Русские в Узбекистане: вчера, сегодня, завтра
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2003
“Не высовывайся!”
Как ни парадоксально, но наиболее характерной и доминирующей особенностью русских, живущих в современном Узбекистане, я бы назвал… отсутствие каких-либо бросающихся в глаза характерологических особенностей. Да, да, именно культивировавшееся и поощрявшееся в советские времена поведение под девизом “Не высовывайся!” присуще в наибольшей степени тем из русских, кто остался и живет здесь до сих пор. В разной степени оно свойственно и тем, кто по-прежнему точит себя сомнениями — уезжать или остаться навсегда, — пока жизнь уходит, словно песок сквозь пальцы. И тем, кто пока находится на государственной службе. И тем, кто относительно автономен в способах добывания средств к существованию. И тем, кто просто здесь родился и живет, не находя сил разрушить сложившееся само по себе.
Корни у принципа “Не высовывайся!” довольно давние. В период колонизации Россией Туркестана сюда наряду с теми, кого переселяли в плановом порядке, наряду с российскими педагогами, врачами, учеными, исследователями, инженерами накатывали и волны стихийной миграции, особенно в неурожайные годы. Внутренним побуждением для такого рода переселенцев было естественное стремление выжить. А значит — так или иначе обустроиться в новых условиях, закрепиться в новой среде обитания. Так формировалась генерация людей, лично инициативных, предприимчивых, но социально и этнически относительно индифферентных.
За почти полтора столетия присутствия русских в Туркестане—Узбекистане среди них сформировался своеобразный тип людей — и в драку не полезут, но и себя в обиду особо не дадут. Работящие, легкие и тактичные в общении (Восток!), гибко встраивающиеся в местную систему отношений, не противопоставляющие себя ей и всегда, в любое мгновение жизни, вменяемые, готовые к трезвой оценке ситуации и своего места в ней.
На уровне социально-политического статуса каждый из таких людей “чувствовал спиной” Москву — имперскую ли, советскую ли — и был подключен, при наличии соответствующих потребностей, к различным информационным и культурно-эстетическим потокам: в Ташкент регулярно и с удовольствием наезжали столичные и периферийные российские театры, эстрадные звезды первой величины, здесь была доступна вся официальная газетно-журнальная и электронная периодика. Но в своей частной жизни ташкентский русский полагался, как правило, только на себя — на свои довольно умелые руки, хитроумную голову, на поколениями выработанную терпимость к чужому языку, к иным нравам и обычаям. Модное нынче понятие “толерантность”, коим так и не овладели российские, и особенно московские, русские, на излете минувшего века измыслившие причудливо-казуистическое выражение “лицо кавказской национальности”, к ташкентским русским было приложимо всегда.
В 80-е годы ХХ века, когда появилось недолгое, но бурное увлечение внутрисоюзным туризмом, к нам в Ташкент — на жаркое солнышко и сладкие фрукты — повалили вереницами жители Урала, Сибири, других регионов России. В магазинах, в общественном транспорте “гости столицы” невольно выдавали свою пришлость — громкими голосами, привычной для многих из них беспардонностью, неистребимой готовностью обсуждать деликатные проблемы на людях. Многие ташкентские русские, оказавшись рядом со своими этническими родичами, испытывали неловкость, ощущали свою инакость…
В основе царской политики в Туркестане лежал принцип сохранения традиционных для здешних мест структуры власти, характера взаимоотношений, иерархии соподчиненности среди местного населения. Царская администрация не взаимодействовала непосредственно с местными жителями, а держалась в известной мере “за кулисами”. Первый генерал-губернатор Туркестана, обрусевший немец Константин Петрович фон Кауфман, правивший этим краем полтора десятилетия, последовательно придерживался определенных норм в проводимой им внутренней политике. Суть их в следующем. Основательно ознакомившись с исламом, изучив Коран и шариат, Кауфман пришел к выводу, что законы Мухаммада рассматривают религию и общество как единое и неделимое целое и это исключает один из важнейших принципов христианства: Богу — Богово,
кесарю — кесарево. Поэтому он избрал тактику невмешательства — полная веротерпимость, полная свобода молитв и обрядов по законам ислама, но при этом отношение к исламскому проповеднику — как к рядовому обывателю. Такой в основном оставалась российская культурная политика в Средней Азии вплоть до 1917 года.
Советская администрация отчасти продолжала соблюдать закулисный подход к устройству местной власти, назначая на должности первых руководителей представителей местных национальностей, а систему контроля сделала более скрытой, но не менее жесткой, последовательно придерживаясь на протяжении десятилетий принципа “второй — русский”. Это означало, что на должность второго секретаря партийного комитета (эта должность, как известно, автоматически включала человека в систему КГБ), заместителя руководителя предприятия практически без исключений назначался или русский, или русскоязычный человек, то есть человек русской культуры и одновременно представитель господствовавшей русско-совет-ской административной системы. Даже тем, кто номинально не принадлежал к высокому сонму “вторых”, но был близок к нему, ощущение национально-культурной избранности, полуосознанное самочувствие истинного хозяина на этой земле создавало психологический комфорт, а нередко провоцировало и великодержавное чванство.
“Господа ташкентцы” — реальные и виртуальные
После распада Советского Союза проблема “русские в… Средней Азии, Балтии, Украине, Израиле, Австралии и т.д.” оказалась сколь актуальной, столь и чрезвычайно сложной для осмысления и выведения каких-либо общих закономерностей. Каждая из существующих, возникающих и исчезающих диаспор имеет свои пути и способы формирования, а следовательно, и неповторимые особенности. Судьба русских в Ташкенте, в Узбекистане вообще уникальна. Однако в каких-то своих проявлениях, вероятно, и типична.
Причем, и это стоит подчеркнуть особо, говоря “русские”, я вовсе не имею в виду только “чистокровных” или не очень “чистокровных” этнических русских — речь идет о людях русской культуры, среди которых и русские, и украинцы, и евреи, и татары, и другие, а также люди смешанного этнического происхождения, говорящие и думающие по-русски. В Ташкенте по-прежнему очень трудно даже мысленно провести сколь-нибудь существенную границу между людьми разных национальностей, для которых русский язык стал родным и единственным освоенным в полной мере языком.
Вопрос о специфическом характере российской колониальной политики только недавно начал всерьез подниматься исследователями. Между тем существует фундаментальное различие в историческом опыте и методологических подходах, скажем, Великобритании и России к решению вопросов колонизации. У России практически никогда (случай с присоединенной, а затем отданной Аляской только подтверждает правило) не было заморских, то есть отдельных территорий, из которых выкачивалась бы прибыль. Российская колонизация всегда строилась на принципе присоединения захваченных территорий и населяющих их народов к единому этнокультурному и государственному организму. Недавно я узнал, что одна из сотрудниц южноафриканского консульства в Узбекистане, освоив узбекский язык, принципиально не учит русский, мотивируя это тем, что, дескать, русские здесь, как и буры-англичане в Претории, должны испытывать чувство исторической вины за ошибки своих предков. Понятен механизм рождения аналогии, но для местных русских не менее ясно, что реальных оснований для такого рода стыдливого самочувствия, в общем-то, нет. Здесь никогда не было табличек “Только для белых” и никто не собирался их устанавливать (в кулуарах Конгресса соотечественников, состоявшегося в октябре 2001 года в Москве, я с удивлением узнал от русской женщины, москвички, живущей почти тридцать лет в Рио-де-Жанейро, о неизжитых национально-расовых перегородках в Бразилии, где она, белокурая, естественно включена в состав элиты). Русский, как и англичанин или испанец, в принципе, несомненно, может быть расистом, но только не в Средней Азии.
Можно привести десятки и сотни примеров того, как пришельцы из России не отгораживались от местных реалий, а живо взаимодействовали с ними. Вжившись в местный быт и традиции, стремились описать их, зафиксировать для истории — как, например, Владимир Петрович Наливкин; или, тщательно исследовав топонимику окрестностей Самарканда, точно указать холм, под которым засыпана обсерватория Улугбека, как Василий Лаврентьевич Вяткин. Или, изучив местные сорта винограда и культивируя европейскую лозу, поставить в Самарканде виноградарство на промышленную основу, как Дмитрий Львович Филатов.
Конечно, основную массу пришлого населения составляли обыватели. Назвав один из своих самых язвительных очерков нравов “Господа ташкентцы”,
М.Е. Салтыков-Щедрин еще на заре формирования этого явления точно ухватил его суть — раж цивилизаторства не только в виртуальном, щедринском, но и в реальном Ташкенте охватывал широкие слои приезжих. Как в начале XIX века любой француз в России одним фактом своего происхождения становился “профессиональным” преподавателем или, на худой конец, гувернером, так и любой русский представал здесь, по меньшей мере в собственных глазах, полпредом и носителем великой культуры. Урон, нанесенный качеству межнациональных и межкультурных отношений реальными “господами ташкентцами”, значителен и до сих пор дает о себе знать, вызывая протестную реакцию против теперь уже “великокультурного” чванства.
Отдавая должное самокритичной язвительной позиции великого российского сатирика, стоит все-таки заметить, что русские столкнулись здесь не с цельной и сформировавшейся местной национальной культурой (ее приметы: самобытный и широко распространенный развитый язык и устойчивая, сохраняющаяся в веках письменность, высокий уровень профессиональной литературы и различных видов искусств), они застали здесь совершенно иную культурную ситуацию, но не вполне разобрались в ней. Суть веками складывавшейся среднеазиатской культурной парадигмы в ее ансамблевости. Регион Средней Азии только географически воспринимается некой серединой или, если угодно, центром. На культурологической карте более уместными оказались бы языки влияний зороастрийской, китайской, буддийской, античной, христианской, арабской, тюркской, персидской, русской, корейской и других культур. Почти все они доходили сюда ослабленными, и ни одна не могла на долгое время занять главенствующее положение. В конце концов сложилась ситуация сосуществования культур, точнее, их симбиоза. В отличие от враждовавших между собой ханов и эмиров каждая из закрепившихся культур не только обслуживала причудливо лоскутно расположившиеся здесь этнические группы, но и занимала приоритетную для себя нишу, сферу приложения. Как в биологически природном, так и, что не менее важно, в культурном отношении этот регион всегда был экологически хрупким, спонтанно стремящимся оградить себя от внешних воздействий, но не располагающим для этого необходимым арсеналом средств, — активно противостоять культурному влиянию может только целостный этнокультурный организм. Среди российских пришельцев, увы, не все были столь деликатны, как Кауфман. Многие решили, что застали здесь едва начинающую формироваться национальную культуру, и вовсю принялись вмешиваться в этот процесс, ощущая себя демиургами и вседержителями.
Общим свойством колонизаторов, принципиально роднящим, скажем, европейских пионеров в Америке и российских переселенцев в Среднюю Азию, была их активная жизненная позиция, нацеленность на конкретную деятельность, которая может и принести личный финансовый успех, и способствовать общественному развитию.
В конце позапрошлого и начале прошлого веков в этот край устремились не только авантюристы и гибнущие от голода жители средней полосы России. Этот край предоставлял инициативным людям реальную возможность добиваться конкретных целей, проявлять свои потенциальные способности. Здесь в отличие от европейской части России не действовала черта оседлости, что уравнивало в правах евреев и позволяло им обрести высокий социальный статус.
Если говорить об общих тенденциях, то полувековой период дореволюционного присутствия русских в этом регионе следует охарактеризовать как преимущественно натуралистский, наблюдательно-исследовательский, ориентированный на самобытность и даже уникальность края. Да, здесь была создана транспортная инфраструктура, заложены основы промышленности, но преобразование природной среды не сопровождалось активным вмешательством в местную культуру и, в общем, не противоречило традициям оазисной цивилизации, само существование которой только и возможно при условии искусственного перераспределения естественных водных потоков. Думаю, такой подход был разумным, ибо исключал возможность стимулирования и форсирования социокультурного развития по заданному типу. Помню, как в перестроечные годы некоторые узбекские интеллигенты пеняли царской России за ее культурную индифферентность в крае. Действительно, движение “джадидов”, то есть “обновленцев”, “прогрессистов”, зародившееся в Средней Азии на рубеже XIX—XX веков, возникло не без европейского и российского влияния, но уж никак не по инициативе российской колониальной администрации.
И только с приходом к власти большевиков, в соответствии с Марксовой идеей “преобразования мира”, возникла тенденция активной деятельности по преобразованию местного социокультурного ареала, так называемого культурного строительства, которая стала все более доминировать, внося в местную культурную ситуацию европейские и русские черты.
В те же памятные перестроечные годы на одном из собраний общественности в Ташкенте мне довелось услышать от сидевшего рядом в зале узбека знаменательные слова: “Хватит нас учить! Мы — сами!” Слова, в принципе, справедливые. И не противоречащие древней восточной мудрости: “Научить — нельзя, научиться — можно”.
Только теперь, когда Узбекистан стал самостоятельным государством, разворачивается отчасти естественный, отчасти направляемый властными структурами процесс обретения подлинной культурной автономии. Каким будет внутреннее устройство этой автономии? От ответа на этот вопрос зависит и будущее русских в этом регионе.
Пытаясь сформировать собственную прогностическую позицию относительно будущего ташкентских, узбекистанских русских, взвешивая “за” и “против”, я беседовал с разными людьми, каждый из которых судьбой и взглядами причастен к этой проблеме, ищет, как и я, ее решение. Приведу здесь три суждения, наиболее содержательные и созвучные моим собственным оценкам.
Сергей Иванович Зинин
Один из моих собеседников — С.И.Зинин, ученый-филолог, депутат Олий Мажлиса (Верховного Совета) Республики Узбекистан, до недавнего времени в течение 7 лет возглавлявший Русский культурный центр Узбекистана. Ташкентская история его семьи началась в 1912 году с приезда сюда его деда по материнской линии.
— Я бы выделил три пласта этнических русских, — говорит Сергей Иванович. — Первые дореволюционные переселенцы, люди, оставшиеся со времен войны, и “командировочные” — те, что приехали сюда в послевоенное время, — сотни тысяч людей, получивших распределение как молодые специалисты. Тех, кто живут здесь с войны, осталось процентов двадцать, точных данных нет.
Самый первый и крупный пласт — дореволюционный. Крупнейший наплыв был в 1912 году. Когда Столыпин начал свою аграрную реформу, многих крестьян, в их числе и моего деда со Ставрополья, целыми селами уговаривали переселяться в Среднюю Азию: и надел земли дадим, и банки кредит на покупку имущества и сельхозорудий выделят. Они сюда ехали долго, месяцами, и заселяли земли вдоль реки Сырдарьи — территорию нынешней Сырдарьинской области; дальше была Голодная степь.
Еще одна мощная волна освоения пролегла вдоль реки Чирчик и была связана с военными. Села Никольское, Троицкое — это в царское время военные лагеря, а в советское — огромная колония-тюрьма, там мой отец перед войной работал бухгалтером. С точки зрения власти она была очень удобно располо-
жена — рельеф местности исключал реальную возможность побега.
Пополнение русских происходило в основном за счет тех, кто боялся репрессий, возможных в основном на почве религиозно-родственных связей.
В дореволюционный период русское население располагалось маленькими островками. Правда, русские пытались проникнуть в узбекский быт. Например, Наливкин пять лет прожил в кишлаке Ферганской области, вживался. А традиционными местами проживания русских были как существовавшие города — Ташкент, Самарканд, Бухара, так и создаваемые в ходе колонизации — Маргилан, Скобелев (сейчас Фергана). Но они не были мощными и практически не влияли на общественную и социальную жизнь. Возникали они вдоль железных дорог и были узлами связи.
В 1912 году канал Анхор в Ташкенте четко делил город на восточную и европейскую части. И фактов взаимопроникновения практически не отмечалось. Когда в 1921 году сюда приехал Сергей Есенин, его мечта увидеть красавицу узбечку, женщину Востока осталась неосуществленной: в новом городе их просто не было, а в старом только девочки до одиннадцати лет бегали с открытыми лицами, старшие — уже под паранджой. Даже в советское время это все еще оставалось нормой.
Переселенцы первой волны приезжали сюда, не помышляя о возвращении в Россию. Они вживались. И сейчас здесь живет уже четвертое-пятое поколение этих переселенцев.
— Вторая волна переселенцев — это та, что накатила во время войны?
— Да, и она сыграла для Узбекистана прогрессивную роль: эвакуированные сюда люди в основном уехали, но все заводы остались. Кто хотел, все смогли уехать. Но уезжавших на заводах, переходивших с военных рельсов на мирные, постепенно заменяли местные русские. И в целом это был мощный индустриальный прыжок.
Еще один значительный наплыв русских был в 60-е годы. Он был связан с несколькими факторами: с освоением Голодной степи, с претворением в жизнь идеи Шарафа Рашидова о превращении Узбекистана в индустриальную республику и, конечно, с землетрясением 1966 года. В те времена появляются металлургические заводы, налаживаются производство и поставка газа в Россию, начинается разведка нефти, строится самостоятельный тракторный завод, создаются крупные химические производства и начинается поставка удобрений во многие регионы России. Молодых специалистов присылали тогда ежемесячно тысячами. Им обещали здесь помощь и оказывали ее.
Конечно, были и неожиданные повороты. В годы перестройки после политических выступлений в Фергане и в связи с так называемым хлопковым делом сюда приехали тысячи юристов с семьями со всей России. Их назначали секретарями райкомов, председателями райисполкомов. Они закреплялись сами — никто же не помышлял о распаде Союза — и звали сюда своих друзей и соратников.
— А потом начался отток.
— Первая массовая миграция русских из Узбекистана пришлась на годы перестройки. Сама по себе миграция была всегда — в Узбекистан ежегодно приезжали 100 тысяч, уезжали 70 тысяч человек. Но мощная волна отъездов поднялась в связи с демократизацией, когда появилась возможность выбора: хочешь — оставайся, хочешь — уезжай. Тогда уехали разом около полумиллиона русских. Потом, когда в России начались кризисы, какая-то — незначительная — часть вернулась, но восстановления не получилось.
Самый же существенный отток русских в новейшее время был связан с распадом Союза. Предчувствуя решительные перемены в сфере национально-культурной политики, люди использовали все еще сохранявшиеся возможности доступного переезда, когда поезда ходили исправно и часто, билеты стоили дешево и цены на квартиры были соразмерными. Пик этой миграции пришелся на 1990–1992 годы, когда русское население ежегодно убавлялось на 90 тысяч человек. Потом поток снизился до 30–40 тысяч ежегодно, а к нынешнему времени — до 25–30 тысяч человек. Но это снижение произошло не потому, что у людей пропало желание уехать, а в связи с экономическими проблемами — уезжать стало намного дороже, а квартиры в Ташкенте и других городах Узбекистана — основной источник средств для обустройства на новом месте — немыслимо подешевели. И тем не менее процесс этот неостановим.
— Сколько же русских живут сейчас в Ташкенте?
— По переписи 1989 года русских насчитывалось 1 миллион 660 тысяч. Когда-то Ташкент был в основном русским городом. И даже сейчас, после миграции, русских здесь остается около 600—700 тысяч.
Если попытаться проанализировать мотивы миграции, увидим, что направленные сюда на работу “командировочные” выехали первыми и способствовали созданию негативного образа Узбекистана. Они уехали, побросав свои высокие посты, гонимые реакцией местных жителей на “хлопковое дело”. Вновь заняв заметное положение в России, довольно много выступали в прессе и говорили о том, что ислам скоро задавит православие, что русские и узбеки несовместимы и тому подобное. В какой-то мере их можно понять — в свое время этих людей сорвали с насиженных мест, прислали сюда, а потом “отжали” отсюда, — есть основания для обиды. Впрочем, количественно это самая малочисленная группа.
Но на этот же период пришелся мощный отток квалифицированных специалистов — их отъезд сразу же отразился на состоянии промышленности, науки, культуры. Конечно, заводы не останавливались, вузы не закрывались. Но отъезд главного инженера или главного технолога, педагога, создавшего школу, может серьезно повлиять на состояние производства или иной сферы деятельности. Ученики далеко не всегда в состоянии заменить учителя.
Помню разговор с доктором химических наук. В свое время она стала организатором и заведующей кафедрой в Ташкентском государственном университете, а теперь, постарев, но продолжая преподавать в родном вузе, почувствовала себя ненужной. Заседания кафедры стали проводиться на узбекском языке, которого она так и не выучила, а переводить ей никто и не подумал предложить. Никто ее специально не выгонял, ситуация вытолкнула. Помню, как почти полцеха специалистов Ташкентского авиационного объединения имени Чкалова уехали в Ульяновск. Там они оказались востребованными, а здесь…
И, наконец, важная причина, побуждающая уезжать молодых, — страх за свое будущее. Его слагаемые — проблемы образования, перспективы карьерного роста.
Была в свое время организована кампания по тотальному изучению узбекского языка, вложены немалые деньги на создание курсов. Но, как всегда, победил формализм: освоенной осталась только та часть языка, которая требуется на базаре.
— Почему так произошло, Сергей Иванович? Как языковед, чем вы можете объяснить, что этот процесс не получил развития?
— Язык выше. В языках тоже существует иерархия. Когда говорят, что все языки равны, это неглубокое понимание проблемы. Языки равны только на бытовом уровне. Существует так называемая лингвистическая пирамида. Внизу все языки равны, то есть дома можешь говорить на каком хочешь языке. Вышел на улицу — ситуация меняется. И 130 языков (такое количество национальностей представлено в нашей стране), бытующих в Узбекистане, сразу сократятся до 18–20. Идет ребенок в школу — число языков еще уменьшается. Скажем, корейцы в быту пользуются родным языком, но школ с корейским языком обучения нет. Образование ведется только на семи языках, закрепленных законом: узбекском, русском, каракалпакском, таджикском, казахском, киргизском и туркменском. На некоторых других языках есть только отдельные классы.
Русские сейчас занимают четвертое место по количеству населения вслед за узбеками, казахами и таджиками. А татары — пятое, их проживает в Узбекистане около полумиллиона. Но школ с татарским языком обучения тоже нет. Кстати, следуя вдоль пирамиды, мы увидим, что к уровню высшего образования число языков сократилось уже до двух — узбекского и русского. Потому что обучение, скажем, на таджикском языке ведется только на соответствующих отделениях филологических факультетов университетов Самарканда и Бухары.
— Если говорить о русском как о языке межнационального общения…
— Он оказывается предпочтительным потому, что он — один из рабочих языков Организации Объединенных Наций. Конечно, узбекский тоже выполняет функцию межнационального общения, например, между казахами, таджиками и узбеками. Но зачастую таджик и киргиз выберут для общения русский. Почему? Да потому, что они знают — это язык-посредник, он не дает никому из них никакого национального преимущества. Этим и обусловлено особое положение русского языка.
Я думаю, что интерес к русскому языку у узбеков будет расти. Процесс не будет скорым, но живущие здесь люди, пытаясь наладить свое экономическое положение, неминуемо убедятся в том, что основной рынок для них на севере — в Сибири, на Дальнем Востоке, то есть в тех российских регионах, с которыми у Узбекистана существует объективная взаимная экономическая заинтересованность.
Растет также понимание того, что, зная русский, за рубежом житель Узбекистана не будет безъязыким.
— Но ведь сейчас есть тенденция взамен русского вводить в качестве второго языка английский…
— Да, лет семь тому назад один зарубежный специалист написал книгу о русском языке в Центральной Азии и сделал вывод, что через десять лет он исчезнет, будет вытеснен английским. В беседе с ним я возразил, что для этого потребуется лет двести—триста. Может быть, и меньше, но все равно счет идет на столетия. Дело в том, что лингвистическая карта мира поделена исторически. Ведь нереально, скажем, жителей Южной Америки перевести с испанского на англий-ский. Или другой пример: из независимого Марокко уехали практически все французы, а язык… остался. И Средняя Азия исторически — зона русского языка. К знанию английского будут стремиться многие, но социально вытеснить русский он еще долго не сможет. Хочу подчеркнуть, что среди тюркских языков узбекский — один из самых развитых, он имеет древнюю письменность, и у него действительно большие перспективы развития.
— Существует мнение, что мы, живущие в Средней Азии, несколько специфичные русские.
— Думаю, в целом, на 99 процентов, мы ничем не отличаемся. Но кое-какие отличия все же есть. Практически все русские Узбекистана — горожане, на селе живут единицы. Русские Казахстана, большинство которых живут в сельской местности, при переезде чувствуют себя увереннее — жизнь в глубинке (теперь российской) им привычна. Тогда как мигранты из Узбекистана всегда стремятся в города, причем по рангу не ниже Ташкента. Их можно понять. У меня был разговор с двумя педагогами, переехавшими из Узбекистана в село Омской области. Они там прожили год и не выдержали, перебрались в город.
Будучи горожанами, русские Узбекистана не сохранили своего фольклора, здесь нет глубоких национальных традиций, которые нас бы объединяли и выделяли. Нынешние праздники, которые мы отмечаем, вторичны и искусственны. С другой стороны, мы сохранили литературный язык. В городах России просторечие более ощутимо, чем у нас. Для нас языковые ориентиры — это пресса, радио, телевидение. У нас нет никаких диалектов. И мы очень чувствительны к речевым ошибкам.
Еще одно существенное отличие — мы более атеистичны, чем русские в России. Сейчас, когда православие вновь распространилось, оно не столь стремительно входит в нашу жизнь, как в России. У нас этот процесс проходит сложнее. Во-первых, здесь всегда было меньше церквей. Только сейчас их число стало возрастать. Во-вторых, наличие рядом иной религии, постоянное общение с ее носителями влияет таким образом, что у православного верующего не возникает ощущения единственности его духовного мира. В-третьих, у нас в советские годы было довольно много межнациональных браков, которые, особенно в третьем поколении, создают очень сложную ситуацию: паспортное определение национальности нередко противоречит личной национальной самоидентификации человека. По переписи 1989 года, 560 тысяч человек, нерусских по паспорту, признали русский язык родным. Из них 170 тысяч — узбеки. В условиях начала суверенизации такие люди вынуждены были решать свою судьбу. В первой мощной волне выехавших из Узбекистана были и узбеки — дети от смешанных браков. В советское время на паспортном обозначении нации некоторые даже спекулировали. Многие родители своих детей-метисов записывали узбеками из конъюнктурных соображений, особенно девочек, потому что те обладали правом внеконкурсного зачисления в любой вуз согласно указаниям ЦК Компартии Узбекистана. Много сложнее обстояло дело с религией. Выбор между христианством и исламом был чрезвычайно сложен и, как правило, завершался тем, что люди пополняли ряды атеистов. Еще и поэтому нам не свойственно религиозное рвение.
— Долгое время мы все понимали, что живем отдаленно, но чувствовали себя постпредами России, российской культуры и государственности.
— Да, сейчас мы стали гражданами Узбекистана, но психологически у большинства представителей старшего поколения сохраняется ощущение себя как россиянина.
Отсюда мой дед уходил на фронт, сюда вернулся после ранения под Сталинградом, в ташкентском госпитале умер. Здесь похоронены и он, и мои родители. Я однажды написал другу: “Знаешь, я хожу по Москве и чувствую себя немножко иностранцем”. Я — русский, конечно, но душой я сюда тяготею. Когда мне после защиты диссертации предложили переехать в Орел или Тулу заведовать кафедрой, я испугался, что могу там не прижиться, и… остался здесь. Таких людей у нас довольно много. Вот классический образец приспособления к местным условиям — еще при переписи 1989 года выяснилось, что большинство русских, живших в Хорезмской области, владеют узбекским языком. Частные дома русских и узбеков там стоят вперемешку. А когда люди близко соприкасаются, они, естественно, осваивают и культуру соседей.
— Что нас ожидает?
— Конечно, количество русских будет продолжать уменьшаться — и за счет миграции, и за счет естественной убыли. Сейчас среди русских Узбекистана смертность превышает рождаемость. Уровень миграции в течение последних 5–6 лет не растет, но и не падает ниже 27–33 тысяч в год. Когда в 1994 году московские демографы предсказывали, что к концу века нас здесь останется миллион, называли даже цифру 900 тысяч, я с ними спорил, но теперь убеждаюсь в справедливости их оценок. Причем они брали в расчет не худший вариант, а средний — хорошие связи Узбекистана с Россией, сохранение транспортных возможностей. Сейчас в Узбекистане проживают около 1 миллиона этнических русских, к которым стоит прибавить полтора миллиона русскоязычных, или, что, на мой взгляд, точнее, обрусевших и вошедших в русскую культуру. Это — мордва, чуваши, значительная часть корейцев, евреи, часть армян, почти все грузины, не менее чем половина проживающих здесь татар. Процесс оттока русских, думаю, должен остановиться на уровне 700–750 тысяч человек. Многие пожилые люди сейчас уехали бы, но их удерживают имущественные проблемы. У нас, как и в Таджикистане, по-прежнему самые дешевые в СНГ квартиры. Уехать могут лишь те, у кого есть молодые родственники, осевшие в России своевременно и настолько там обустроившиеся, окрепшие, вставшие на ноги, что готовы забрать к себе стариков.
— Сергей Иванович, а какие основания вы видите для стабилизации в Узбекистане количества русского населения? И какие здесь существуют проблемы и опасности?
— Проблемы — только экономические. А опасности… Религиозной угрозы нет и не будет. В Москве мне нередко говорят, мол, ислам вас снесет, имея в виду, что религиозные конфликты, как правило, самые взрывоопасные. Но у нас исторически так сложилось, что миссионерством ни мусульмане, ни православные христиане здесь не занимаются. Хотя пусть и немного, но среди христиан есть узбеки, а среди мусульман — русские.
Второе. У нас, вероятно, на государственном уровне скоро будет элементарно решена языковая проблема: не знаешь узбекского языка — не имеешь права работать в государственной структуре. Уже сейчас весь верхний эшелон власти в Узбекистане представлен только узбеками. На уровне исполнительной власти в районах не узбеки — единицы. И никто этого вопроса не поднимает. Таким образом, останутся те русские, для кого социальный статус не имеет значения, то есть занятые в сфере обслуживания. И смирятся с этим. Помню, примерно в 1994 году на одном правительственном банкете я обратил внимание, что все
официанты — русские парни. Мне тогда пояснили, что, дескать, русские — надежнее, не так строптивы.
Конечно, такую же работу можно найти и в России, но здесь русские официанты, бухгалтеры, высококвалифицированные специалисты некоторых других сфер нужны, порой просто необходимы. Классного токаря, слесаря начальник будет по-прежнему, как говорится, на руках носить — ему нужен результат. С другой стороны, есть здесь и некий морально-психологический аспект для самочувствия узбеков — теперь, мол, мы сверху, а вы снизу.
Хочу подчеркнуть, что я решительно против крайне категоричного утверждения: “Русские уйдут, вся промышленность упадет”. Нет, и яркий пример тому — автомобильный завод в Асаке. Там 3 тысячи 600 рабочих, и среди них не узбеков всего 17 человек, а среди менеджеров есть корейцы и один русский. Узбекские ребята замечательно работают. Правда, там были выделены государством специальные средства на подготовку кадров. Другой аналогичный пример — Ташкентский текстильный комбинат, где еще в советское время работали в основном узбечки. И таких примеров немало. Конечно, там, где преобладают высокие технологии, проблема кадров существует. И если предложат хорошую зарплату, то приедет поработать хоть американский инженер, хоть российский. Государство стремится повышать уровень образования в стране и будет настойчиво в реализации национальной программы подготовки кадров. Кадры на основе титульной нации готовят не только в сфере дипломатии, но и в промышленности, торговле, в армии…
— В законе о государственном языке у нас сказано, что в Узбекистане язык межнационального общения выбирается добровольно. А как будет с официальным статусом русского языка?
— В официальном делопроизводстве сфера русского языка предельно
сужена — через три-четыре года законы и постановления будут переводиться на русский или английский только лишь затем, чтобы информировать о них мировую общественность. Правда, в судопроизводстве русский пока функционально закреплен — судебное разбирательство может вестись на государственном языке или на русском. В сфере культуры убывает только число носителей русского языка, а, скажем, количество театров на русском языке даже увеличилось — в Ташкенте создан частный театр “Аладдин”. Сейчас открыли новое здание консерватории, и представить, что там будет исполняться только национальная музыка, невозможно. Интерес к мировой музыкальной культуре, в том числе русской, сохраняется. Конечно, в концерте, где будут звучать Бетховен, Лист, займет свое место и Чайковский. Кстати, в концерт по случаю открытия нового здания было включено только два номера узбекской национальной музыки, в основном звучала мировая классика.
— По вашим наблюдениям, существует ли среди узбеков неприязнь к русским?
— У какой–то части узбеков существует — как память о колонизации. Находятся люди, которые стремятся это чувство поддерживать.
— С этим связан и переход с кириллицы на латиницу?
— Дело не только в этом. Перевод узбекского языка с кириллицы на латинскую графику связан не столько даже со стремлением подключиться к мировому информационному пространству, сколько с реализацией идеи пантюркизма — на конгрессе в Турции было принято решение о том, что все тюркские народы
должны перевести свои языки на латинский алфавит. И все, кто пока еще сопротивляется — в Киргизии, Казахстане, российском Татарстане, — испытывают давление. Во-вторых, на проблему графики языков проецируется религиозное противопоставление. Как в христианстве соперничают католицизм и православие, представленные соответственно латинской графикой и кириллицей, так и в исламе находятся в некоей оппозиции сунниты (лидер — Турция) и шииты (лидер — Иран). Мусульмане-шииты пользуются арабской графикой, и в Таджикистане уже принят закон о переходе на это письмо, но нет средств на его реализацию, а сунниты, используя турецкий опыт, переходят к латинице. Но отчасти отказ от кириллицы в Узбекистане — это и стремление избавиться от каких-либо, даже внешних, форм влияния русской культуры. Дело доходит до абсурда. Я видел слова “столовая” и “поливомоечная машина”, написанные латинскими буквами.
— Но ведь культура крепка тогда, когда длительно развивается на основе одной неизменной письменности, а частая смена форм письма нарушает преемственность и устойчивость…
— Это верно, но сейчас здесь возобладала точка зрения, что линия преемственности шла от тимуридов и была порвана искусственно колонизаторами. Все делается для восстановления цепи, для того, чтобы забыть, вычеркнуть из истории “полтора века российского мракобесия”. Недавно в Термезе открывали музей, посвященный 2500-летию этого города, древней Бактрии, где были сделаны основные археологические находки. Так там нет зала, отражающего историю последних десятилетий. Даже президент сделал замечание…
Уже сейчас для большинства подрастающего поколения огромный пласт как узбекской, так и русской книжной культуры ХХ века — это мертвый груз. Хотя не все так просто. В 1991 году известный узбекский поэт Шукрулло сказал в одном из выступлений, что больше по-русски писать не будет. Его можно было понять — он пострадал, был репрессирован. Но спустя три года он же обратился в Олий Мажлис с просьбой издать его книгу в России. И многие другие узбекские писатели понимали и понимают, что их известность была связана с изданиями на русском языке. Квота издательства “Советский писатель” позволяла в свое время издавать в переводах на русский язык до 50 книг узбекских авторов ежегодно. Кстати, бывало среди них немало и не очень известных, и не очень талантливых. А сейчас узбекские писатели жалуются — нет читателей.
— Я слышал об обращениях граждан с просьбами придать русскому языку официальный статус…
— У части русского населения Ташкента вновь возникла надежда на государственное решение вопроса об официальном статусе русского языка. Когда в 2001 году Президент Узбекистана был в Москве, на встрече с Лужковым один журналист задал ему вопрос о русском языке, на который Ислам Абдуганиевич ответил, что в Узбекистане проблем с русским языком нет. Многие граждане поняли это так, что он дал согласие на придание русскому языку официального статуса. Кто-то из старушек пустил слух: если, дескать, соберем двести тысяч подписей, то президент обязательно подпишет такой закон. Это — фантазии. Письма с подписями приходили в приемную Олий Мажлиса и в Русский культурный центр. С мая по август 2001 года их было собрано порядка двадцати тысяч. Потом поток иссяк. И только в мае 2002 года мы подняли вопрос о русском языке на конференции Ташкентского общества преподавателей русского языка и литературы. Но выступавшие обсуждали лишь проблему придания русскому языку статуса языка межнационального общения. На правительственном уровне такой вопрос не рассматривался и вряд ли будет рассматриваться, так как острой необходимости в этом сейчас нет. Делопроизводство все равно переведут на узбекский язык. А иноязычие реальной жизни во многих законодательных актах учитывается довольно гибко и демократично. Например, в одной из статей проекта закона “Об обращениях граждан” сказано: “Каждый гражданин может обращаться на государственном или удобном для него языке”. Идею придания русскому языку статуса государственного в Узбекистане трудно мотивировать и с точки зрения демографии. В отличие от Казахстана и Киргизии, где число русских доходит до половины от общего количества населения, у нас ситуация, как я уже говорил, решительно иная — в настоящее время русские в Узбекистане составляют около 4,8% от общего числа населения.
Всепобеждающий прагматизм
Подмеченные С.И.Зининым тенденции вписываются в общую картину современных культурных представлений, в структуре которых все более превалирует внешнее, представительское начало, а также всепобеждающий прагматизм.
Ныне живущему в Ташкенте русскому и русскоязычному населению действительно ничто не угрожает — ни в сферах трудовой и обыденной жизни, ни в смысле соблюдения основных прав. Но в перспективе — а законодательно закрепленный статус языка означал бы не что иное, как осознанную сегодня его востребованность в будущем, — шансы на достойное существование и развитие здесь русской культуры невелики, и это может сказаться на процессах развития.
Коммуникативная функция — важная, но далеко не единственная у русского языка в Среднеазиатском регионе. Этот язык по-прежнему остается важнейшим каналом информации, поступающей в регион извне. Основная масса социально активного населения Узбекистана и Средней Азии наряду с родным языком знает, как правило, русский. Слушая передачи российских радиостанций, просматривая передачи российских телеканалов, читая российские газеты и журналы, в которых довольно широко представлены различные мировоззренческие позиции, жители Узбекистана не только знакомятся с новостями, но в известной мере перенимают образ мышления, переносят в свою культуру то, что представляется им общественно значимым.
Среди наиболее популярных передач российского телевидения обильно представлены игровые и интерактивные передачи, основанные на конкуренции, отборе, поиске решений, риске, их посредством утверждается приоритет человека пытливого, готового к нетривиальным решениям, к новизне, к действию, поступку. Через знакомство с современной российской прессой у местных жителей постепенно формируется понимание того, что принципы дискуссионности, полемичности, возможность выражения разных точек зрения — это элементы процесса реального развития культуры, усложнения ее внутренней структуры, когда движение вперед осуществляется на основе столкновения мнений, трезвой и нелицеприятной оценки положения дел в обществе. Это способствует появлению инициативных, самостоятельно мыслящих людей, повышается авторитет такого образа мыслей и действий, который на протяжении веков в исламском мире не только не поощрялся, но и оценивался явно с негативным оттенком.
Известный современный российский философ Григорий Померанц в статье “Распадающаяся Вавилонская башня” отмечает: “…Около тысячи лет любознательность считалась похотью. Данте встретил Одиссея в преисподней. По византийской кормчей книге, за путешествие в чужие земли полагалось проклятие. Индиец, выехавший за рубеж, терял касту. Китайцы просто презирали варваров и не верили, что у них можно чему-то научиться… Бида (новшество) так же пугало правоверных (мусульман), как ересь (выбор)”.
Действительно, исламский термин “бид’а” (в узбекском языке “бидъат”), означающий “новшество, нововведение”, во многих случаях трактовался как “недозволенное новшество”. Идея сохранения традиций была приоритетна по сравнению с идеей развития и новаторства. Может быть, поэтому в истории Востока не обнаруживается аналога того, что на Западе получило обозначение “гамбургского счета”, — сурового, но неукоснительно соблюдавшегося правила средневековых западноевропейских городских ремесленников: изготовленное к представлению на звание мастера изделие именовалось, как известно, “шедевром”, а при последующем производстве непозволительно было допускать самоповтора более чем на одну треть. В противном случае нарушителю грозила самая тяжкая профессиональная кара — отлучение от соответствующего цеха ремесленников. Именно с возрастания авторитета идей новизны, преображения, творческого разнообразия, ориентации на уникальность и начался бурный расцвет европейской культуры.
Функцию русского языка как канала приобщения к достижениям прогресса мировой культуры отметил почти сто лет назад выдающийся узбекский просветитель Махмудходжа Бехбуди. В первом номере журнала “Ойна” (Зеркало) за 1913 год он писал: “Мы как мусульмане должны развиваться в прогрессе. В настоящее время ни торговая деятельность, ни промышленность, ни государственная служба, даже служба религии Ислам и своей нации не возможны без русскоязычной науки”.
Практически все выдающиеся деятели узбекской культуры ХХ века знали русский язык, посредством него приобщались к достижениям западноевропейской и мировой цивилизации, стремились адаптировать их к своей культуре, внося в нее элементы динамизма, развития. Творчество Айбека, Абдуллы Каххара, Гафура Гуляма, Мухтара Ашрафи, Сулеймана Юдакова и многих других писателей, композиторов, деятелей культуры испытало на себе плодотворное влияние русской литературы и искусства, что способствовало усложнению и обогащению собственной национальной культуры.
С обретением Узбекистаном государственной независимости прекратила свое действие программа обязательного и повсеместного изучения русского языка. Люди обрели возможность индивидуально выбирать свою культурно-национальную ориентацию. И есть немало примеров того, как жители Узбекистана, вне зависимости от собственных национальных корней, делают этот выбор в пользу приобщения к русскому языку и русской культуре, осознавая, что это заметно расширяет для них возможности постижения тонкостей той или иной профессии, повышения эрудиции.
В Узбекистане, как и в Средней Азии в целом, исторически сложились отношения культурного и языкового плюрализма. Подлинно образованным человеком здесь всегда считался и считается тот, кто наряду с родным языком владеет и языком соседей, готов обсуждать на нем те сферы, которые в нем наиболее освоены и развиты. Почти полуторавековое присутствие русской культуры в этом регионе тоже, разумеется, не прошло бесследно, и едва ли следует пренебрегать тем хорошим, что оно принесло, особенно теперь, когда отпала угроза русификации.
Инна Когай1
Местная родословная еще одной моей собеседницы, ташкентской журналистки Инны Когай, в девичестве Никитиной, насчитывает пять поколений и берет свое начало от первых русских поселенцев, приехавших в Туркестан в конце девятнадцатого века. Ее прапрадед Николай Александрович Александров, офицер русской армии, участвовал в походе генерала Черняева, перевез сюда родителей из Сибири и вплоть до 1917 года был начальником ташкентской крепости.
Инна Анатольевна уезжать не собирается. Бывая в России, она тут же начинает скучать по своей малой родине, где и климат привычен, и близкие люди окружают. Друзья — та опора, которая постоянно поддерживает ее в жизни. Еще в молодости, студенткой факультета журналистики, ей довелось пожить три месяца в Москве на редакционной практике, и возникшее тогда острое ощущение неприкаянности оставило осадок на долгие годы.
— Мы здесь, — считает она, — совсем другие русские по менталитету. За более чем сто лет мы впитали восточное бытовое гостеприимство, доброжелательность. У нас не принято, как это частенько бывает в России, не предложить даже внезапному гостю как минимум чашку чаю, не пригласить к столу. В общественном транспорте, на улице люди улыбчивее, добрее, мягче. В нас больше осталось провинциальности в хорошем смысле этого слова. Мы проще в общении и более открыты к диалогу, к знакомству.
За всю свою жизнь мне не довелось услышать даже намека на то, что лучше бы мне уехать отсюда. И это при том, что некоторые ташкентские русские, увы, позволяют себе порой пренебрежение и высокомерие по отношению к представителям коренного населения. Когда-то подобное чувство превосходства объяснялось (но не оправдывалось) известной разницей в уровне культуры. Сейчас для этого и вовсе нет никаких оснований. Меня лично бесит такое национальное высокомерие. Отец моего покойного мужа был корейцем, а мать — русской, и именно под ее влиянием он сформировался как человек русской культуры. Кстати, корейцы, оказавшиеся в Узбекистане, сделали свой выбор в основном в пользу русской культуры.
Вообще Ташкент со времен войны — город “вавилонистый”. Кого здесь только не было, и все уживались, общаясь на русском. Уже в школьной среде формировалась национальная терпимость.
Поэтому и отношение к русским здесь в немалой степени зависит от того, что каждый из нас собой представляет: на чванство и заносчивость можно получить отпор, а проявления подлинной культуры и деликатности неизменно вызывают уважение.
— Многие русские уезжают по причинам, связанным с профессией?
— Да, возможности карьерного роста у узбеков в последние годы выше, хотя я по-прежнему считаю, что действительно талантливый человек, яркая личность, все равно пробьет себе дорогу. Наиболее уязвимые сферы — наука и образование. Производство всегда опиралось на русских. Что касается меня, то профессионально — да, уехавшим в Россию коллегам-журналистам, работающим в условиях реальной свободы слова, можно позавидовать, нам труднее здесь работать, но ситуация не настолько гиблая, чтобы опускать руки.
В обозримом будущем все русские не уедут из Узбекистана ни в коем случае. Диаспора сохранится в основном в Ташкенте и в нескольких других городах. У многих из нас была болезненная реакция на закон о языке, но язык, я в этом глубоко убеждена, — это настолько живая материя, что она никакими писаными законами не управляется. Язык отражает жизненную необходимость. Хотя прошло более десяти лет со времени принятия закона о языке, русский как был языком цивилизованного, развитого Ташкента, так и остался. Да, открыто много узбекских школ. Поначалу многие городские узбеки стали отдавать в них детей из соображений карьерного роста. Сейчас идет обратный процесс — вновь много узбекских детей в русских школах. Владение русским расширяет поле общения. До тех пор, пока русский язык будет необходим как инструмент, он будет жить. В страшилки десятилетней давности: “Ах, не будет русских школ”, “Мы не сможем здесь говорить по-русски” уже никто почти не верит. И язык русский останется, и люди, говорящие на нем.
У сына — он учится в университете — намерение уехать есть, но это желание, пока не подтвержденное реальными планами. В среде близких мне людей стремления уезжать нет ни у кого. Кто действительно хотел, тот уехал давно — кто в Россию, кто в Америку, кто в Израиль.
— Какие общественные институты, по вашему мнению, способствуют консолидации русских?
— Работая всю жизнь в ташкентской журналистике, я мало верю в прямую связь между тем или иным общественным институтом и реальной жизнью обывателя. Поэтому, скажем, Русский культурный центр и люди, группирующиеся вокруг него, — сами по себе, а масса русского и русскоязычного населения — сама по себе. Деятельность, отражаемая в средствах массовой информации, далеко не всегда доходит до основной массы.
Стремления к реальному объединению, сохранению некоего национального единства у ташкентских русских вообще нет. Думаю, в этом одна из особенностей многочисленной нации. У нас всегда спокойно относились к смешанным бракам. Конечно, были бы мы сплоченнее — на уровне быта, организованной диаспоры, — было бы и другое настроение. Любой общественный институт, целью которого будет сплотить, организовать и защитить русских, я готова всячески поддерживать, но реально ли это в наших условиях — сомневаюсь.
— А что вас больше всего не устраивает в современной общественной ситуации?
— Возмущает очередная переделка истории, традиционная для последних пятидесяти лет. Лет пять-шесть назад, я тогда еще работала в газете “Народное слово”, у меня был трудный разговор с одним ученым-историком, входившим в утвержденную постановлением правительства группу по подготовке новой истории Узбекистана. Суть новой концепции в том, чтобы обрисовать весь период российско-советского присутствия в этом крае только черными красками. Опора — на архивные данные, подтверждающие факты насилия, издевательств со стороны русских завоевателей. Но что это за факты? Какой-то пьяный унтер-офицер в кишлаке на Сырдарье схватил ружье, стал стрелять и кого-то убил из местных жителей. Завели уголовное дело со всеми вытекающими последствиями. Теперь этот факт поднимается на уровень обобщений. А почему не обобщать другие факты? Например, в районе Ходжикента часто случались оползни, снося порой целые кишлаки. И кого направляли на ликвидацию последствий? Того же унтер-офицера или штабс-капитана с ротой русских солдат, которые спасали людей, рискуя собой. Что, здесь не было многолетнего российского медицинского десанта, очистившего за несколько десятилетий край от разных и частых эпидемий? Академик Антонина Михайловна Шорохова, моя двоюродная бабушка, приехала сюда врачом после Смольного института, ездила по кишлакам, где женщины и не подозревали о существовании врачей-гинекологов.
Я тому историку задала вопрос: что, я, потомок тех русских, теперь должна испытывать чувство стыда, читая сей опус? До сих пор я испытывала иные чувства, например, гордость, имеющую основанием совсем другие факты недавней истории. В газете тогда вышла моя резкая статья, а работа над этим многотомным трудом продолжается.
Разновидность космополитов
Стремление ташкентских русских к реальному и активному объединению действительно проявляется слабо. За более чем 7 лет своего существования Русский культурный центр Узбекистана так и не стал организацией, обладающей высоким авторитетом среди русских и русскоязычных жителей страны. Суть в том, что в менталитете русских Узбекистана оказалась практически отсутствующей (не развивалась за ненадобностью) пассионарная составляющая, подвигающая человека на личное бесстрашие, провоцирующая создание вокруг него некоей культурной целостности, способствующая саморазвитию. В советское время те, кто был движим стремлением к общественно заметной и карьерной деятельности, ориентировались на Москву, на Россию и уезжали туда. И при этом, как правило, оставались там “на плаву”. Но вот стремление к созданию местного, так сказать, “колониального” национально-культурного объединения у русских Узбекистана, по крайней мере в послевоенное время, напрочь отсутствовало. Тянулись друг к другу евреи, армяне, татары, корейцы. Но только не русские, которые “и так все имели” — русскоязычные театры, газеты, школы, вузы…
В хорошо знакомой мне среде творческой интеллигенции сложилась система ценностей и приоритетов, в которой решительно преобладали понятия “творческой состоятельности”, “талантливости”, “приверженности искусству”. Как правило, никому и в голову не приходило уточнять, к какой национальности принадлежит тот или иной художник. То есть в духовной сфере доминировал интернационалистский подход.
Хотя всеобщие принципы советского конформизма правили бал и здесь. Не акцентируя национальной принадлежности, деятели разных видов искусства создавали в основном то, что вписывалось в общественно-государственную систему, служило ей. Во времена перестройки, когда многие киностудии Союза сняли с полок лежавшие там десятилетиями фильмы, чем-то не угодившие режиму, на “Узбекфильме”, как выяснилось, такой полки не нашлось.
В этой связи характерен опыт создания и недолгого существования в Ташкенте в перестроечные годы (1989—1990) небольшого по масштабам общественного объединения “Интерсоюз”, в создании и деятельности которого мне довелось участвовать. Приток в него людей колебался в прямой зависимости от интенсивности происходивших тогда социально-национальных катаклизмов и их близости к Ташкенту. События в Оше, конфликт, связанный с турками-месхетинцами, точнее, порождаемый ими страх за свою личную безопасность, толкали русскоязычных к объединению. Когда же не только реальная опасность (о ней в самом Ташкенте, в общем, и речи-то не было), но и мнимая тревога отступали, тут же происходил отток участников объединения.
Характерно было и специфически восточное расхождение между декларируемыми и истинными целями. Под знамена “Интерсоюза” встала тогда некоторая (наиболее встревоженная) часть русского и русскоязычного населения Ташкента. Тогда как довольно массовое общественное движение того же периода “Бирлик” (Единство), не декларировавшее резко (еще существовал СССР) отъединительных настроений, было по своему составу мононационально узбекским. Но в отличие от “народных фронтов” и “интерфронтов”, конфликтовавших между собой в других республиках СССР, в узбекистанских, ташкентских движениях времен перестройки преобладали объединительные, собирательные тенденции — как внутри “Интерсоюза” и “Бирлика”, так и во взаимоотношениях между ними, вполне толерантных.
После распада Союза ситуация начала меняться, но поначалу очень незначительно. В отношении русской культуры наступление было медленным и постепенным. По-прежнему выходили газеты на русском языке, вещали телевидение и радио, давали свои представления театры. То есть оснований для организации специального русского культурного объединения вроде бы не было. К тому же в начале и середине 90-х годов власти Узбекистана старались предупредить возникновение “пятой колонны”, отслеживая прорусские и просоветские настроения и опасаясь реанимации СССР. Парадокс, но и в настоящее время, по мнению одного из сотрудников Российского посольства в Ташкенте, принятие в России жесткого Закона “О гражданстве”, уравнивающего в правах, точнее, в бесправии, русских, живущих на территории бывшего СССР, с русскими всего остального мира, обусловлено опасениями нынешней российской власти — приняв в число граждан жителей СНГ по льготному режиму, она тем самым будет, дескать, способствовать усилению позиций коммунистов. Логика, увы, прямолинейная, не учитывающая, что в каждой из новых стран существуют разные русские, в той или иной степени перенявшие черты культур, с которыми они соприкасаются.
Тогда же, учитывая, что русские и русскоязычные представители других национальностей по-прежнему составляли значительную часть научно-технической интеллигенции, властям необходимо было так выстроить свою политику, чтобы, не допуская проявлений дискриминации в отношении конкретных людей, переориентировать патриотические чувства местных русских с России на Узбекистан. Поэтому подход к официальной организации и регистрации Русского культурного центра был особенно тщательным. Наиболее перспективным было, следуя советским принципам тотального контроля, создавать разрушая. То есть создать такой Русский культурный центр, который, функционируя официально, тем не менее ни в коем случае не стал бы активным ядром, действительно консолидирующим русскую диаспору в Ташкенте и Узбекистане. В силу этого проводилась политика проволочек и придирок до тех пор, пока инициативная группа людей, несших в себе некоторую толику пассионарности, не была измотана и не потеряла наиболее активных, но недостаточно терпеливых энтузиастов и пока не было внедрено в нее достаточное количество послушно управляемых и сверхлояльных режиму руководителей. К 1994 году, то есть к моменту фактического создания Русского культурного центра Узбекистана, сделать это было уже не очень сложно, поскольку наиболее социально активные русские в этот период интенсивно переселялись в Россию.
В настоящее время в Ташкенте практически не осталось общественно заметных и значимых, имеющих лидерские потенции деятелей русской культуры. Те представители творческой, педагогической, научно-технической интеллигенции Ташкента, для которых рабочим языком является русский, могут быть отнесены в основном к той или иной разновидности космополитов, но никак не к настойчивым и последовательным проводникам русской культуры. Русские здесь пока нужны, но не как носители многообразной российской культуры, а только лишь как сообразительные, умелые, трудолюбивые работники, специалисты, которые заполняют те социально-общественные ниши, которые никем иным пока заполнены быть не могут. Осознание этого порождает у большинства думающих людей ощущение, что их востребованность временна.
Для большинства ташкентских русских всегда было характерно щадящее отношение к национальным чувствам узбеков. Возникшее в перестроечные годы с подачи московских контролеров словосочетание “узбекское дело” воспринималось большинством из нас столь же оскорбительно, как узбеками. Традиция словесной неряшливости, приоритет дела над словом (“Хоть горшком назови, только в печь не сажай”), издревле присущие российским русским, чужды большинству русских восточных, узбекистанских, усвоивших высочайший авторитет слова на Востоке. В отличие от своих соплеменников в метрополии ташкентские русские не начинают чуть что “резать правду-матку”, а стремятся найти компромисс в трудных ситуациях и, разумеется, опасаются сказать лишнее.
В контексте такого прагматизма любой ташкентский русский, открыто выражающий мнение, не совпадающее с официально-радужным, воспринимается земляками-соплеменниками как человек, принявший решение уехать — в Россию или на Запад. Пока такая взаимозависимость не знала исключений и срабатывала на уровне закономерности.
Русские, оказавшиеся здесь потому, что “Ташкент — город хлебный”, и их сохраняющие такую же ориентацию потомки высоко ценят весьма комфортный климат в городах-оазисах Узбекистана и относительную дешевизну жизни: здесь значительно меньшие, чем в России, расходы на зимнюю экипировку, обилие отличных овощей и фруктов.
Некоторая, правда, весьма незначительная часть русских, уехавших в Россию, возвращается в Узбекистан. Речь, как правило, идет о политически индифферентных людях, выезжавших не в крупные города России, не на заранее подготовленные позиции, а в глубинку, где они столкнулись с не очень дружелюбным отношением к себе местных жителей и оказались не готовыми существовать в “поле более высокой напряженности”, в котором привычно живут россияне. По недавнему наблюдению одного моего земляка-журналиста, живущего и работающего в Москве, “выходцы из Центральной Азии обычно стараются держаться вместе, поскольку психологически не могут прижиться в России, смириться с нередкими проявлениями зависти и хамства, с пьянством”.
Все эти особенности положения русских в Узбекистане не позволяют делать однозначные прогнозы.
То, что постсоветское руководство России слишком буквально восприняло совет А.И.Солженицына отказаться от “среднеазиатского подбрюшья” и пока, судя по всему, следует ему, конечно, не радует. Разумеется, я не имею в виду какие-либо попытки давления со стороны России. Но внятно, в конструктивных формах выраженная и последовательно реализуемая дружественность отношений между Россией и Узбекистаном по широкому спектру позиций прибавила бы местным русским толику психологической комфортности. Как уже сказано, сейчас здесь живут в основном те, кто осознает практически полное отсутствие шансов на успешный переезд в Россию и достойное обустройство там. Все больше становится разорванных семей, когда взрослые дети живут в России и лишь изредка наезжают проведать родителей или немного помогают им материально.
Перспективы большего, чем сейчас, национально-культурного объединения русских тоже, как мы видели, не просматриваются. Для этого как минимум необходимо наличие генерации талантливых, упорных и самоотверженных людей, органично, цельно сочетающих твердое намерение жить и продолжать свое потомство на этой земле с собственной достойно осознаваемой причастностью ко всей русской культуре, а не только к пасхально-пряничному ее слою, и с подвижнической готовностью вносить свой вклад в общую культурную ситуацию в Узбекистане.
“Нищета духа” как готовность к новым веяниям
Что касается чувства исторического стыда, то, думаю, основания для него усматриваются лишь в том, что российское культурное влияние здесь, как выясняется, было порой весьма настойчивым, но не всегда достаточно глубоким. Поставленный Салтыковым-Щедриным диагноз цивилизаторства оказался справедлив не только по отношению к реальным “господам ташкентцам” позапрошлого века. Он приложим, похоже, и к нынешним местным маргиналам культуры, “цивилизаторам”, заразившимся от советских чиновников и обывателей чванством, унаследовавшим советские принципы обманчивого амбициозного самочувствия культурного превосходства.
Слушая и наблюдая раскованных, но не обремененных образованием молодых людей, готовых по радио, телевидению часами — хоть по-узбекски, хоть по-русски — говорить ни о чем, читая их амбициозные рассуждения на страницах местной прессы, понимаешь, что главная опасность проистекает не извне — не от ваххабитов, не от распространения наркотиков, а изнутри — от возрастающей агрессивности маргиналов, самодовольных обывателей, людей с завышенной самооценкой, но лишенных способности к сомнению, рефлексии.
Надо отдать должное активности нынешней ташкентской молодежи. Испытывая естественные в ситуации социальных перемен трудности с получением фундаментального научного образования, многие из них устремляются в сферы, приносящие быстрый успех: реклама, мода, представительская журналистика, иностранные языки…
Разумеется, потенциал развития связан не только с внедрением в этот регион культур, внутренней структуре которых свойственны диалогичность, противоречивость. Как ни парадоксально, этот потенциал обусловлен и тем, что современные здешние молодые люди… не обременены грузом традиций. Комментируя Нагорную проповедь Иисуса Христа, Г.Померанц и З.Миркина утверждают, что первая заповедь “Блаженны нищие духом” — “…это парадокс, который полон внутреннего смысла… Быть нищим духом — значит быть готовым всегда воспринять всюду веющий и никогда не застывающий в окончательную форму Дух”.
Этот анализ одного из главных новозаветных догматов по аналогии позволяет увидеть в Узбекистане перспективу искусственного запуска так называемых неравновесных процессов, возникновения феномена социального творчества. Большевистский эксперимент стал здесь возможен именно в силу того, что идея цивилизаторства не получила достойного отпора со стороны местной культурной традиции.
Восстанавливающие линию преемственности от Тамерлана и изымающие из духовного оборота последние полтора века узбекистанские историки делают это, движимые не только политическими установками, но и стремлением заполнить образовавшийся вакуум Духа.
Но, избавившись от политического диктата Москвы, снизив ее культурное влияние, Ташкент, насыщающий местную духовную атмосферу новым удобным вариантом собственной истории, как социокультурная общность вовсе не лишился способности к восприятию влияний извне. И наряду с инерционным российским культурным воздействием испытывает довольно агрессивное влияние американской массовой культуры. Характер этого влияния довольно парадоксален. В контексте традиций внутренней непротиворечивости, сосуществования на протяжении веков дополняющих друг друга арабской культуры и культур тюрки и фарси, динамичное, основанное на преодолении напористой личностью всевозможных преград американское искусство, в частности, кино, воспринимается двояко. С одной стороны, оно трактуется восточно-мусульманским сознанием как часть бушующего и, следовательно, опасного, враждебного мира (Дар ал-Харб в мусульманской догматике — “территория войны”), альтернативой которому является местная стабильность (Дар ал-Ислам — “территория ислама”). С другой стороны, оно провоцирует и активизирует у молодых людей деятельное начало, формирует уверенность в том, что напористости и предприимчивости достаточно для достижения далеко идущих целей.
Есть и другой аспект. Глубоко континентальное положение Узбекистана (это едва ли не единственная страна в мире, отделенная от моря не менее чем двумя другими государствами) обусловливает чрезмерную затратность, неэффективность внешней торговли. Альтернативой может и должна служить ориентация на производство высокотехнологичной наукоемкой продукции. Но для этого необходимы помимо инвестиций два существенных человеческих фактора. Первый — нацеленность на новое и способность к его восприятию, “нищета духа” как готовность к новым веяниям, как главное условие запуска социокультурного креативного процесса. В Узбекистане он присутствует, хотя мог бы быть представлен более мощно, если бы страна не потеряла и не продолжала терять своих наиболее активных культурных “метисов”, не обремененных догматизмом своих разнонациональных и разноконфессиональных родителей.
Второй фактор — это уровень сложности, технологичности “духа”, заполняющего вакуум. В истории новейшего времени разные страны и культуры, ощутив состояние “нищеты духа”, устремлялись в прорыв, но большинство из них стало жертвами неудач, связанных с “трагедией упрощения” — излишней идеологичностью, исторически быстрым “ороговением” систем. И если проанализировать устойчивый и продолжительный успех США и Японии, то он связан именно с гармонично дополняющими друг друга новизной и сложностью. В Америке приоритетной стала известная свобода от догм Старого Света колонизаторов-протестантов, выдвинувших гибкое управление всеми процессами в стране на ведущее место, а сложность культуры успешно импортировалась иммигрантами, в том числе высокопрофессиональными специалистами различных сфер знаний и деятельности. В Японии же привнесенным оказался американский гибкий менеджмент, а внутреннюю основу успеха составила невероятная сложность собственной традиционной культуры.
Внутреннюю сложность, столь необходимую культуре современного Узбекистана, думаю, не надо импортировать — она уже содержится в сочетании множества представленных здесь и дополняющих друг друга культур. Не ставя категорически одну культуру или конфессию в главенствующее положение, нынешняя духовная и культурная ситуация в Средней Азии обладает реальным потенциалом не просто развития как распространения уже имеющихся тенденций, но возможностью создания исторически беспрецедентного культурного сообщества, которое будет представлять собой уникальный синтез мусульманских, христианских и языческих веяний духа.
Олег Карпов
В этом плане показательна судьба еще одного моего собеседника. Предприниматель в сфере культуры Олег Карпов и не помышляет уезжать из Ташкента. И потому, что он здесь востребован в максимально знакомых ему сферах деятельности. И потому, что женат на узбечке, его жена Умида Ахмедова — известный фотохудожник, первая женщина-кинооператор в Узбекистане. И потому, что совершенно не представляет, чем бы он мог заниматься в другом месте.
Его отец после окончания Ташкентского транспортного института был распределен за пределы республики, но, как только представилась возможность, вернулся и живет с матерью здесь. Родители вроде бы теперь не прочь и уехать, но только если уедет сын и заберет их с собой. А чтобы уехать самому Олегу, по его словам, должно произойти что-то из ряда вон выходящее. Он трезво оценивает трудности, с которыми придется столкнуться в чужом мире, полном конкурентной борьбы. Здесь же все сферы, по его оценке, вакантны, по крайней мере обжитая им сфера культуры — кино, фотография, киновидеопрокат, реклама. Главная причина их незаполненности в том, что уехало огромное количество специалистов разного профиля.
Профессиональные сферы, считает Карпов, упрощаются, какие-то виды деятельности совершенно не востребованы. Конкуренции нет, и это тормозит развитие. У нас все на уровне любительства, в том числе и бизнес. Вширь еще как-то развивается, а вглубь… Это, кстати, тоже удерживает от возможного переезда. Ведь в России многое существует просто на другом уровне, ушло намного дальше. Там нужны другие навыки.
Ташкент по-прежнему очень интернациональный город. И сейчас в школе, где учатся дети Олега, трудно найти “чистого” узбека, “чистого” русского или татарина. Фамилии, как правило, не соответствуют внешнему облику. Процесс смешения наций не остановился. Число участников смешанных браков несколько сократилось, например, уехали практически все греки, но тенденция осталась. Замешенный на почве профессиональных интересов, его брак крепок — младшей дочери всего пять лет, старшей — пятнадцать, но он не стал основой объединения русской и узбекской семей: их узбекские и русские родители по-прежнему едва знакомы. А вот внуки чувствуют себя прекрасно в обеих семьях. Все трое детей с пеленок двуязычны — мать разговаривает с ними только по-узбекски, отец — только по-русски. Они еще более приспособлены к жизни здесь, чем их родители.
Будущее узбекских русских представляется Олегу даже более привлекательным, чем в России, хотя здесь живут уже не совсем русские. По его ощущениям, а им стоит доверять, ведь Олег постоянно соприкасается как с государственными структурами, так и с предпринимателями, некая неприязнь к русским первых постсоветских лет сменилась едва ли не на свою противоположность — уважение и доброжелательство. Любой классный специалист имеет возможность зарабатывать столько, сколько хочет. И нужда в специалистах растет не по дням, а по часам.
Национальное самоопределение своих детей-полукровок Олег возлагает на них самих и считает себя, вспоминая армейскую службу, тоже не вполне русским, затрудняясь, впрочем, в определении отличий. Он остро чувствует разницу в темпах жизни — здесь она намного более спокойна, в характере устойчивых культурных влияний на формирование личности.
Вопрос о вере и духовных ориентирах тоже исполнен для Карпова особого смысла — он не видит существенных различий между советским атеизмом и ритуальностью традиционных конфессий, но признается в безусловной собственной и своих близких религиозности, не укладывающейся в рамки известных представлений. Многие элементы конкретных ритуалов и догм как в христианстве, так и в исламе, их скорее отталкивают, но не затрагивают глубинных аспектов веры.
“Зона творения”?
Ташкент масштабом своей интернациональности действительно был в ХХ веке новым Вавилоном. Он может стать и новым Иерусалимом или Меккой, где “нищета Духа” приводила в свое время к рождению дотоле беспрецедентных образов мысли и действия. Известно, что всякая аналогия хромает, но тем не менее “духовными яслями” современного человечества Иерусалим двухтысячелетней давности в немалой степени сделала его тогдашняя окраинность, где в продуктивное соприкосновение и взаимодействие входили античный, египетский, персидский миры и застывший в догме, но необходимый, как матрица, мир иудейский. Так и в природе, в геологической истории Земли, по тонкому наблюдению Николая Вавилова, именно границы соприкосновений праматериковых плит, где виды растений были не столь устойчивыми, как в центре, становились “зонами творения”.
Важнейшее условие успешного креативного развития в Узбекистане — изменение акцентов государственной политики в сфере культуры. Пока здесь, увы, все еще наследуются большевистские принципы “культурного строительства” — спрямления, упрощения истории — и копируется российско-советская модель этнокультурных отношений, только с русской бремя лидерства в многонациональном поликультурном пространстве переложено на узбекскую культуру. Выдержит ли она это бремя в условиях усугубляющейся природной и культурной экологической хрупкости? Не постигнет ли ее участь русской культуры, переживающей сейчас беспрецедентный по масштабам кризис? Уже сейчас ясно, что взятый в Узбекистане сразу после обретения независимости курс на создание национального государства к нынешнему времени претерпел существенные коррективы, — верх, слава Богу, одерживают присущие жителям нашей страны, в том числе и руководителям, деликатность и прагматизм, особо важные в тонкой сфере межнациональных отношений. Если бы был сделан следующий шаг и в области культурного самоопределения была избрана еще более толерантная модель, близкая к канадской или швейцарской, то и шансы для этнокультурной стабилизации и перехода к реальному интенсивному развитию в Узбекистане, думаю, заметно бы возросли.
1 Когда эта статья готовилась к публикации, пришло скорбное сообщение о безвременной кончине Инны Когай, ей не было и пятидесяти. (Прим. автора.)