобытного страха. Мировая история в романе столь личностна, что становится не историей, а событием, которое движется “по законам растянутого времени”. И в этом плывущем распадающемся мире трудно найти твердую опору и ориентацию. “На какое чувство ей следует ориентироваться в этом мире: надежду, сомнение, любовь?..” Основой постепенно становится земля, поглощающая мертвых и спрессовывающая поколения и эпохи с безразличной легкостью и прилежанием. Полянская создает портрет эпохи из шелка и мешковины, ставя на один уровень малахитовые шкатулки и голодные обмороки, бабочку-смерть и пасторальную деревенскую панораму. Автор постоянно подчеркивает связь земли, времени, пространства. Это те три кита, на которых держится мир романа. Эти три состояния горизонта событий находятся в постоянном изменении, перетекании, пристальном внимании друг к другу, становясь то враждебными, то отстраненными, то сочувствующими живущему в их границах человеку. Полянской удалось построить роман не на обличении или сострадании, не на гневе или оправдании, а на поиске в этом пространстве воздуха, которым можно было дышать. Не взгляд человека на эпоху, а взгляд эпохи на человека. В тройственный союз земли, пространства и времени вплавляется четвертая составляющая — человеческое сознание, которое уже не отделить, не разложить по ящичкам с надписями, не изучить, не структурировать. Связь между ними состоялась на молекулярном уровне, и смерть одного из них приведет к гибели всего целостного единства. “И разве не видишь, как скалистые вершины гор, живой камень, на протяжении долгого времени возрастая, поглотили прильнувшую колонну и как она, вырытая и извлеченная острым железом, запечатлела в живой скале очертания своих каннелюр”. Полянская исследует пространство явления, создавая для него воздушную яму, подключая к созданию оболочки сознание людей, вовлеченных в это событие, вводит в роман новых персонажей. Пятой стихией становится вода. В соединении земли, воды и воздуха человек превращается в плавучий остров, вытесненный со дна затопленной местности, чтобы кочевать с помощью ветра и водяных струй. И река, разливающаяся над мертвой деревней, выполняет роль реки времени, становится “тьмой разлившейся воды”, в которую “глаза погружаются на такую глубину, что их не удерживает схваченная дикорастущей корневой системой память, из-под которой всплывают полустертые впечатления. Какая-то крылатая роза с сердцевиной, битком набитой дворцами, ангелами, водопадами. Под лепестками раскрывается лесная чаща с древовидными папоротниками и гигантскими стрекозами, несущими грозные жала, болотные огоньки на цыпочках перебегают пространство. Сквозь розу проходит ось Вселенной с разлитыми по листьям мирами”.
Именно здесь появляется ключ к загадке романа — малахитовая шкатулка, вывезенная из блокадного Ленинграда (а “малахит вызывает меланхолию”). “Стоило немного повернуть крышку, и роза заволакивалась диковинными деревьями, еще один поворот — и на нижнем ее лепестке появлялся заяц… Вращая шкатулку в руках и вглядываясь в переплетение узоров и пятен, можно было увидеть также крокодила, оленя, ястреба, куницу, русалку. А если шкатулку подставить под косой луч солнца, из глубины всплывает новая вереница образов: восьмиугольные часы на подставке с львиными лапами, сфинкс, плетущий паутину паук, длинный меч с рукояткой, похожей на лиру, хрустальная чаша…” Полянская не зря разворачивает символический ряд предметов и понятий, помещенных на крышке. Именно к ней начинают стягиваться все нити повествования, теперь она выполняет функции всех пяти стихий, предложенных автором в качестве персонажей романа, заменяя их все собой, вернее, своим символическим существованием на грани смерти, жизни, помешательства, ухода в другую реальность. Малахитовая шкатулка открывает взгляду все более глубокие и темные пласты времени? пространства? памяти? сознания? Жизнь, замурованная в подземную пещеру, невидимая в темноте туннелей, выбивается водой в призрачные гроты, нависает сталактитами, уходит в боковые тупики. Человек движется по этим лабиринтам сознания, частью на ощупь, частью ведомый интуицией, составляя карту пройденного участка для следующих поколений, которые пустят эти листы бумаги вниз по течению или используют для разведения костра в одном от подземных разломов.
Но прошлого не изменить. Можно сжечь бумагу, размыть или размагнитить пленку — это ничего не отменит. Повернуться спиной к горизонту невозможно — он возникает перед тобой — новый и тот же самый, удерживая тебя на определенном расстоянии, ускользая и оставаясь недостижимым. Там, за горизонтом событий не случится побывать никому из живых, живущих в живом времени и пространстве, а те, кто перешагнул его, уже не смогут рассказать ничего.
И постепенно отступающий горизонт, как отступающее море, оставляет на песке последнее видение, замаскированное под событие, — Книгу. “Книга, по сути — безумное предприятие, похожее на выход в открытое море без парусов, компаса и карты, без заправленной в планшеты космической цели. Внутренние звезды!.. Эти внутренние звезды среди мстительной, злой, потревоженной стихии можно разглядеть только через призму угрюмого умопомешательства, волшебную, играющую зорями оптику. <…> это безумие — писать книгу, обнимать воздух, разламывать ломтями свет, подстригать волну, как разросшийся шиповник”. Книга, как та часть, которая способна заменить целое, украденное сделать собственностью, выстроить словесный мост. Теперь именно книга превращается в магическую малахитовую шкатулку, чтобы впустить в себя зрение, ответить на все вопросы, поставить все точки. Полянская пытается начать другую игру, подсказанную Павичем, чьи четкие интонации явственно проступают в символике, выбранной писательницей: “лодка, стрела, облако, звезда, крест и малахитовая роза”. Зашифрованная в малахитовой шкатулке пиктограмма “земля” выстраивает законченный метафорический ряд — из земли выйдем, в землю уйдем. Но меланхолическое странствие внутри малахитовой шкатулки жизни в погоне за ускользающим и не дающимся в руки горизонтом событий заканчивается чисто книжным эпилогом, прорисованным до мельчайших деталей, до прожилок, оставляя в стороне любую недосказанность и нелогичность. Мир приведен в соответствие с книжной жизнью. Зеркало наконец-то отразило реальность такой, какой ее хотелось увидеть автору. Узлы развязаны, концы сведены. Жизнь умерла — родилась Книга. Автор уложился в схему, придуманную им, добился послушания персонажей и сюжета. Но пошло ли это на пользу книге, из которой ушел воздух недосказанности?
Ирина Полянская
. Горизонт событий: Роман // М.: Изд-во “Олимп”, АСТ. — 2002.