Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2003
Найдите имя для страны
— Женя, давай поговорим о Пушкине, — взмолилась я, обращаясь к скотнику Пьянкову из Новозыряновки Алтайского края.
— Ой, господь с вами, Эльвира Николаевна, какой Пушкин… Я учился-то как… В первом классе учительница приходила на урок прямо с управы домашней. Уж что мы там узнавали… В третьем — у нас мужик был. Мы самолетики на уроках пускали. Он все терпел, а потом в перемену откроет камелек, а там поллитровка. Так что каждый своим делом занимался.
У Пьянкова четверо детей. Все мальчики. Если заболеют, надо везти в Барнаул. Это до Косихи 10 рублей отдай, да от Косихи — рублей тридцать. Вот и считай.
А в хозяйстве, где работает Женя, восемь лет не платили денег.
— Я вот все приставал к врачу: доктор, может, сала принесть или мяса? .. А он: “Пьянков, принеси две тоненькие тетрадки. Одна — чтоб в клетку, другая — в линейку. И клей не забудь”.
Еду домой и причитаю: какая же болезнь у моего ребенка? Что ему там заклеивать собираются? Опять пристаю к доктору: может, сала или мяса принесть? А у него та же песня: две тоненькие тетрадочки.
Ну я не вытерпел и спросил: на что клей-то?
— Да нам не столько лечить надо, сколько все записывать. Ты думаешь, парень, мы лечим? Мы пишем. Мы — писатели.
Заехал Пьянков в Косиху. Хотел заночевать. А тут — теща Галина Баева нарисовалась.
— Где шастаешь-то? Мамашу надо хоронить.
— Какую мамашу?
— Да твою. Приготовься, у нас с тобой три покойника.
Пожар случился. Сгорели мать и брат с женой. Дети утром успели в школу уйти. Есть подозрение, что дом подожгли с умыслом. Родственница Жени алименты на детей получила — может, кто и позарился.
На месте дома — пепелище. Решил Женя упросить директора сельского клуба поставить три гроба хоть на час в зале. Чтоб люди по-людски простились. А ему: клуб — просветительное учреждение, а также развлекательное. Покойницкое дело сюда никак не подходит.
— Да где ж прощаться? — вскричал Женя.
— А где дом был, там и гробы ставь…
Женя молод и красив. Закончил мореходку. Сейчас тракторист, скотник и на дуде игрец.
Он совсем собрался уходить, но вдруг прикрыл дверь и залпом, как одно предложение, произнес:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Значит, все это время думал о Пушкине.
Теперь я знала точно: как наступит просуха, поеду с косихинской подругой к Жене Пьянкову.
К нам едет корреспондент
Ехать пришлось на тракторе, а потом уж попуткой прямо до дома Жени. Это на въезде в село.
Бригадир отделения собрал доярок, скотников и на утренней планерке объявил:
— Пьянков, уйдешь сегодня с работы поранее. К тебе московский корреспондент заявится.
— Ой, — закудахтала Галина Баева, теща Жени. — Женька, ты принародно скажи, что ты украл?
— Да ничо я не крал…
— Ну а чего тогда она едет? Ты сам вразуми: если ты ничо не крал, на что ты ей сдался? Сознайся, может, колесо от трактора попер или чо еще?
Женя молчал. Доярок как ветром сдуло.
— Девки, вы куда кинулись?
— Галя, мы подбеливаться пошли. Мало ли что…
Белили стены, где молодняк содержится.
К вечеру в нашем доме перебывали все соседи. Кто соленый арбуз принес, кто квашеную капусту. А все больше печали несли.
У старика соседа лошадь украли. Он без нее не то что без рук — считай, жизнь отняли. Вся жизнь деда связана с лошадьми. На фронт не взяли, хотя годочком вышел: росточком не вышел. Оставили конюхом в деревне. Мужиков не было. Он и сейчас ростом некорыстен. Схоронил старуху. И вот новое горе — лошадь украли. Слезьми заливается дед.
Пришла сводная сестра жены Пьянкова Наталья. Красивая, но замотанная жизнью. Работает в детском саду на трех работах. Зарплата — копейки. Мне предъявляется счет: объяснить, как сегодня можно вырастить и выучить детей.
Сначала, как я поняла, надо вырастить как минимум трех свиней. Одна свинья уходит на одежду детям в школу. Вторая — на лечение детей, третья — себе в зиму.
— Вот все ж таки интересно мне знать, чем это вы, Пьянковы, выбились, что к вам журналист заявился в дом? — спрашивает Наталья свою сестру Ольгу.
— А вот, видать, и выбились, — радостно возвещает Ольга, тряхнув белокурой гривой.
Детских здесь не платят давно.
На рождение четвертого ребенка Ольге положены деньги. Сейчас Пьянковым не хватает двух тысяч заплатить за дом. Если промедлят, их выселят. Дом неказистый, но все одно — жить можно. Новорожденный попал в реанимацию, а тут Ольге паспорт менять надо. Фотографию можно сделать только в Косихе. Снова отдай сорок рублей, да и дорога денег стоит. Через полгода Ольга заявилась в собес, а ей сказали:
— Ты бы до свадьбы еще дотянула… Нет тебе денег…
Ко мне еще один вопрос: из чего исходят власти, определяя среднемесячный доход сельчан?
— Подумай своей головой, — не унимается соседка. — Определили, сколько моя корова молока дает… Знаешь, девка, там цифирь какая была? 721 литр. Ну, ладно, пущай семьсот литров. Я согласная. Пущай будет 20 литров, но откуда один литр у них объявился? Откуда он выискался?
Деревня, в которой я учительствовала, была еще сталинская. Суровая. Жестокая. Но игры с крестьянами, как я поняла, все те же, прежние. Приходят новые поколения и не становятся хозяевами земли, на которой родились деды и прадеды.
До глубокой ночи ждем Женю с работы. Он так и не пришел. Рано утром Ольга хлещет мужа по щекам. Будит на работу. Я тут как тут со своей обидой. Ольга резко меняет интонацию: он как с фермы шел, так в каждую избу заходил. Рассказывал, что к нему журналист приехал. Ему подавали. Не без того. Вот он к утру и заявился.
В голосе ни злобы, ни обиды. Вроде все правильно. Так тому и быть.
Сокровенный человек
…До автобусной остановки меня провожают Виталий и Серега, старшие дети Пьянкова. Накануне мы до ночи читали букварь. Азарт чтения был вызван моим диктофоном. Его впервые видели в глаза. Едва научившийся читать по слогам, Серега готов был повторять тысячу раз один и тот же текст, чтобы стать свидетелем чуда воспроизведения своего голоса и своих ошибок в том числе. В доме из техники — один черно-белый телевизор. Изображение утрачено. “Он у нас теперь радио”, — смеется Ольга.
Весенние замерзшие лужи коварны. Серега идет впереди меня, то и дело оглядываясь. “А вы сумеете перейти?” — спрашивает тихо и с такой сокровенностью в голосе, что все эти интонации запечатлеваются в моем сердце, и я уже знаю, что должна еще раз приехать сюда: придумала себе заделье — сделать подарок Виталию к новому учебному году. Часы — вот мечта недостижимая.
Спустя месяц снова мчусь в Новозыряновку, как будто других дел у меня нет. И что же тянет меня в этот покосившийся, не выкупленный у хозяев дом? Какая сила манит под крышу, где ни воды, ни туалета?
Помимо нищеты и сплошного безденежья, есть нечто в деревенской избе, что указывает на незыблемость и прочность жизненного лада, как бы ни корежила жизнь ее обитателей. Откуда идет это ощущение? От языка ли, каким говорят Пьянков и его теща Галина Баева? Языка в его этической чувствительности, как сказал бы Бродский. А может, это ощущение от того, что поэт называл задатками духовного рая. Рая, который не состоялся для русского человека, но который существовал и существует в возможности.
Так или иначе, но я снова в Новозыряновке.
“Дар напрасный, дар случайный”
В доме переполох. Сбежал поросенок, которого надо было выкормить в счет долга. Поросенок — циркач. Искали долго. Почти сутки. Нашли на окраине села. Выбился малец из сил.
И на этот раз Женя Пьянков дома не объявился. Я видела его мчащимся через всю деревню то на мотоцикле, то на грузовике. Он сидел за баранкой, обдавая меня густой пылью, а я все недоумевала.
Виталий, старший сын Жени, больше всех переживал за нашу невстречу.
— Да стесняется он, — сказал однажды сын про отца. — Стесняется папка наш… Очень…
— Ой, застеснялся бедняжка… Погляди-ка на него… Залил шары да мотается по селу, — откликнулась Ольга.
— Да, а ты не заливала шары?
— Когда это было? Когда?
— Когда… В Новый год под печкой не ты валялась?
— Ой, вспомнил Новый год. А кто в Новый год не валяется? Ну хоть одного назови.
Карта Виталия бита. Под Новый год валяются под печкой все.
…Вышли с Виталием в поле. Спрашиваю, какая у него есть мечта. Он долго медлил. Потом сказал: “Чтоб была работа и мотоцикл”. Часы повергли Виталия в восторг, но вскоре я не увидела этих часов на его руке. Они оказались у деда, который шел в ночное. Виталий щедро делился ему подаренным.
У деда нынче радость. В прошлый приезд он рассказывал, как в его дежурство украли восемь коров. С него начали высчитывать деньги. “Я помру, а им еще должный останусь”, — горько шутил. И вот нашлись воры. Из соседнего села.
Мимо нас пролетел на мотоцикле Женька.
— …А все из-за свиньи вышло, — ни с того ни с сего заговорил снова об отце Виталий.
— Из-за какой свиньи?
Оказывается, теща одарила Пьянковых поросенком в надежде, что, когда он вырастет, можно его продать и рассчитаться за дом.
— А тут у бабы опух нашли и в больницу отвезли в Косиху… Мамка перебралась к бабе управляться. Один раз пришла домой, а свиньи той нет. Папка ее зарезал и увез. Погрузили с Егошкиным свинью в мотоциклетную люльку и отъехали.
Дальше история темная: то ли продали они свинью, то ли пропили. Но однажды, проснувшись в чужом селе, два приятеля увидели: свиньи нет и люльку от мотоцикла кто-то отвинтил. Женька утверждает, что свинью продал, а деньги те в надежном месте.
— Нет, ты мне их не давай в руки. Ты мне их только покажи, как они выглядывают, — домогалась Ольга.
— Вот папка и думает, что вы из-за той свиньи к нам приехали. В деревне все знают. Вы как только заехали, Егошкины ворота на крюк закинули. Вдруг вы и к ним зайдете. Из-за свиньи все это. Из-за свиньи…
Потом я бродила по селу с Серегой. Есть в деревне такой тип болезненно печального ребенка. Непонятно, какие условия формируют этот тип. Он кажется чуждым всему, что предлагает деревенская жизнь. Порог чувствительности у таких детей очень низкий. Я болела за таких детей в пору своего деревенского учительства. Возможности адаптации к жизни у них нулевые или даже трагические. Сережа был из них. У него потрясающая способность различения цвета, звуков, красок.
— Ой, Подмарьков заехал, — сказал он однажды, имея в виду председателя колхоза из соседней деревни.
— А как ты узнал? — спросила я.
— Его рубаха желтеется в поле. Ни у кого такой рубахи нет. Только у него.
…И вспомнилось мне дальнее-предальнее грузинское село Ванати в Южной Осетии. Внуки моей подруги Нателлы жили в подвальном помещении. Сам дом был разбит землетрясением. Света в селе не было несколько лет. Однажды полуторагодовалая девочка завизжала от восторга, показывая ручонкой на чашку с лобио, стоящую у слюдяного оконца. Мы не сразу поняли, что восторг был вызван струйкой пара, идущего от горячего лобио. Струйка странным образом извивалась, порождая причудливый рисунок. Как можно было уловить его в кромешной тьме?
Какова природа этой детской чувствительности, которая, конечно же, — дар?
Но дар случайный? Дар напрасный? Заныло, застонало сердце мое…
Вот и Сережин дар никому не нужен. Я так и не поняла, перешел ли Сережа во второй класс. Скорее всего, его оставили на второй год. Наша школа с ее логистикой-шагистикой не оставляет места таким ученикам, как Сережа. Значит, дотянет как-нибудь до седьмого класса… Что потом? Какая-нибудь Чечня… Я видела таких тонкошеих сельских мальчиков на блокпостах Чечни с чирьями от простуды, стертыми ногами.
И — печаль, неизбывная печаль в глазах. Ничего, кроме печали, нет в этих глазах. Я ни разу не слышала Сережиного смеха. Он с недетским напряжением вглядывается в мир, обнаруживая только в природе отзвук своей душе.
Галина
Вечером собрались в доме Галины Баевой. Мылись в бане. Ели молочную лапшу. О таких женщинах, как Галя, в деревне говорят: баба с проворотом: быстро дела проворачивает.
От первого мужа, которого любила, ушла сама. Ходила в соседнее село мать проведать. Пришла чуть живая. Устала. Ну мужик взялся отчитывать. За нее, Галю, болел. А она встала и ушла из дома. Насовсем. Через много лет встретилась с Геннадием. Со всей его новой семьей. Он и сейчас готов уйти к Галине. Но она знает — не судьба.
Рабочий день Галины начинается в пять утра на ферме. Потом непременно вечерняя дойка. Доярок всего две, чтобы было что заработать. Корове надо дать дробленку, нацепить неподъемный доильный аппарат. Раньше то и дело меняли аппараты. Сейчас все куда-то исчезло.
Техника — вообще на грани фантастики. Купить новый комбайн — это надо заложить все село со всеми его обитателями. Горюче-смазочные материалы сжирают все. Про цены на молоко уже никто на селе и не говорит. Устали смеяться над тем, как государство оценивает крестьянский труд.
— Помяните меня, — говорит бригадир, — скоро начнется эпоха освоения целинных земель. Земли пустуют и погибают. Вот показывали по первой программе немой фильм: мужик бабу запряг вместо лошади, а потом ту бабу хоронил… Близко к тому времени подходим.
Допоздна сидим на ферме. Мало ли что случится. Может, кто кран откроет и молоко выльется. Такое бывает, когда хотят скрыть воровство. Надо не забыть вовремя принести снег для охлаждения молока. Под густым слоем силоса хранится снег в первозданной холодности и белизне. Это сколько же снега надо заготовить.
Рядом с нами скотник Федор произносит речь в защиту природы. Мой диктофон буксует.
— Правильная у тебя техника, Эльвира. Федор с сыновьями — известные у нас конокрады. Природу он защищает… А конь тебе кто? Не природа? Природа и есть.
Определение для государства
Наутро еду с шофером Максимом и лаборанткой Анной на молоковозе до Косихи. Спрашиваю у Максима, какая у него зарплата.
— Ну двести рублей в месяц может выйти… Только на руки их не получить.
“Когда въезжали в деревню, видели, сколько мой мужик натюковал сена? — спрашивала меня Наталья, дочь Галины Баевой. — Рублей на семьсот будет. Только денежки эти на бумаге писаные”.
Наш молоковоз трясет и подбрасывает на ухабах. Максим торопится. В объезд по хорошей дороге ехать не хочет. Едет по прямой. В который раз дивлюсь российскому крестьянину, работающему ни за грош, ни за копейку. Чего ему, Максиму, торопиться? Денег-то все равно не дадут.
Лаборантка Анна получает 120 рублей в месяц.
— Вот ты мне ответствуй, — пристал один тракторист. — Какое у нас государство? Дай ему определение. Имя ему найди. Без имени нельзя. За восемь лет работы в колхозе — ни копья. Пришел мне край: ребенка надо было везти в больницу. Я пошел на колхозное поле. Набил два мешка семечек. Продал в Барнауле бабкам для их кулечков. Две тысячи у меня получилось. Работать от зари до зари — заработать не получается. Своровать — вот они тебе денежки в кучке.
Определение государству я дать не смогла. Имени не подыскала, но одна мысль гвоздем засела мне в голову. Мысль о разрыве между жизнью народа и элиты. Не элиты власти, а элиты в собственном смысле этого слова — интеллигенции. В свое время это гениально подметил Иосиф Бродский. Там, в Венеции, он вспоминал старика, приговоренного к вечной ссылке за колоски. И мысль-нерв: никто никогда не узнает об этой судьбе. Дурной знак для нации. Сдается мне, что разрыв этот стал давно свершившимся фактом.
И то, что презрительно называют пассивностью народа, его неучастием в так называемых демократических процессах страны, по сути, есть иная форма бытия, где центральным моментом является выживание в самом изначальном, первичном смысле этого слова.
Потому что можно и не выжить.
Принцесса Дерби из Алтайского края
Не орловские, но рысаки
Я шла на утренний автобус. Уезжала из Косихи Алтайского края. Здесь был большой праздник — 251-й год селу.
Слышу обрывок фразы: “…конезаводчик из “Майского утра”…”. Вот на этом я и попалась! “Майское утро” — это же название знаменитой коммуны, где Адриан Митрофанович Топоров читал крестьянам Пушкина и Гейне. Четыре десятилетия связывают меня с этим именем. В августе 1961-го я встретилась с Топоровым. Время полета Германа Титова в космос.
Коммуна… Конезаводчик… Какие версты отмахивает история. Дух захватывает.
— Да, есть там один. Американских рысаков разводит. В Глушинке он поселился. Только не любит вашего брата, журналиста.
Эту весть я вынести спокойно не могла. И ровно через сутки вернулась в Косиху.
С Глушинки началось мое летне-осеннее погружение в деревенскую жизнь. По прошлому опыту знала: чем ближе к земле, тем ближе к сути. Многое так и не прояснилось. Но вопрос о земле, о смысле нашей жизни на ней стал предметом бесед с людьми всего-навсего одного района.
— Александр Иванович, да прими ты ее, ради бога. Горюхина — свой человек в нашем районе. Плохо про нас не напишет, я тебе даю слово, — это глава администрации Косихинского района звонит Злобину. Конезаводчику.
И вот я, свой человек в нашем районе, еду в Глушинку по плохущей дороге. Сюжет, так красиво мной выстроенный, сломался напрочь. Это совсем не то “Майское утро”. Осталось лишь название коммуны. Все бывшее восстановлению не подлежит. Быльем поросло.
Шофер представился Серегой. Переселенец из Казахстана. Оттуда и главный бухгалтер. Глушинку отыскали через… Интернет. Злобину были нужны опытные счетные работники.
— Не жалеют, что забрались в глушь?
— Смешно слушать. Здесь такие земли! Природа. А главное — ты человек. Никто тебя не унизит только за то, что ты русский. Взрослые еще терпели. Дети сламывались. А здесь… Да о чем можно говорить, если во главе всего стоит Злобин. …Договорились сразу. Про коопхоз, в котором председательствует Злобин, говорить не будем сейчас. Дела плохи. Поживем до следующего лета. Предприятие было убыточное. 11 апреля 2001 года прошла процедура банкротства. У председателя есть план, как подняться с колен. Это не так просто. Если отдали литр молока за 2 р. 80 к., а дизельное топливо берем по 7 р. 10 к. литр… Если тонна пшеницы в лучшем случае стоит 1200 рублей, а комбайн “Енисей” — полтора миллиона… Про закупку и эксплуатацию техники говорить не будем. Постыдная картина получается. Ну и как жить? Как развиваться?
Удавка с сельхозработника не снимается. Я еще застала сталинскую деревню. Люди жили без паспорта. Отчетливо помню, как моя хозяйка тетя Нюра ездила в город закупать яйца, чтобы уплатить налог.
И что? Да ничего! Крепостное право остается, только форма меняется.
…Сегодня в Глушинке праздник: работающим дают по 300 рублей. Для кого-то это, может, и не деньги вовсе, но в других хозяйствах и таких не дают годами.
Так зачем Глушинке американские рысаки? Теперь о рысаках я знаю все. Конечно, с орловским рысаком мало кто может сравниться в мире по красоте. Но селекция идет быстрее, когда закладывается один признак. Прагматичным американцам не до красоты. Они заложили один признак — резвость. Вот на это и запал Злобин еще в детстве.
Сегодня, не будучи ветеринаром, он овладел такими умениями и навыками, которые ему позволяют держать породу и выращивать молодняк.
Именно здесь, в Глушинке, я узнала все про лорда Дерби и его приз, поскольку первой мне вывели Принцессу Дерби. Знаю, когда родился Гамблетониан, первенец американских рысистых. 1849 год. Но Че Гевара во мне никогда не умрет. Хожу по жилищу рысаков. Над каждой лошадью — лампочка. Все вычищено, кругом порядок. Скоро выстроят тамбур, чтобы сквозняк не прихватил. А рядом, в загоне без навеса, тоже лошади. Я заныла:
— Почему у тех крыша, а эти под открытым небом?..
Злобин устал мне объяснять: есть понятие порода и многое другое. Наконец обреченно вздохнул:
— Ну интеллект у них другой, понимаете?
Понимаю, но не смиряюсь.
На территорию завода, если так можно назвать необъятные заливные луга, лихо въезжает на качалке наездник. Экзотический залом шляпы, длинные волосы туго стянуты резинкой. Ну прерии американские — и все тут. Наездником оказался местный, глушинец, Сергей. Один из рабочих завода. Совсем молодой парень.
Откуда же эта нездешняя стать, достоинство в очах, особая грация уставшего от работы человека? А это все отсюда, из Глушинки. В нас, Господи, оказывается, все есть!
Сергей говорит с лошадьми обо всем. Они ему отвечают. Он в это верит.
Прошла красивая рабочая лошадь. Я снова заканючила о равенстве и братстве.
Злобин профессиональным взглядом отметил:
— Прилитие крови здесь явно присутствует… Они все для меня лошади. Но разное у них назначение.
Задаю самый свой главный вопрос:
— Зачем Глушинке, где люди едва сводят концы с концами, — такой раздражающий фактор, как американские рысаки? Какова экономическая выгода?
— Пока — никакой. Видите ли, детей иметь экономически невыгодно: неизвестно, будут ли тебя в старости кормить. Еще невыгоднее содержать престарелых родителей. Но именно по этим двум параметрам судят о праведности человека. Это к вопросу о выгоде… Знаете, что происходит в Глушинке, когда становится известно, с каким временем пришла наша лошадь? Глушинка поет.
Я покидаю жилище американской “стандартбредной”. Демонстративно иду по домам глушинцев и не ведаю, что уже попала в плен к лошадиной красоте.
Прощаюсь с Вячеславом Шумаковым, инструктором. Тридцать лет проработал на ипподроме в Алма-Ате. Как залетел в эту глушь?
— Да это разве глушь? Посмотрите, какой выезд, какие поля.
Вячеслав на жизнь смотрит с лошадиных позиций. Если лошадям хорошо, ему-то почему будет плохо?
Глушинка и… глобализация
Зашла к казашке Наде Махашевой. Ей около семидесяти. Живет в Глушинке с 1989 года. Она занималась в этот день переработкой молока в масло.
Надя сдала свою долю в аренду фермеру. Получила 10 тонн пшеницы, корма. Не обидел ее арендатор. А вот в этом году сказал:
— Ничего не вышло, Надя. Ничего не получишь.
Надя спрашивает меня, как ей быть.
С этого момента я столкнулась с проблемой долевой земли. Номинально доля есть у каждого, кто живет в селе. Фактически земли нет. Но об этом — дальше.
Завожу разговор о купле-продаже земли. Жду взрыва страстей. Его нет. Не странно ли?
“Пусть покупают, если есть деньги”, “моя-то доля — за мной”, “если купят, не увезут же землю” — набор этих фраз повторяется в каждом селе.
Но было ощущение, что есть какая-то мысль о земле, которая прямо не высказывается. Она есть. И мысль эта тревожная.
Давно пора уезжать, а я шастаю по деревне. Злобин опоздал из-за меня на какое-то совещание.
Опять зацепилась. Около столовой стоял мужчина лет пятидесяти. С нездешней странностью в глазах. Залетная птица? Оказался директором столовой.
В небольшом помещении царил порядок. Столы покрыты клеенкой в клетку. В граненых стаканах — полевые цветы. Сорок человек каждый день привозят с полей на обед. Меня проводили в закуток, называемый кабинетом директора. На круглом столе в центре стоял раскрытым цветастый зонт, а под зонтом расположились красочные куклы. Венчали экспозицию два лебедя. Один — черный. Другой — белый. Эта экзотическая картина — часть выставки инвалидов. Директор столовой — руководитель общества инвалидов.
Владимир Сергеевич Савельев преподавал русский язык. Заболел. Забрался в Глушинку. Злобин уговорил Савельева взять столовую.
Владимир Сергеевич пишет стихи. Он прочел мне стихи о старом заброшенном доме и о попытках открыть дверь, чтобы поспеть к вечернему застолью. Но у крыльца уже давно нет следа.
Савельев читает стихи в клубе. Бывают у них праздники в селе. Бывают.
…Злобин уже всюду опоздал. В машине разговор был резким. Он очень точен во всех формулировках, поскольку все они выношены им в долгих размышлениях над судьбой российского села.
— А знаете, кто самый большой кидала и рэкетир? Государство! Это оно выдумало легенду о дотационном сельском хозяйстве. Все как раз с точностью до наоборот. Это мы, люди села, дотируем наше государство согласием на нищенское существование. Мы дотируем государство своими копеечными зарплатами.
Путь был долгий. Разговор зашел о глобализации.
— Ну хорошо. Наше мясо им не подходит. Мы его сдаем за бесценок. Перекупщик душит. Но если все продовольствие мира будет сосредоточено в одних (нескольких!) корпорациях, процесс форсирования естественной природы зайдет еще дальше. Бешенство коров — всего лишь сигнал. Мы еще чуму получим. Надо остановиться. Природа насилия не терпит. Никакая природа. Ни та, которая лес, ни та, которая корова.
Я все хотела напоследок спросить Злобина, что он думает о предложении американцев выселить людей из Сибири (поскольку невыгодно экономически их здесь держать) и осваивать богатства, если таковые имеются, вахтовым способом.
По обе стороны дороги тянулся неописуемой красоты лес. Деревья все еще были зелеными в ожидании жара осени.
Я вспомнила реплику о стариках, детях. Перед глазами проплыла кобыла, которую Злобин назвал в честь своей матери Пелагеей, и я поняла, что никогда не спрошу конезаводчика из Глушинки о проекте высоколобых американцев. Никогда!
Последний романтик коллективного хозяйства
С Евгением Ивановичем Степановым познакомилась лет семь тому назад.
Он ждал изменений в стране. Готовился к переменам, потому что жить по-прежнему было нельзя. Искал новые механизмы хозяйствования. Как истинно сельский житель понимал: не все выделятся в самостоятельные фермеры. Если нет начального капитала, если нет средств производства, нет рычагов власти, куда кинешься? А таких бедолаг в деревне большинство.
Он хорошо запомнил этот страшный период — начало девяностых. Колхозы покидали специалисты — инженеры, агрономы. Рушились фермы, резали скот, бросом бросали землю.
Я тоже отлично помню это время, Приехала в одну деревню, зашла в избу и стала свидетелем типичной для той поры сцены.
Петр Лоскутов, отработавший всю свою жизнь в колхозе, решил взять пай колхозный и завести свое дело. Он подсчитал паи деда, отца, матери, жены. Вышло у Петра 75 миллионов теми деньгами. Он, конечно, их с колхоза требовать не стал. Пришел к председателю и предложил обмен: за паи всех родных оставить ему старенький “Камаз”, что стоит у него во дворе. Колхозная машина. Руководящие работники к тому времени растащили все, что можно, а таким, как Петр, предложили… заплатить колхозный долг. Хозяйство убыточное, вот долг и разложили на всех членов колхоза. Будешь требовать долю — возьми с собой и колхозные долги.
Петр решил судиться.
— Петька, охолонись! Не судись. Нас же сошлют, что с детями будем делать?
— Мать, куда сошлют? Мы уже давно сосланные. Мы — в Сибири. Куда еще?
— Ой, сынок, у их для нас местов, как у дурака махорки. Оглянуться не успеешь, уже лес валишь.
Всю эту ситуацию Степанов предвидел.
— У меня был умысел. Сохранить хозяйство.
Он разработал такую модель хозяйствования, которая позволяла в рамках коллективных форм (подчеркнем!) создать все условия для создания новых структур, которые отвечали бы рыночным отношениям.
Консультировался с экономистами Барнаула, Новосибирска, Москвы. В институте экономики Сибирского отделения наук стал своим человеком.
Он создал ассоциацию крестьянско-фермерских хозяйств. Ее зарегистрировали в апреле 1991 года. Добровольное объединение работников-совладельцев на основе коллективно-долевой собственности. Кардинальная идея Степанова — государственная собственность переходит в частную, а частная в коллективно-долевую. Коллективно-долевая собственность — это собственность, не отчужденная от человека. Она твоя, но на территории этой собственности ты завязан с другими, кто передал тебе часть своей доли по контракту.
Степанов знал психологию селянина и понимал, что человек должен быть поставлен в ответственную зависимость от результатов своего труда. Каждое хозяйство само определяло количественный и профессиональный состав своих членов, определяло структуру площадей и объемы производства
— А знаешь, Евгений Иванович, я, однако, нынче не буду гречихой заниматься, — скажет ему крестьянин.
Садились обдумывать конъюнктуру рынка, возможные последствия такого выбора.
Полевод сам определял, нужен ли ему К-700 или он нынче обойдется старыми.
Основой взаимоотношений стали контракты. Это была детально разработанная система, которая определяла отношения между ассоциацией и руководителями, ассоциацией и специалистами дирекции.
Исполнительным директором стал Степанов.
— Они меня наняли. Моя задача гармонизировать отношения между подразделениями. За мной была сфера внешних экономических связей, контакты с рынком, стратегия развития, реализация продукта.
Система заработала. Люди окрылились. В этот период я приехала в Малахово. Имя Степанова было на слуху. На материале малаховского хозяйства защищались диссертации. Степанов не защитился. Некогда было.
Он дал себе зарок: не разговаривать с журналистами. И был прав. Стоило Степанову заговорить о коллективно-долевой собственности, как его тут же называли красно-коричневым. Любой шаг на земле оценивался идеологически. Степанов послал всех журналистов.
Наконец, он увидел своих селян другими:
— Оказывается, мы не лодыри и не пьяницы. Мы забыли, что такое воровство. Воровать стало невыгодно. У кого воровать? У себя? У тебя была ответственность за крестьянина из другого подразделения. Потому что твоя плохая работа отражалась на его благосостоянии. Я понял, мы можем быть другими. У нас было не финансирование, а самофинансирование.
Каждое хозяйство само зарабатывает средства на себя. Оно и формировало фонд потребления. Совокупный чистый доход распределялся в соответствии с вкладом каждого.
Особая статья забот Степанова — социальная защищенность пенсионеров. Они с охотой передавали свои земельные паи в аренду ассоциации. Кроме дохода, получали социальные льготы наравне с работающими совладельцами.
— Я понял, та форма коллективного хозяйствования, которая у нас была раньше, настолько искривила психологию крестьянина, что ему попервости трудно было постичь, что сделанное им — ему же и принадлежит.
Полетное время было для Степанова.
Но удавка за удавкой появлялись на шее. Евгений Иванович на своей шкуре испытал грабительский расклад: кабальные условия кредитования, диспаритет цен, ценовая политика на горюче-смазочные материалы и т.д.
— Все никак не поспевал за нашим государством. То в транспортные тарифы не впишусь, то еще во что-то. Учтите, у нас область рискованного земледелия. С этим никто не считается. Элеватор — государственное учреждение. Задолжал мне 6 миллионов рублей. Вернул через год. Деньги обесценились. А мы купили четыре “Дона”. Я не успевал ликвидировать последствия грабительских акций государства. Скажите, есть смысл выращивать пшеницу, если ты едва прикрываешь расходы? А занятия животноводством просто обессмысливаются.
Кто только не паразитирует на труде крестьянина! Откуда такие цены и прибыль у монополиста-переработчика?
Степанов мало-помалу начал налаживать перерабатывающие цеха.
Его заботили личные крестьянские хозяйства. Знал, крестьянину нужны ссуды, кредиты. Он искал возможность придать определенный статус личным хозяйствам. Пришел 1996 год. По новому Гражданскому кодексу законы, по которым была создана ассоциация, утратили силу. Фермерству приказали долго жить.
Начались поиски новых организационно-правовых форм жизни.
Потом дефолт. Я во второй раз приехала в Малахово. Евгения Ивановича не было. Его жена знала дело ассоциации в деталях. Настроение было грустное. Удавка затягивалась. Степанов искал выход.
А тут как назло — подряд умирают мужики, не дожив до шестидесяти. Непьющие. Работящие.
— Стало стыдно людям в глаза смотреть. Доходы падали. Держать инфраструктуру села стало накладно.
Уже слышны шаги капитала по деревне. Но речь, увы, не об инвестициях.
— Вот он не пашет и не сеет. Но у него есть мощный импортный комбайн. Он предлагает мне уборку. 33% берет себе. Уберет быстро. Это не наши “Дон” с “Енисеем”. Знаете, на чем я свихнулся? На одном вопросе: почему тот, кто пашет и сеет, кто в поте лица добывает хлеб, не может иметь такую технику?
Я понял главное — нам не дадут жить и развиваться.
Десять лет Степанов продержался со своим детищем. И — все. Ушел. Как в воду канул.
Имя Степанова исчезло со слуха. Поговаривали, что он уехал в другие края.
Забыть я его не могла. Сентябрь 2002 года.
Я в третий раз в Малахово.
Евгений Иванович занят только личным хозяйством. Его бесценные разработки, в которых просчитана каждая технологическая клеточка уникального производства, оказались не востребованы.
Говорили долго. Степанов и сейчас спокойно не может вспоминать о былом. Временами лицо покрывается красными пятнами. Жена тихо заглядывает в комнату, где мы сидим. Беспокоится за сердце мужа. Да, он волновался точно так же, как тогда, когда отстаивал право на жизнь своей модели.
Больше всего он говорил о людях, которые, как оказалось, в нашей стране никому не нужны.
— Надо же хоть что-то учитывать! Поймите, где мы живем. У меня есть друг. Живет в Марьиных колодцах. Это юг страны. Съездите к нему. Посмотрите. Я с ним часто по телефону обсуждаю урожай и многое другое. Там, чтобы построить коровник, достаточно соломенной крыши. Тепло ведь. А у нас в Сибири по ГОСТу я должен заложить стены толщиной 70 см. Какой расход? 15 центнеров с гек-
тара — это что, потому что мы пьяницы? Да нет… Никто не считается с условиями жизни. Ну тогда так и объявите: вы лишние, никому не нужны. А разве у нас нет права на достойную жизнь? Или мы не люди? Возьмите всех нас и свезите за колючую проволоку.
…Евгений Иванович подарил мне фотографии. Я сказала, что администрация района нашла ему место. В системе Газпрома. Газ пойдет в Косиху. Место денежное. Евгений Иванович усмехнулся:
— Не хочу в сантехники к газовщикам.
…Мы ехали в Косиху вместе. А уже через час я снова встретила Степанова. Он ловил попутку. Возвращался домой. Я спросила, согласился ли он на новую работу.
— Не мое это дело. Мое дело — земля. Но кому это надо?
На душе потемнело. Может, еще свидимся.
Дай-то бог!
“Прожили жизнь: ни Богу свечка
ни черту кочерга”
Опять потянуло в Малахово. Хотела узнать, как уходила из жизни Мария Кондратьевна Пархоменко. Человек-легенда.
…По дороге вышел занятный разговор с шофером.
Приближался учебный год. Шла суета-маета с подготовкой деревни к школе.
— А у меня дочек двое. Обе в школу нынче пошли. Хлопотное это дело — собирать детей. Пришлось резать корову и бычка.
— А чего так много? Свадьба, что ли?
— Думаешь, сколь выручил? Десять тысяч. Больше не вышло. Не знаю, как потяну школу. Боюсь, детей не выучу.
— А как живешь?
— Скотинешку содярживаю. Подворовываю маленько… Это все просто. С поля до зернотока едешь, мешок зерна скинешь. А ты бы не скинула, если за работу в колхозе денег не дают? Бывает, и с бригадиром договоришься. Он что? Не понимает?
Школьный грабеж не шел из головы у Алексея:
— Берут метр дерьмовой плащовки и два замка лепят. Рюкзак у них получается. И вот тебе — 300 рублей уже нет. Откуда? Или другое дело возьми: мясо сдал за 25–30 рублей, колбаса уже 120. Может, они туда золото запихивают? Одни удивления в жизни.
“…Что в человеке первым отмерзает”
Иду к Вере Петровне Вельгот. Она дружила с Пархоменко. Никто не записал рассказов Марии Игнатьевны. И я в том числе. Я виделась с ней за год до ее смерти. Стоял жаркий июльский день. Последнее лето великой женщины. Коров гнали из Черновцов. Целый год. Детей у Пархоменко не было. Ее детьми были коровы-симменталки. Мне рассказывал глава администрации, какой шум подняла Мария Кондратьевна, когда из Прибалтики завезли черно-пестрый скот.
— Ты предатель, — кричала Пархоменко, — придавливаешь симменталок.
Так вот: о секретном задании — перегнать племенной скот в Сибирь — Мария Игнатьевна узнала в день объявления войны. И вот комсомольское собрание. Патриотический подъем — записываются на фронт. Руки поднимают в ответ на любой почин. А она, зоотехник, сидит и молчит. Будто война ее не коснулась. Со стыда сгорала, но тайну раскрыть права не имела.
В дороге всякое бывало.
— Знаешь, что первым в человеке отмерзает? Вши. Войдешь в избу. Едва согреешься, а они стекают ручьем с головы. Одежду стирали в речке. Сушили, прислонясь к теплому боку коровы. Обсохнешь — перевернешься.
Гложет меня совесть. Мария Кондратьевна принесла банку молока утренней дойки. Предложила выпить. Я пригубила, как та еще городская краля.
— Молоко не пьешь, что ли? — обидчиво спросила.
Еще бы, положить жизнь на коров. Знать истинную цену белому золоту. Я спохватилась и подряд выпила стаканов пять, но сроду мне не забыть этот взгляд, полный укоризны.
Красивой она осталась и в старости. Героя соцтруда ей не дали, поскольку разнарядка выходила на доярок. Образование помешало. Но в Верховный Совет выбирали.
Вера Петровна рассказывает о последних днях Пархоменко. Телевизор у нее сгорел, так ей, слава богу, небольшенький телек привезли. Мало что показывал, да все не углядишь. А вот телефон легенде так и не провели.
Вера Петровна с Украины. Отца раскулачили. А чего кулачить-то было? Изба из тростника. Глиной мазаная. В 1937 году отца увели. Однажды ночью он вернулся. В дверь стучит.
— Катарина, видчиняй (открывай)…
— Не пущу. Детей из-за тебя заграбастают. Не пущу.
Дети в голос.
— Тато, тато, пусти, пусти…
Впустили отца. Потом всех выслали в Сибирь. Отец сплавлял лес под Томском.
Когда Вера Петровна выбилась в агрономы, поняла, что есть вариант помочь голодным людям. Она подписывала справки о ежедневном намолоте. Давала другие цифры. Заниженные. Товарки говорили “Под суд, Верка, пойдешь”. Выкрутилась. Как переселенка долгое время жила под комендатурой.
Была мечта — вернуться в родные края и заглянуть в глаза тому, кто донес на отца. В селе все знали, кто донес.
…Прошло лет тридцать.
Справила бостоновое пальто, каракулевый воротник, фетровые боты и вернулась. Лицом к лицу встретилась с голью перекатной. Акт возмездия не принес утешения. Бог их простит, а она и подавно.
Как дочери репрессированной ей дают 60 рублей. Всю жизнь пласталась, угроблялась — и что нажила?
— Вон они какие виллы понастроили. Сущие гробины. А мы вилами этими сено метали да наземь кидали.
Так в чем итог жизни:
— А он есть. Как не быть? Прожили жизнь: ни Богу свечка ни черту кочерга.
Верить в это совсем не хотелось.
“…Ничего не вырешили”
Напротив дома Веры Петровны живет фермер Василий Иванович Корнилов. Бывший главный агроном. Настроение у Василия плохое. Ему позарез нужен новый трактор. Просил кредит в банке — 100 000 рублей. Кредит под дом, хозяйство, все свое имущество.
В банке сказали:
— Приезжай дня через два. Мы твой вопрос порешаем.
Приезжай… Как будто асфальтову дорогу перейти.
Приехал.
— Мы тебе ничего не вырешили.
Все фермеры говорят, что в стране нет такого аграрного банка, который был бы заинтересован в сельхозпроизводителе.
Спросила Василия Ивановича про закон о земле. Его на деревне мало кто знает. Но про куплю-продажу слышали.
— Ну пусть покупают… Вот певица Вишневская… Живет в Париже, а землю купила в Америке. У нее и в России земля есть. Если она может ее обрабатывать, пусть обрабатывает. Она самостоятельная женщина, все и обработает. Земле разве хуже будет?..
…Вернулась в Косиху. В передаче “Цена успеха” вдова Собчака беседует с директором элитного ресторана. Так и говорят: элитного.
Какие герои нашего времени, прости господи! Дама сказала, что в старости она купит остров и будет писать мемуары.
Я, конечно, не совсем шукшинский герой и валенок не запущу в телевизор, но как мне хотелось попросить у этой бабы кредит для Василия Ивановича. Он вернет деньги. Трактор ему нужен сейчас. Позарез, а живых денег, как говорят, в деревне не бывает.
Два агронома. Живут друг против друга. Из разных эпох. Это только кажется, что они разные.
Эпоха одна — кабала для крестьянина.
Фермер-диссидент
“Их время не кончилось”
Как же случилось, что с фермером Владимиром Устиновым я встретилась только в этом году? У меня на слуху это имя было лет пятнадцать. “Бузотер”, “неуправляемый”, “самородок”, “Дон Кихот” — это о нем.
Но чаще всего его называли диссидентом. Им он и был. Когда Устинов стал фермером, слово “диссидент” осталось. Фермер-диссидент.
Что бы ни говорили на Алтае об Устинове, момент успешности всегда присутствовал — как часть биографии. К успешным людям меня никогда не тянуло. Я торопилась услышать исчезающую деревню. Этот зуд одолел меня с первого года моей учительской жизни. Выбрав деревню без света и радио, вдали от тракта, я и предположить не могла, что попаду в мир, о котором-то Бродский и сказал:
“В деревне бог не по углам. Он — всюду”.
Вот это всюду и стало моим потрясением. Странным образом нищета сочеталась с богатством. Оно было в языке, слове, способах думать о жизни, в правилах бытия и абсолютном отсутствии стандарта, который есть родной брат обезличенного существования. Я ходила на каждое колхозное собрание, потому что равного этому зрелищу я ничего в жизни не видела. Каждая реплика, каждый жест и поворот судьбы таили в себе драму, и, казалось, в мире не было силы, которая могла бы ослабить напряженность человеческой жизни. Откуда берут силы жить?
“Пожаловаться некому”, — говорила моя хозяйка тетя Нюра. Рядом была я. Смиренный слушатель. Жалобились на корову, которая нестельная, на мужика и его маруху (любовницу), на волка, задравшего козу, и на любовь, которая куда-то уходит.
— Ты не знашь, куды она девается… Погляди на мово Васю, чего жисть с нами делает…
А что она делает? Просто в зной дядя Вася не снимает пимов. Ноги болят. Он все не может понять, о чем тростит (печалится) его Нюрка, которую он взял, когда шел ей шестнадцатый год. Нашла время печаловаться о любви.
…Когда я попала на Алтай, то и там меня занимали исчезающие старики. Все помнила, как жаловалась Прасковья из Пустыни:
— Мерзну по ночам.
— Топить нечем?
— Да хоть и есть, но к ночи все одно выстуживат. Пальцы скрючены. На дойке тридцать лет. Все руки изроблены… От комара руки дегтем мазала, а сверху поголяшки наздевывала, потому как руки на пестряную лошадь походили.
Ну и зачем мне фермер-диссидент, если у него есть канадский комбайн “Вестерн” за 142 тысячи долларов? Скажите, зачем?
А еще гуляла об Устинове легенда. 19 августа 1991 года директор совхоза приказал диссидента Устинова выселить из совхозной квартиры. Прислали бумажку: выметайтесь в течение 24 часов. Прямо на поле вручили предписание. Устинов молотил овес. Андрюха из ЖКХ крутился-вертелся, но что поделаешь?
— Время твое кончилось, — сказал директор совхоза.
Устинов пришел домой. Снял ружье. Приготовил патроны. Если сунутся — выстрелит. Первым пришел участковый.
— Будешь выселять?
— Да нет. Мы не вмешиваемся.
Устинов вышел во двор. Никого. Тихо. Утром уехал в Барнаул. Там уже фермеры собрались, судьбу свою обдумывали.
Через день он вернул фразу директору совхоза:
— Время ваше кончилось.
Так это казалось 22 августа 1991 года. Но их время не кончилось. Оно продолжается. Ему не видно конца.
“Хотел стать патриотом России”
На встречу с фермером-диссидентом подвигли меня устиновские поля. С кем ни поеду, все говорят:
— Вот эти, сорные, — это колхозные. А вот здесь, где ни соринки, — это устиновские. Не поля, а загляденье.
Пшеница золотилась, как шелк. Как в молодости, потянуло встать под бункер. Под струящееся зерно. Только так можно ощутить токи жизни.
Застать фермера во время уборки — гиблое дело. Я с тоской смотрела на небо в ожидании дождя. Договорились, что Устинов позвонит после восьми вечера.
— Он не позвонит. У него не будет времени, — сказал косихинский приятель Володя Паутов. И мы рванули в село Контошино, где фермерствует не один Устинов.
Въехали на производственный двор. Первым встретился фермер Николай Волков, бывший водитель. Они начинали фермерское дело втроем. С ними был еще Сергей Ломакин. Молодые ребята. Через четыре года Устинов отделился. У него были другие представления о стратегии хозяйствования. “Горизонт другой”, — сказал Волков.
Как все фермеры, Волков пребывал в раздумьях: наступало время определиться с собственностью. То ли становиться предпринимателем, то ли создавать товарищество на вере (скрытая форма коллективизации).
Дело в том, что по новому Гражданскому кодексу, принятому Думой в 1996 году, у нас в стране фермеров нет. Неважно, что они есть во плоти и крови.
Волков знал: есть еще варианты самоопределения, но они сводили специфику сельхозпроизводителя к нулю.
— Хотел стать патриотом России. Не получилось. Теперь и сам не хочу.
Что такое предпринимательство, если ты работаешь на земле, если работа твоя — сезонная и ты живешь в зоне рискованного земледелия?
Одним из первых в Косихинском районе статус предпринимателя обрел фермер Траутвейн, мой давний знакомый. Вспомнила его слова:
— Я понял сразу, куда ветер подует. Видите ли, в чем фокус. Если я предприниматель и купил трактор, считается, что я купил себе личную машину. В статью расходов я трактор занести не могу.
Устинов говорит, что недавно какой-то указ вышел на эту тему. Вроде до них дошло, что такое трактор. И что такое земля.
— Меня приравняли к торговой точке, куда регулярно поставляют обувку из Турции.
…Подошли Ломакин, Шевченко. Так удивительно наблюдать за фермерами-соперниками. Сбились на одном производственном дворе. Чинили технику, одалживая друг другу детали. Лезли под трактор соседа.
Было что-то общее в их лицах. В том, как они держались, как разговаривали. Этому общему я найду имя.
Объявился Устинов. Красивый. Высокий. Ему сорок. Фермерствует 13 лет. Вот и считайте.
Вошли в мастерскую. Огромных размеров ангар. Одновременно можно ремонтировать четыре комбайна. Зимой температура не опускается ниже 18о. Значит, с техникой работают круглый год. Душ. Туалет. Место для отдыха. С Устиновым работают одиннадцать человек. Может обойтись и семью работниками. Но уже прирос к людям. Есть управляющий — Владимир Фогель.
Устинов берет быка за рога:
— Запомните. Все реформы в России закончились в 1992 году. С тех пор — никаких реформ. Одни удавки. Сейчас, как во времена Петра Столыпина: левые и правые, под которыми я понимаю большой капитал, сомкнулись.
Не успеваю выдохнуть. Хочу знать, как становятся фермерами, если воспитывались в коллективном хозяйстве.
Понарошная жизнь
— А подворье? У каждого свое хозяйство. Личная своя скотина. От собственности отвыкнуть нельзя.
Фермерство для многих оказалось выходом из жизненного тупика. Он чувствовал, что та жизнь, которую ведет, — неестественная. Это был главный критерий. Он остро ощущал противоречие между организацией жизни и естеством земли, на которой работал с детства.
Вот он — звеньевой молодежной бригады. Звено формируется на добровольной основе. Работают в поте лица. Наступают на пятки орденоносцам. Их, молодых, останавливают. Орденоносец должен быть первым. Устинова остановить нельзя. У него отбирают машину, которая должна отвозить зерно. Перебрасывают возить щебень. А он свозит зерно на центральную усадьбу. Хуже того — оставляет на поле.
Ему обещают арест. Дело нехитрое: если под снегом погибает урожай, виновных нет. Но если погибнет обмолоченное зерно — тюрьма.
Как говорит Устинов, его спасло только то, что овес — пленочная культура. Под пленкой овес сохранили. Звено оказалось победителем. Молодые хлеборобы заявились на торжество, где чествовали победителей, и ничего не получили. Было Устинову в ту пору 24 года. Это был урок.
На всю жизнь он запомнил фразу райкомовца: будешь работать столько, сколько мы тебе скажем. Кажется, именно в этом, 1987 году в звании диссидента он переходит в совхоз главным инженером. Директор совхоза говорил открытым текстом: “Мне нужны специалисты-диссиденты”. Он не учел, что суть диссидент-
ства — в отказе признавать за начальниками абсолютную власть. 19 августа 1991 года именно этот директор выселял Устинова из квартиры.
Однажды он понял, что игра в начальники и подчиненные его не устраивает напрочь.
— Ну вот выписываю я наряд мужику. Он напивается. Ничего не делает. Наутро я его отчитываю. Но почему мужик ничего не делает? Присмотрелся к оплате труда. Бог ты мой! Кто же работать будет? Надо же низвести так труд человека! Надоела мне эта понарошная жизнь.
10 февраля 1990 года Устинов ушел в фермеры.
Было у него 4 га земли. Сейчас у него своей и арендованной земли — 1400 га.
Сорок пайщиков хотят отдать свою землю Устинову в аренду. Это еще 400 га земли.
Деревенские пайщики давно сообразили, что лучший способ использования земли — это передача в аренду. Не тут-то было. Управляющий Фогель не может передать Устинову свой пай. Не может передать в свое хозяйство. Второй год Устинов в судебном процессе.
— Это миф, что люди имеют свою земельную долю. Земля у них на бумажке. Иногда и той нет. Механизм выделения и передачи земли не прописан. Все во власти администрации. Захотят — дадут в другом селе. Могут дать отвратительную землю.
Свободную хорошую землю можно не получить, потому что она называется “прифермерская земля”. Земля при ферме.
Так кто же проголосовал за то, чтобы Устинову не дать земли пайщиков? Говорят, так решило общее собрание трудового коллектива совхоза.
Но, как мне объяснили в администрации, собрание пайщиков и собрание трудового коллектива — разные реальности. Всех пайщиков собрать практически невозможно. Поэтому судьбу паев могут определить семь человек из правления совхоза, из которых трое — не пайщики.
Дело Устинов проиграл в местных судах. Было девять судебных заседаний. Сейчас оно в Верховном Суде. Долгое молчание. Как сказали по телевизору, политический сезон еще не начался.
Сорок пайщиков ждут. Земля не ждет.
В Алтайском крае есть лукавый закон: с 15 апреля по 1 октября все операции с землей запрещены. Какой же фермер возьмет землю осенью, когда она нуждается в серьезной обработке?
Если вы решили продать землю, кто определяет ее цену? Сам механизм продажи неясен. Устинов считает, что административный ресурс при определении судьбы фермера очень высок.
— Назовите мне страну, где чиновник торгует землей. Определяет ее цену. Или вот так называемый единый сельхозналог. В основу суммы налога заложена оценка качества земли. Ну и кто определяет качество? Где-то в 70-х годах оно определялось. Как? Да шли по диагонали. Вот я и спрашиваю: вы на моей земле копали? Знаете, какая она? И что? Самыми дорогими оказались фермерские земли. Колхозная — 16 тысяч, наша — 24. Так может быть? Чем эффективнее работаешь, тем большая ставка назначается. Я это усвоил еще при коммунистическом режиме: хорошо, эффективно работать невыгодно.
…Сделала попытку понять налоговую чехарду, и вышло у меня, что единый сельхозналог не един, он дополнительный.
Инопланетянин
Канадский комбайн “Вестерн” стоил Устинову 142 тысячи долларов. Три года за него расплачивался. До дефолта это стоило 800 тысяч тонн зерна. Сейчас фермер должен был бы отдать эшелон зерна, если бы он у него был. Таков диспаритет цен. Да и сама история приобретения комбайна похожа на детектив, но Устинов не любит об этом вспоминать.
А вот люди. Наши люди. Черт побери, почему все так в нашей жизни нескладно…
…Он подрядился на уборку за сто верст от своего села. Предложили хорошие условия. Работал четыре дня и три ночи. На еду имел право потратить 15 минут. Обед привозили. Убрал столько, сколько семь комбайнов убирают за месяц.
Он возвращался в свое село. Дело шло к ночи. Шел на хорошей скорости по трассе. Видит: люди машут руками. Остановился. У обочины стояли наши разбитенькие комбайны. Уже выпал первый снег. Мужики, видимо, заканчивали устранять какую-то поломку. Лица и руки — в мазуте. Он шел со всеми зажженными фарами. Шел, как инопланетянин. Они чувствовали, что идет зерноуборочная техника. Но такая?
Остановился. Один совсем молодой парень попросился в кабину. Оробел. Побоялся сесть — испачкает сиденье. Устинов постелил газету. Парень сел. И вдруг Устинов видит, как по щеке, прямо по мазуту, текут слезы. “Ты что? Тебе плохо?” А тот: “Почему я не могу работать на таком?..”
А те мужики, что вышли с фермером в один день на семи комбайнах, к обеду покинули работу и напились с горя. Они видели, как шел “Вестерн” и как то и дело ломался наш “Дон”. Те, кто протрезвел, просились сделать по два-три круга. Он пускал их в кабину. Кондиционер. Восемь степеней свободы имеет только одно сиденье: устал ли ты, хочешь ли сменить положение… Не радость была в глазах мужиков, а тоска. Тоска!
— Они видели, что я по сотовому мог в любой момент дозвониться до Гидрометцентра и узнать про погоду. Это наша производственная необходимость. Так делают во всем мире. Для них — действо с другой планеты. Стыдобище!
…Сосед Устинова, когда напивался, рассказывал своим дружкам, что по ночам являются в его родное село Контошино инопланетяне.
“Вестерн” въехал в село. Сосед с собутыльниками шли на встречу с пришельцами. Устинов услышал отчаянный вопль. Сверкающий огнями “Вестерн” в самом деле был с другой планеты. Пьяница–сосед на этот раз не ошибся.
На комбайне Устинов работает сам. Мог бы уже и не работать. Если бы вы знали, что это такое — стук зерна о бункер. Первый стук. Как начало песни.
Спросила: почему мы не можем делать такие комбайны? Устинов заметил сердито:
— Вы меня уже второй раз об этом спрашиваете.
Третий раз спрошу, если не получу ответа.
Мы что? Совсем уже ничего не можем? Фермер рассказал одну историю. Звучит как ответ.
Устинов постоянно подчеркивает, что “Вестерн” имеет технологический износ, а “Дон” — аварийный. Вот в чем разница.
Так вот: случился технологический износ. Надо менять нож для нарезки соломы. Поехал Устинов на один из барнаульских заводов. Обещали сделать через два дня. Приехал. По странной иронии в кармане оказались яркие рекламные описания “Вестерна”. Он показал.
Старый рабочий попросил вернуть нож.
— Приходи через день. Не хочу гробить такого красавца. Я думал, у тебя “Дон”.
Через день взял нож. Все в точности, как в том комбайне. Любую деталь мужики делают. Неотличимо от канадских.
— Я посмотрел на их допотопные станки. Господи, прости! Еще те левши. Могут сделать все.
Это к вопросу, можем мы или нет.
…В ходе беседы то и дело появлялся сын Устинова. Илья. 13 лет. То ему надо на “Ниве” куда-то ехать, то еще что-то. Он водит комбайн, трактор, автомобиль. Намолотил свой центнер зерна. Будет фермером.
Зашла в администрацию. Думала, будут поносить фермеров. Ничего подобного.
Специалист по сельскому хозяйству Иван Дмитриевич сказал:
— Фермеры влияют на село самим фактом своего существования. Тем, как они живут. Если фермеру нужна вода, она будет в селе. Если — дорога, он ее проложит. Вот кто до фермеров мог предположить, что один человек может обработать двести гектаров? Теперь мы знаем, что у датчан на одного приходится 400 га…
Как странно, подумалось мне: езжу по глубинке и знаю все про американских рысаков. В Глушинке мне рассказали о надоях коров в Питерской области, которые уже приблизились к мировым. В Малахове знают все о крестьянских хозяйствах Германии: какие дотации, какой рабочий день. Устинов в сроках уборки уже совпадает со своими зарубежными коллегами.
Говорят о Дании, Германии, Норвегии, как о соседней деревне. Говорят естественно и свободно, как равные в человеческом сообществе, образованном под знаком ЗЕМЛЯ.
Какая-то в этом есть надежда.
Возвращение
Вернулась в свой город. Но одна мысль свербила мою буйную головушку. Вспомнила разговор в администрации.
Иван Дмитриевич сказал:
— Вот недавно у меня один был. С большим карманом. Грозился землю купить. Упредил: я ваших деревенских на дух брать не стану. Привезу таджиков, молдаван. Они мне задешево и спашут, и спляшут. Буду их вахтовым способом возить.
А почему Устинов работает на арендованной земле? Она же временная. Почему не может купить землю, как этот хмырь с большим карманом? Не заработал?
…В четвертый раз за эту осень я рванула в Косиху, предварительно созвонившись с Устиновым. Так и крикнула в трубку:
— Я опять ничего не понимаю…
Проговорили ночь.
— Нет, я не могу купить. И никто в деревне этого сделать не сможет. Закон, если он будет принят, как в первом чтении, — это закон под большой капитал. Знаете, кто первым мне об этом сказал? Испанская журналистка. Они, оказывается, внимательно отслеживают прохождение этого закона в Думе. Я спросил ее: “Ты шпионка? Откуда так все знаешь?..” Что я понял: если бы нам не мешали, мы бы могли Европе составить большую конкуренцию. Когда разрешали фермерство, вообразить не могли, какая сила возникнет на селе. Большая сила. И неповоротная. Такую деревню за здорово живешь не купишь, не продашь.
Я вспомнила про то общее, что было в глазах контошинских фермеров. Теперь я знаю, как это называется.
Личность! Неповоротная. Независимая. Гордая. Могущая прожить без указующего перста власти.
Марксисты оказались правы: вопрос о земле — это вопрос о власти.
Хозяин земли, собственник от власти свободен. Этого допустить нельзя.
— Вы еще увидите. Если придет наш варварский капитал в деревню, он начнет выбраковывать людей, — Устинов в этом уверен. — Они окажутся лишними. Российская деревня с ее вековыми устоями не выдержит. Погибнет. Сюда явятся новые Нагульновы и Разметновы.
Вслушайтесь в одни фамилии.
Душа заныла совсем. Ночь не сплю. Заняла осаду (никак не могут застать фермера Траутвейна дома: в двенадцать ночи он еще в поле. В семь утра он уже в поле). Дождусь, когда фермер Траутвейн будет выезжать на своей “Ниве” со двора.
Ухватила. Шел седьмой час утра. Делюсь тревогами.
Траутвейн, как всегда, гладко выбрит и подтянут. Смеется:
— Вы первый указ Ельцина о фермерстве хорошо изучили? Так вот: ни один пункт этого указа не выполнен. Не печальтесь: не будет выполнен и этот закон о земле. Капитал? Пусть попробует войти в деревню. Это им не нефть качать. Наша работа только называется сезонной. Она круглогодичная. Если хотят закрепиться — пусть. Но с землей шутить нельзя.
…У ворот уже стоял тракторист. Местный парень. Был в большом нетерпении. Траутвейн теряет время зря. Поле ждет.
Договорились, что зимой приеду поговорить.
С утешительной мыслью, что законы в России не выполняются, поспешила в Барнаул.
Как скажет Алтай-батюшка?
Вот бывает же такое — втемяшится в башку какое-то слово и жить тебе не дает. Экинур! Экинур! Хочу в Экинур — и все тут! Знала, что это Горный Алтай, исхоженный вдоль и поперек, и больше — ничего! Как ни отговаривали меня мои бывшие ученики Миша с Наташей от Экинура, все-таки двинулись на поиски вожделенного края.
На этот раз договорились: попробуем определить то место, где начинаются игры Неба с Землей, так завораживающие именно в Горном Алтае.
Знаю еще одно такое место — преддверие Масиса в Армении. В отчетливо зримых и ясных формах дано тебе ощутить то, что называется надличностным существованием, когда некая сверхдуховная субстанция из категории знаемой переходит в ощущаемую кожей настолько, что ты оказываешься не просто наблюдателем, а участником игры мировых природных сил.
Где же это начнется? Я однажды спросила алтайца из Кош-Агача, замечает ли он игры неба с землей. Он усмехнулся, изумившись моему невежеству, — житель Алтая потому и не чувствует своего одиночества, что присутствует при вечном разговоре Алтая-батюшки с небесами.
…Кажется, небесное представление начинается… Небосвод опускается, захватывая толщу земли, и уже не найти линии, отделяющей небо от земли. Горизонт исчезает. Странное, мистическое чувство. Утрата почвы под ногами. Может, это и есть тот миг, когда в голубой раствор погружен земной простор… Николоз Бараташвили, Борис Пастернак, “Синий цвет”. Погружение сопровождается стремительным и буйным смешиванием красок. Какая небесная, какая зем-
ная — никогда не понять. Тревога поселяется в душу. Вот она, сила человеческого инстинкта ощущать Землю.
Сейчас надо заметить, как называется это место. Едем минут десять, и — как ожог! Сростки. Родина Шукшина, знаменитая гора Пикет, на которой сижено-пересижено… Значит, он видел эти горы. Жил в ощущении природного праздника. Не мог не видеть.
К вечеру небеса обозначились в своем отдельном существовании и перед уходом в пространство своего бытия непостижимым образом разорвались. Края небосвода образовали нечто похожее на занавес, который вот-вот закроется.
Не отсюда ли берет свое начало театр, имеющий право опускать и поднимать занавес? А что за ним…
В Горно-Алтайске нам сказали: проедете часов восемь-десять, будет свороток на Усть-Кан, потом еще два часа дороги и еще один свороток, но дороги не будет. Дальше как знаете. По такому ориентиру и направились.
Автобус шел до Кош-Агача. Это километров пятьдесят от Монголии. Ах, этот бесконечный зуд, беспощадная тоска по своей Монголии, наполненной именами от Андрея Белого до Виктора Пелевина. Сколько раз я пыталась пересечь границу, но каждый раз застревала на своем любимом Алтае, который постичь невозможно, который на самом деле и есть наша внутренняя Монголия, лучшая и потаенная часть нашей души, дремлющая под гнетом житейских невзгод и дающая знать о себе только здесь, в Горном Алтае.
— Как зовут? — спрашиваю шофера.
По алтайской привычке, мне уже знакомой, шофер медлит и наконец выдает русское имя — Александр.
— Я не хочу русское. Хочу алтайское.
— Сандрай…
Господи! Какая красота — Сандрай…
Неясно, что красиво — имя ли шофера, дорога ли, уходящая в горы. Впереди двенадцать часов езды. В месяц Сандрай зарабатывает две тысячи рублей. Это по таким-то дорогам. Командировочных нет. Куда смотрит профсоюз? А все туда
же — наверх. А там решили, что работа Сандрая по извилистым горным тропам, через перевалы — это “работа с выездом”. Такая хитрая бюрократическая уловка. Есть добавка к зарплате — 40 рублей.
Интересно, почему поездка депутата на комфортабельном “Боинге” в Брюссель — это командировка, а петляние по перевалам — “работа с выездом”? Как говорил мой молодой деревенский друг: не жизнь, а сплошное удивление.
…В Шабалине остановка. Заходим в чайную. От пельменей идет пар. Сандрай в задумчивости:
— Вот будто у вас в Москве обед может стоить 150 рублей. Сколь же надо зарабливать?
Я не называю цену московских обедов.
Недалеко от чайной идут последние отделочные работы дома-красавца. Рабочих — двое. Кавказцы. Один из Грузии, другой из Кабарды. Они шабашники. Сандро — из Западной Грузии. Есть такое село — Хоби. Я его сто раз проезжала. Пока грузин зарабатывал деньги для семьи, ввели визы. Сандро раньше с трудом постигал, что он гражданин другого государства, но виза окончательно и бесповоротно указала ему, что он иностранец. Какой он иностранец, если здесь, на Алтае, есть у него вторая семья. Растут дети. Раньше можно было в год два раза слетать. А сейчас? Дешевле слетать в Лондон. А зачем ему Лондон?
А еще мы знали, что в Шабалине отличные школы. Здесь учатся победители республиканской Пушкинской олимпиады. Все недосуг заехать. Впереди — Экинур.
Дорога длинная. Обсудили с Сандраем жизнь, внешнюю и внутреннюю.
— Я все ждал, когда НТВ начнет заваливаться. Думал, как это будет выглядеть. Как будто они выруливают? Знаете, кого мне жалко? Сорокину не буду видеть. Веришь ей отчего-то, сам не знаешь отчего. Лицо, видать, такое.
…Пассажиров становилось все меньше и меньше. Наконец нас осталось человек десять. Шел подъем на перевал. Голоса стихли. Вдруг среди тишины обозначился голос. Позади нас кто-то явственно говорил по-алтайски. Фразы поражали своей ритмичной строгостью. Почти гекзаметр. Явно не разговорная речь. Говорила старая алтайка. Обращалась к другим. Ей никто не отвечал. Похоже, она на это рассчитывала. В потоке речи звучали имена Гумилева, Рериха, Блаватской. Ясно, что в этом было нечто от проповеди. Мы ничего не понимали и молчали. Тишина обрела значительность.
Когда женщина выходила из автобуса, мы уже знали, что она — алтайская Ванга. Ясновидящая. Она извлекла из сумки дорогущие шоколадные конфеты и раздала всем, включая шофера. Мы осмелели и спросили ясновидящую, как пойдет жизнь дальше.
— Придет чистое поколение. Люди с чистой душой. Они спасут Землю. Все будет хорошо.
В ней уже не было той торжественности, что слышалась прежде. Она лучилась улыбкой старой мудрой алтайки. Сделалось на душе хорошо.
Собственно, уже с дороги возникла тема, которая нас не отпускает до сих пор. В нашем вожделенном Экинуре тема обрела словесные очертания.
Эйдибис — старшая сестра. Сестра всех
Юрта стала для меня сущим испытанием. Я уже давно знала, что между очохом (очагом) и геремом (столб с перекладиной) женщине проходить нельзя. Но именно там почему-то и надо проходить. То подлаживаю сырчики на акыче (сушка для сырчиков), то огонь подправляю, хотя огонь — дело святое для алтайцев. Так просто к нему нельзя притрагиваться. Нельзя плохое слово сказать, нельзя мусор в огонь бросить.
Нас собираются угостить диким мясом. Что это такое, мы не знаем. Но есть будем. Я — непременно.
Еду готовят две сестры — Оля и Роза. Одна — архитектор. Живет в Ангудайском районе. Другая учится в Томском университете. Красивые. Современные. Не мыслящие своей жизни вне алтайских традиций. Архитектор объясняет нам смысл построения юрты: почему шестигранник, какова функция тюнюка — отверстия наверху, как согласуется жилище с особенностями психики человека. Одно ощущение явное — в юрте всегда держишь голову высоко. Хочется увидеть небо. Юрта выпрямляет позвоночник, как ни парадоксально это звучит. Другое дыхание открывается в юрте. Любая пища обретает почти мистическое значение. Каков источник этого ощущения, понять невозможно. Но он существует.
Ольга печалится, что меняется ментальность алтайцев.
— Алтайцев из сказаний, из книг уже нет, — говорит она.
А разве это не естественный процесс? За вхождение в мировые процессы этносы расплачиваются уникальностью своих черт. Это закон. Многие за него расплатились небытием. Какова скорость утраты уникальности? Есть ли вариант — сохранить самобытность?
Хозяйка юрты — известная шаманиха. Себя таковой не считает. Главенство осуществляется безмолвно, незаметно. Ее зовут Эйдибис. В самом имени уже заложено уважение к тому, кто его носит.
Самые удивительные часы в юрте непереводимы не то что на русский, а вообще ни на какой язык. В алтайской юрте я впервые в жизни ощутила, какое это преимущество — не знать языка. Тогда видишь самое существенное: как говорят. Невербальное в общении — это коренное, общее для всего человечества, когда оно еще не распалось на разные языки. Причастность к этому родству одаривает тебя такой силой, такой энергией, и кажется Вечным все, что есть на этом белом свете: и эти горы, и эти ручьи, и люди… Все нескончаемо, все обладает тенденцией возвращаться.
Я многое люблю в алтайцах, но больше всего мне нравится их чистосердечное, почти детское “Я не скажу”. “Я не скажу” может означать все что угодно: “не знаю”, “знаю, но не могу сказать”, “это не говорят”, “этого нет на словах”, и несть числа этим значениям.
Так вот: мать Ольги и Розы (а есть еще восемь детей) не скажет нам, когда она почувствовала в себе силы заговаривать духов и врачевать. Дочери рассказали, будто это случилось в 45 лет. Мать заболела. Не могли поставить диагноз. Болезнь перевела женщину в другое измерение. С тех пор она знает, кто к ней собирается приехать, с какими намерениями. Доброта шаманихи известна всем. Превращение было естественным.
Прапрадед Эйдибис был знаменитый шаман. Он вызвал грунтовые воды на поверхность. Говорят, было красивое соревнование. Два шамана взялись вызвать воду. Прародитель Эйдибис приказал принести плоский камень и живую рыбу. Я допытываюсь: как это — живую рыбу? Без воды, что ли? В банке стеклянной? Что-то слышу про бычью шкуру, про бычий желудок. Решительно ничего не понимаю. Все! Вот только так: плоский камень и живая рыба. Вода пошла в урочище. Пошла жизнь.
Шаман дожил до революции. Повелел тело его после смерти прикрепить к лиственнице и развесить все атрибуты шаманской власти: бубен, одежды.
Пришли красные. Была у них потребность осквернить святое для алтайцев. Уничтожить шаманское чудо. Допрашивали сына, где похоронен отец. Он молчал. Его пристрелили. Стали допрашивать соседа. Пытали. Он не выдержал мук и указал направление к месту захоронения.
Старая лиственница буйно разрослась и вобрала в себя иссохшее тело шамана. Лишь атрибуты шаманского искусства выдали место. Красноармеец выстрелил в то, что когда-то было телом. Два ворона вылетели из дерева. Один — на запад. Другой — на восток. Стрелявший ослеп на месте. Соседа постигла та же участь. И все, кто рождался потом в его роду, имели слабое зрение или не имели его совсем. Чтобы снять проклятие, люди покинули место, сменили фамилию.
Вот тут самое интересное для психолога: современный алтаец очень тонко ощущает грань между легендой, сказанием, вымыслом и реальностью. Не подменяет одно другим. Они существуют по принципу дополнительности: не “или — или”, а “и — и”. То и другое рядом. От сопряжения несопряженного возникает особый тип мышления, где мифологическое не есть замена неизвестного, неназванного. Оно рядоположено с понятийным мышлением, добавляя последнему яркие краски, напрочь утраченные рациональным мышлением.
Окончательное в мышлении обретает многоточие, открывая простор новому знанию, источник которого — весь мир. Видимый и невидимый.
Природа — источник прошлых и сегодняшних мифологем.
Дело, по-видимому, не только в мышлении. Есть одно постулированное правило: чем сложнее иерархия черт в человеке, затрагивающих разные пласты психики, тем богаче личность. Когда-то это называлось состоятельностью. Имелась в виду отнюдь не материальная природа этого явления. Состоятельность как нечто состоявшееся. Личностно организованное.
Такое впечатление внушают дочки Эйдибис.
Ольга:
— Раньше Экинур мне казался местом идеальным. Далеко от города. Горы, степи. Замуж вышла в Ангудай. Там другое расположение гор. Через несколько лет обнаружила, что мне чего-то не хватает в Экинуре. Знаете чего? Мне надо придвинуть горы. Экинурское расположение мне кажется менее удобным для жизни.
Жизнь в Новосибирске, учеба в архитектурном институте была особенно трудна. Глаза уставали. Значит, утомлялся мозг. Глазу не на что опереться. Исчезает пища отдохновительная. Горы — подлинная опора для глаз. Почему алтаец не устает от долгой дороги? У него другой способ ориентировки в пространстве. Длинная дорога для алтайца дискретна. Она делима: от горы к горе… Вот откуда их знаменитое “там свороток”. Для меня его нет. Для алтайца — есть.
Дорога делится по законам природы. Человеческая природа приноровилась к этим законам, потому что они оптимальны для дыхания, для жизни.
Для невежественного путешественника развешивать ленточки на деревьях — дань экзотике. Для алтайца — святое дело. Он знает символику цвета и связь его с лунными циклами. Вглядитесь в лицо алтайца перед въездом на перевал, и станет ясно, насколько беспечны люди технизированного мира, забывшие, что любая дорога есть искусственное вторжение в царство природы.
Где должна остановиться пушкинская старуха?
Когда Эйдибис успела облечься в шаманские одежды? Позволила себя сфотографировать. О! У нас большие успехи… А что, если мы хорошие люди?
Я осмелела и спросила, не страшно ли Эйдибис вступать в зону духов. Нет, говорит, не страшно. Доброе и злое — в человеке. Надо быть уверенным в чистоте своих помыслов. Все наладится. Уже потом, при встречах с другими шаманами, мне часто задавали один и тот же вопрос: речь ведете о злом человеке или злом духе? Вот чего не знаю, того не знаю.
…Живем в доме учителей. Николай — русский. Преподает алтайский язык. Жена Айсура — алтайка. Почему Николай выбрал алтайский?
Все дело в среде обитания. Хотел лучше узнать алтайцев. Бытовой язык многое скрывает. Языковые тонкости — верный путь к человеческой душе. Я сразу, оказавшись здесь, понял, что никуда отсюда не уеду, и взялся за язык.
Римма Владимировна, соседка Николая, — русская. Две дочки. Одна учит алтайский язык в университете.
В смешанных семьях нередко отмечают как языческие, так и христианские праздники. Есть аналог нашей масленицы, которая, впрочем, имеет языческое происхождение.
У алтайцев существует правило: не беспокоить умерших своим посещением. Можно вызвать недовольство злых духов. Даже имя умершего не называют. Но уже кое-кто из алтайцев на христианский родительский день идет на кладбище.
Мы давно заметили одну из самых обаятельных черт алтайца — терпимость к другому. К его вере. Обычаям. Привычкам.
Чтобы корыто было не разбито
Поскольку мы все еще носимся со своей идеей читать Пушкина, самое время начать разговор про сказку о золотой рыбке.
Оказывается, Пушкин воспринимается многими не как русский поэт, а как мировой. Вот Ломоносов — это русский. Пушкин — вселенский. Поэт всех. Снова зациклились на этом: почему носителем жадности стала женщина, а не мужчина?
— А дело не в жадности. Все дело в жажде власти. Власть беспредельна. Конечной быть не может. Как зло.
— Где должна была остановиться старуха? — спрашиваем.
— На корыте. Чтобы корыто было не разбито. И — все!
Многие алтайцы говорят, что такой образ женщины в алтайском фольклоре невозможен. Это связано с особым статусом женщины в алтайском сознании.
Постепенно открывается тайна терпимости алтайца: точное ощущение границ своей территории и того предела, за которым существует другой человек со своей собственной жизнью. Не отсюда ли довольство малым? Малым, то бишь тем, ЧТО есть.
…Хозяйка веет ячменное зерно, потом его насыпают в одыш. Это корыто для превращения зерна в толокно. Толокно растирается в муку. Добавляются сливки. Пьем с чаем. Ценнейшее питание.
Усвоили изготовление молочного вина (10—12о). Кипятится кислое молоко. Процеживается молочный спирт. Пить разрешалось только после 30 лет, да и то если старейшина рода позволит. Не спивались. Сейчас пьют водку. Спиваются. Молодые люди два дня гудели бурно по случаю получения второго высшего образования одним экинурцем.
В Экинуре живут специалисты по старинной алтайской одежде. Перемерили все, что можно. Шелк, бархат, парча, мех. Чегедек — длинную безрукавку — носили со дня свадьбы до глубокой старости.
Колхоз в Экинуре дышит на ладан. Пережить не могут буйство начала девяностых.
Раньше в колхозе была тысяча человек. Сейчас — 153. Поголовье скота ничтожно. Заняться нечем. Какой смысл быть в колхозе, который, правда, сейчас называется кооперативом (“Нам, алтайцам, одна хрен”)?
— Если уйдут, что будем делать?
Техники нет, дрова, сено не завезут без колхоза. Вот и цепляются.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — говорит председатель.
У самого председателя есть коровы, лошади. Двадцать голов овец.
— Считай, что у меня ничего нет. Семье, чтобы прожить и детей выучить, надо как минимум сто голов.
Жалуется на низкие закупочные цены. Земля родит плохо. Низкие температуры. Все привозное, кроме мяса. Вот и считай-посчитывай. Прибыльно держать маралов. Но существа эти — нежные. Трудоемкое дело. Есть тут смельчаки. Держат маралов. Но неизвестно, доведут ли дело до конца.
Перестроечный период определяют алтайской пословицей: не зная брода, обувь не снимают.
В отарах обычно бывает до 1300 голов. Колхоз имел 75 отар. 75 стоянок. Это было раньше.
Похоже, что сейчас будут говорить о преимуществах коммунистического режима. А вот и нет!
Назови мне такую обитель
Раиса Петровна. Двадцать один год возглавляет сельскую администрацию. Трифон Петрович — ее муж. Шофер.
В юрте почтеннейшая гостья Пельчикова Бюдюш. Первая пионерка. Ленин-ский призыв. 1924 год. Помнит, как в войну гнали лошадей в Тамбовскую область. Лучших лошадей отбирали военные.
Бюдюш рассказывает о преимуществах советского строя. Весь рассказ сопровождается слезами по поводу раскулачивания, голода и холода во время войны, нищеты в послевоенные годы.
Так все-таки было лучше?
— Коммунизм тут ни при чем… Человечество завершает свой круг. Возвращается к тому, откуда началось его существование. Есть пределы земных возможностей, — вступает в разговор Раиса.
Мы закудахтали: а как весь мир? Замечательные страны? Прогресс? Цивилизация?
— Назовите такую страну, — спокойно предлагает Раиса.
Мы перечисляем: Дания, Норвегия, Швеция, Германия. Ой, забыли совсем… Есть великая держава Америка.
— Америка? В чем ее величие?
Бойко перечисляем признаки величия страны, в которой никто из нас не был. Наперебой. Взахлеб. Ну и зрелище!
— Все это величие — одна видимость. Раз — и ничего нет.
Как это — “раз”? Невозможно.
Через год мы вспомним Раису Петровну. Это будет 11 сентября.
Снова закудахтали, пока не поняли, на каком этаже работает сознание алтайца.
Как бы ни была сильна социальная нарезка, есть один пласт, про который собеседник забывает: алтаец мыслит категориями Вселенной. Причем не в пафосных суждениях это сказывается. Исследуя ход событий, алтаец, как сказал бы Лев Гумилев, обнаруживает в нем (ходе событий) дыхание биосферы. Нет, пожалуй, даже не так. Не обнаруживает, а пребывает в нем — в дыхании биосферы.
— Никто не виноват, — говорит Раиса Петровна. — Идет обратный процесс. Такова сила самой природы. Войны, землетрясения, болезни, наводнения — плата за форсирование хода событий. Земля не выдерживает. Пора остановиться. О чем говорит пословица про брод? Прежде чем разуваться, подумай, какой перед тобой брод. Соизмерь свои силы. Человечество отказалось соизмерять свои возможности перед лицом Природы. Мы изживаем отпущенный нам Вселенной ресурс.
Как жить? Как всегда. Надеяться только на себя. Держать скот, обрабатывать шкуры, огород. Ни на кого не надейся. Никто не должен компенсировать мою неспособность жить.
— Так что? Брод не перейти? — это мы не унимаемся.
В ответ Раиса приводит цифры: оттока населения из Экинура нет. Выпускники школы имеют выход в Интернет. Выдерживают конкурс в университеты разных областей.
Надо просто не торопиться развязывать шнурки.
Кош-Агач
Пятьдесят километров до Монголии. Границы — с Восточным Казахстаном, Китаем, Тувой, Монголией. Территория — 19 005 квадратных километров. Проживает 17 000 жителей. 52% — казахи, 47% — алтайцы. 2000 метров над уровнем моря. Круглогодичные пастбища. Чуйский тракт — путь на Монголию.
В этом году мы ехали в Кош-Агач всего-навсего из-за одного человека. Преодолели тысячу верст.
Ауэльхан Джаткомбаев. Глава администрации.
Что мы знали о нем? Был председателем колхоза в местечке Жана-Аул (25 км от Кош-Агача). Создал памятник репрессированным народам. Сооружен в центре села. Переселил людей из одного места в другое, поскольку в том месте, где жили люди, шло медленное подтопление: пришла в движение вечная мерзлота. Переселились на место, где воды нет. Есть отгонные пастбища, много простора. Солончаковый вкус травы. Воды нет. Привозная. А еще мы знали, что он сторонник дороги на Китай. Это уже не лезет ни в какие ворота. Превратить Алтай в Приморье? Два года назад, когда мы приехали сюда впервые, люди закипали при одной мысли о дороге. Не закипал один Ауэльхан. Встретил нас тогда на пороге своего кабинета, вывалил на наши прекрасные головы кучу цифр. Договорились, что приедем.
Люди с равнинного Алтая называют Кош-Агач лунным пейзажем. Они правы. Меньше всего Кош-Агач похож на зеленые просторы. Есть ощущение, что ты попал в промежуточный мир. Завис над землей.
Еще одно открытие — Рерих ничего не придумал. Ровным счетом ничего. Горы меняют свой цвет ежесекундно. Только что они были коричневые. Вдруг стали неожиданно сиреневыми. И этот постоянный разговор небес с вершинами гор… Равные собеседники. Живые существа. Более живые, чем все мы, заполнившие в своих убогих домах пространство между горами.
Еще минута, еще чуть больше сосредоточенности (всего-то!) — и ты услышишь тайную беседу природных сил.
Время позднее. Чайная открыта. Она носит название “Здоровый человек”. По-алтайски звучит красивее. Красивая хозяйка называет себя Валентиной. Требуем казахское имя. Получаем: Эсжар. Господи! От хозяйки в самом деле идет жар. Все готовится быстро. Чистота. Ночует здесь же. Не успевает дойти до дома. Тут же крутится дочь. Муж. Недавно заявленный. Алтаец. Эсжар — бывшая учительница. Повадка организатора.
— Меня дети никогда не обманывали. Я им говорила, что у меня есть подзорная труба. Я вижу все. Вот они мне все и выкладывали: урок не выучила, потому что пьяный отец гонял всех по дому, другой не выучил, потому что с собакой заигрался. Ко мне нельзя было подойти с жалобой на мальчишек. Да, дерет за косу девчонку… Он ведь растет… Мужчиной становится. Дайте ему вырасти.
…Уже совсем в ночь вошел светловолосый парень. Назвался Оскаром. Латыш. Приехал из Риги. Миссионер. Евангелист. Крохотная походная сумка. Легкий костюм. В руках Библия. Попросил еды. Эсжар уже знала, что он вегетарианец. Дала постные щи. Оскар завел речь о заблудших душах. О духовной нищете жителя Алтая. Я взвилась. Требовала обоснования. Оскар спокойно продолжал. Прошелся по Корану. На каждое событие жизни припасена цитата из Евангелия. Проповедник уже второй год на Алтае. Наслышан о бандитах. Но все обходится. Никто Оскара пальцем не тронул. Стремится попасть в Джазатор. Это 140 км от Кош-Агача по очень плохой дороге. Нужно получить пропуск в милиции.
Мы запричитали: опасно! Могут убить на дорогах…
— На все воля Божья, — отвечает Оскар и с новой силой принимается проповедовать.
Из кухни пришли все: Эсжар, дочь, муж. Слушают проповедь. Не перечат — в отличие от меня. И даже когда Оскар вступает в полемику с Кораном, молчат.
— Сегодня я утром замерз, а к вечеру мне дали теплый свитер. На все воля Божья.
Вышли из чайной. Небо совсем черное. Небосвод подпирают горы, утратившие к ночи свои краски. Пространство сузилось.
Где будет ночевать странник? Дадут ли ему пропуск в Джазатор? Как одолеет дорогу и кто ему встретится на пути? Тревога съедала душу.
Мой ученик Миша сказал: “Если Бог есть на самом деле, он ему поможет”. Хотелось верить только в это.
Наутро решили первым делом выяснить, почему наши хозяева так легко согласились с проповедником.
— А вы его не так поняли, — сказала дочь Эсжар. — Может, он совсем по-другому думает, а вот так сказалось.
— Ну и что? — вмешалась Эсжар. — Пусть думает, как хочет. Я люблю слушать. Пусть говорит.
Где источник этой мудрости? Созерцательная сторона сознания?
У Эсжар к нам дело. В начале девяностых Назарбаев пригласил казахов на историческую родину. Эсжар родилась в Кош-Агаче. Прожила здесь всю жизнь.
Алтайские казахи подозревали, что их историческая родина — Алтай, но многие кинулись. Большинство вернулись. Алтайцы оказались казахам ближе.
— После общения с алтайцами и русскими в нас что-то спрямилось. Те казахи петляют. Многое непонятно.
Вернувшись, казахи оказались жителями другого государства. Теперь надо менять гражданство. А они не меняли гражданства! Подумаешь, штампик какой-то поставили в паспорте. И что? Кош-Агач уже мне не родина? Обида, боль, горечь.
Около двухсот человек пока так и живут. Не пользуются льготами. Ни на что не имеют права. Чайная записана не на Эсжар, а на другого человека.
Родная учительская душа, говорить можно обо всем. Оскар все-таки стоял между нами. Однажды Эсжар сказала, что Оскар, возможно, прав. Ведь на Алтае есть случаи самоубийств. Далеко ходить не надо: в селе Бельтир в течение года было несколько таких случаев. Родная сестра Эсжар покончила с собой. Врач. Оставила мужа. Детей. Мы их видели.
…Через несколько дней, когда мы забежали попрощаться, Эсжар отвела меня в сторону. Она держала в руках листки бумаги. Почерк был мелкий и неровный. Предсмертное письмо сестры. Я была первой, кому Эсжар его показала.
До отхода автобуса оставались минуты. Почему я не покинула своих учеников и не осталась в Кош-Агаче ради этого письма? Почему? Испугалась? Что я могла сказать Эсжар?
Она сама уловила уязвимость ситуации и потянула листочки к себе.
— Вы ведь еще приедете… Не забудете нас…
Приеду. Не забуду. Отчего так заболела душа?
Путь домой
Вот и Жана-Аул. Детище неутомимого Ауэльхана. Сюда в течение десяти лет он вывозил людей из затопляемого пространства. Когда едешь из Кокоря на стойбище, еще можно увидеть в степи остовы каких-то зданий и фигуру не то Ленина, не то Энгельса. Более впечатляющего памятника коммунизму придумать невозможно.
Однажды, возвращаясь в ночи, мы приняли торчащие конструкции за миражи. Внутри миража явственно обозначилась голова вождя. Пространство вокруг головы двигалось, перемещалось. Неподвижной оставалась голова. Жуткое зрелище. Проклятое место.
У нас в Жана-Ауле уже полно знакомых по прошлому приезду.
На этот раз директор музея Елена Аккожанова знакомит нас с мужем. Он пишет стихи, музыку. Встречаемся, как всегда, в музее. Сельские музеи Кош-
Агача — это особая статья. Это центры хранения национальной памяти, истории народа, его философии.
Главный рассказ — о возвращении казахов на Алтай. Как же так… Вернуться из Караганды в степь, где ни капли воды. В Казахстане было все: скот, водопровод, дом.
Невыносимо было весной — тянуло на Алтай. Самые сильные человеческие потрясения — встречи со ссыльными Карлага и их потомками.
— Более свободных людей я не видела на свете. Мы ощущали себя рабами рядом с ними. Все думали: откуда такая внутренняя свобода? Ссылали лучших?
В Караганде у Елены родились двойняшки. Семья прожила там четыре года. Вернулись. Почему? Снова объяснительным принципом становится легенда. Говорит Клеубек.
Когда меняешь место своей жизни, должно быть одно условие: на дорогу вслед тебе из пиалы проливает молоко мать. Так освящается дорога. Так освящается твой путь к новому дому. Когда мы с Еленой уезжали, матери не было. Она покинула этот мир. Никто не пролил молоко из пиалы. Никто не освятил дорогу.
Клеубек переложил объяснение на музыку. Написал стихи.
Уезжать из Жана-Аула не хотелось.
Мы держали путь на стойбище.
Как много теряют люди, когда из их сознания исчезают легенды, предания, сказания. Какую часть нашей души уносят они с собой, когда исчезают?
Надо видеть лицо молодого отца, когда он поет про пиалу, из которой не пролилось молоко на дорогу.
Все это было с тобой
Стойбище как стойбище. 800 голов скота. Своего и чужого. В просторной юрте, где в центре очаг, а по краям стопками сложены войлоки, живет целое семейство. Отец. Взрослая дочь с мужем. Их сын. Четырнадцатилетний даун. Типичное явление. Даун физически оказался сильным: горный воздух, кумыс, сырчики, баурсак делают свое дело.
Он играл с какими-то железками, вкладывая в игру гигантскую физическую силу. Эта сила в соединении с потухшим разумом производила гнетущее впечатление, хотя парень оказался незлобивым.
Мать рассказала, что многие женщины, обнаружив у ребенка задержку в психическом развитии, спешат определить детей в разряд дефективных. Получаешь хоть какие-то деньги.
А если это ошибка? Как тогда?
— Посуди, если выучишь ребенка, разве его сумеешь куда-нибудь определить? Дорога откроется?
Это был не вопрос. Женщина держала ответ. Не откроется дорога. Нужны средства.
Как всегда, отсутствует прямое приглашение к столу. Просто с момента твоего появления в юрте готовится стол. Все делается для гостя, но нет демонстративных заявлений по этому поводу. Это плавное вхождение в чужую жизнь завораживает именно потому, что оно естественно. И вот уже пиала с айраном (кефиром), баурсак (жареный хлеб) и длинный медленный разговор о жизни.
Откуда это ощущение, что все происходящее сейчас с тобой уже было? Когда? Откуда ощущение прожитой жизни, которая для тебя — абсолютно новая?
Все это было с нами.
По какой-то случайности ты живешь иначе…
Наступает лето, и ты снова ждешь поездки на стойбище. Что-то мешает тебе здесь остаться. Что? Трусость? Слабость? Предрассудки? Одно ты знаешь определенно: то, что мешает, — не лучшее в тебе.
Запомните это имя: Край Адарович
Учитель. Философ. Директор музея.
Если вы хотите пофилософствовать на тему Алтая и при этом не попасть в эзотерические капканы, из которых не хватит сил выбраться, вам следует приехать в Кокоря к учителю алтайского языка и алтайской литературы. Отведете душу. Пройдете по хрупкой кромке тайного знания и удержитесь на уровне фактов, добытых фундаментальной наукой.
Нет ни одной темы в алтаистике, которая была бы неведома учителю. Единственное, от чего отказывается Край Адарович, — это от права судьи. Он не судья никому и ничему.
Нашли укокскую принцессу. Огромное событие. Плохо, конечно, что раскопали. Это ни к чему хорошему не ведет, но интересы науки… Как с этим быть?
Мы все допытываемся: укокская принцесса — алтайка? Учитель уклончив. Раз нашли на Алтае — значит, ему и принадлежит. Другого услышать не дано.
Поиски новой религии? Что такое белая вера? — Адресует к специалистам.
“Кокоря” можно перевести как “синий храм”. Храм небесный. Через какие религиозные искания прошли алтайцы? Через буддизм, христианство. Последние буддисты ушли с Алтая в период установления советской власти. Черты буддизма можно проследить в сегодняшних верованиях.
Учитель еще застал старых шаманов. На священника выучиться можно, на шамана — нет. Им надо родиться. У современного шамана нет той силы, которая была у настоящих шаманов. Они умели проходить в верхние миры и спускаться в нижние. Умели испросить право посетить эти миры. С духами шаман не борется. С ними договариваются. То, что сегодня видит учитель, часто носит дилетантский и спекулятивный характер. Шаманство нельзя свести к набору технических средств.
Священная гора, по которой названо село, — вершина Курайского хребта. Место отдыха. Здесь отдыхали духи.
Алтаец от природы создан так, что свои радость и горе бурно не выражает. Существуют свои табу на способы выражения. Еще одна загадка и тайна алтайца.
Край Адарович критически относится к перестроечным процессам. Он знает, что есть фундаментальный закон:
— Лучшая жизнь не может прийти через уничтожение старых форм жизни.
Не может согласиться с тем, что история России фактически стала историей русского народа. У Алтая есть своя история, ее нельзя свести только к истории России.
Открытым текстом говорит об отрицательных качествах своего народа. Мы робко спросили про водку. Край Адарович заметил:
— Не боюсь сказать, что у алтайца есть любовь к водке. Это серьезная беда. Эта любовь — приобретенное свойство. Над этим надо думать.
У алтайского учителя нет свойства русского человека — бередить душу нерешаемым вопросом. Охотно и быстро перевел разговор на Пушкина. Вот уж где нам выпало раздолье — Пушкин! Он сначала читал Пушкина в переводах. Что же произошло, когда Пушкин явился сам в своем слове?
— О! Я услышал автора. Образ творца не может возникнуть через перевод. Для меня это стало потрясением. Дважды рожденный поэт. Это равно чуду. Ну хорошо, допустим, вы нашли в алтайском языке переживания, состояния, аналогичные пушкинскому тексту. Но даже если вы нашли аналог слова — вы нашли не само слово, а то, на что оно похоже и с чем может быть сближено.
Аналогия — не лучший способ мышления, а в искусстве — и подавно.
Это правда, что старуха из сказки Пушкина в сказаниях алтайца невозможна. Мы уже вовсю резвились: а как поведет себя алтайская старуха, если допустить, что она жаждет того же, что и пушкинская? Какой будет линия ее поведения?
Учитель красок не пожалел. Старуха возьмет свое так, что старик этого не заметит.
Оказывается, литературный первоисточник обладает мощной конструктивной силой. Архетипическое обрело национальный колорит. Какие возможности таят в себе мировые тексты…
Мы вспомнили одну гениальную старуху из лесного крошечного поселка под Сузуном Новосибирской области. Мы хотели прочитать старухе сказку. Она оскорбилась. И начала пересказывать. Она спутала все сказки. Так нам казалось. Но в этом спутывании была такая творческая мощь, что мы не сразу догадались: старуха сотворяла мировой метасюжет, как сказал бы филолог. Кульминацией было требование сказочной старухи: сшить из рыбкиной кожи бальное платье. Рыбка взмолилась: “А как меня примут в океане-море синем без платью? Гола туда же не войдешь…” Это было абсолютное чудо из чудес. Как чудом оказалась алтайская старуха с рыбкой золотой.
…Он разрешил нам подержать стрелу дотюркского периода. Не одно сердце пронзила эта стрела. Прикоснулись к древнейшим седлам.
История здесь существует не только в материальных предметах. Она явлена в самом человеке. В том, как он смотрит на горы, как думает о Пушкине, как читает Николая Гумилева, как болеет за судьбу своего народа.
Алтаец Край Адарович в размышлении: сохраниться в скорлупе или утратить свою уникальность в общем мировом процессе?
— Я повторюсь, — сказал на прощанье, — выход к новому невозможен через тотальное уничтожение старого. Надо думать.
Вспомнился мне гениальный фильм американского режиссера Г. Реджио “Павакацци”. В 70-х годах его показывали в Ташкенте на кинофестивале. Одно из самых сильных кинопотрясений всей моей жизни: многоцветье бедного третьего мира и черно-белый технизированный мир современной цивилизации. Режиссер не скрывает, чем питается высоколобый Север. Фильм дает возможность предположить, во что может вылиться неравновесное состояние мира.
Тогда мы с Реджио говорили о другом. Он обронил значимую реплику: “Югу у Севера учиться нечему”. Речь еще шла в терминах “учиться — не учиться”, хотя мина “кто — кого” уже была заложена. Фильм предупреждал и об этом.
…Во дворе дома учителя мы увидели мальчика лет трех. Он был чем-то опечален. Казался нелюдимым. Я протянула руку, он доверчиво подал свою. Взяла на руки. Он не сопротивлялся. Вышли за ворота. Ребенок потянулся к машине. Кто-то из домашних сделал попытку вернуть его во двор. Раздался детский плач.
Это оказался внук Края Адаровича.
— Вот вам и вся проблема. Можно его удержать во дворе? Какое сильное искушение — выйти за пределы родной скорлупы.
Теленгит-Сартагой
Край Адарович — теленгит. Есть у алтайцев такая малая этническая веточка. Он посоветовал нам съездить в село компактного проживания теленгитов.
Рванули наутро туда — и не ошиблись.
Шел второй день учебного года. Школа блистала чистотой. Пахло свежевыкрашенными полами. Учителя и ученики — в праздничной одежде. Всюду цветы.
Клавдия Михайловна — директор школы. Историк. Показывает, какой модернизации подверглась национальная одежда. Показывает на себе. Как историк считает, что человеку очень полезно пройти опыт разных религиозных верований. Она прошла через буддизм, учила мантры, читала Тору, Коран, Библию. Если бы только читала… Это не были рациональные штудии. На каждую веру откликалась ее душа в определенный период жизни.
Например, на языке Евангелия она заговорила во сне в период тяжелейшей болезни. Стала читать Библию. Выздоровела.
В истории, кажется, уже было нечто подобное — религиозные искания Льва Николаевича Толстого, отлученного от церкви. Я бы пересказала опыты Клавдии Михайловны, если бы они не были так тесно связаны с глубоко личными переживаниями. То, что она назвала блужданиями по религиям, оказалось лучшими страницами жизни.
…Нам повезло! Наконец мы увидим знаменитую бронзовую статуэтку Будды. Она хранится у сватьи Клавдии Михайловны. Сокровище буддизма имеет большую известность. О нем наслышан не только Алтай. Приезжают посмотреть на Будду из разных стран. Ее нашел племянник Натальи Байсыновны, учительницы. Нашел у знаменитой Голубой горы, которая священна. В Теленгите горы приближены к человеку так, что вечность кажется земной категорией. Странное, совсем новое ощущение.
Со статуэткой связано множество мистических историй. Не о них сейчас речь, хотя одну стоит упомянуть. Наталья, как и ее сестра, боялась держать у себя Будду. Однажды ей приснился сон. Мать назвала имя Будды и разрешила дочери оставить его у себя. Позже, когда обладательница статуэтки обратилась в Эрмитаж для выяснения происхождения фигуры, она точь-в-точь услышала рассказ матери из сна. Новым оказалось время происхождения статуэтки — XVI век. Там же сказали, что, если отвернуть нашлепку с головы Будды, откроется путь к африканскому золоту, которым наполнена статуэтка. Нашлепку никто не тронул. Поза Будды показалась нам предельно эротичной. На самом деле никакой эротики нет. Сложный, замысловатый жест Будды означает верность и защиту домашнего очага. Всего-навсего!
Мы попали к Наталье на день рождения. Мелко-мелко порезаны помидоры, огурцы. Это самая большая экзотика. На кош-агачской земле вырастить такие овощи — подвиг.
Большинство теленгитских детей пишут стихи. Пишут картины. Побеждают в конкурсах. Лунный пейзаж отчетлив именно здесь. Это не образ. Это явь. Здесь знают все про Вернадского и Гумилевых (отца и сына).
Останавливаются перед чудом Голубой горы и надеются на лучшее. С рождаемостью здесь все в полном порядке.
Прагматик
Лучший способ узнать все о главе администрации — это опрос на улицах. Все станет ясно в первые минуты.
Вот они, эти минуты: все надежды на лучшую жизнь кош-агачцы связывают с Ауэльханом Джазитовичем.
Приравненный к Северу еще в 1989 году, Кош-Агач только при Ауэльхане наладил северный завоз. Все по новейшей технологии — объявлялись тендеры, выигрывались или проигрывались. И результат: семья получает четыре тонны угля, пять кубометров дров, 60 литров бензина, газобаллоны, плату за кизяк и т. д.
Ауэльхан — казах. Его родословную я знаю наизусть. Но главное — алтайские казахи этнически сложились здесь. Даже те, кто остался в 90-е годы в Казахстане, продолжают ревностно следить за развитием Кош-Агача. Господи! А мы-то тоже, как казахи, визжим от восторга: этот долгострой двинулся, здесь завершили строительство, а вот еще…
В этот приезд Ауэльхан оказался в больнице в Горно-Алтайске. Ему предстояла сложная операция на стопе. Подумать только — всего-навсего перемахнул через забор, поскольку калитка оказалась запертой. Накануне операции он принял нас в палате. Философские темы о сохранении этнической уникальности и пагубности поглощения этноса цивилизацией Ауэльхан переводит в русло прагматики:
— А вам известно, что алтайские части всех стран, будь то Алтай, Монголия, Казахстан, — самые отсталые в экономическом отношении? И при чем здесь уникальность? Ну проведете в два года раз праздник на весь мир, перережете пару красных ленточек, а дальше-то что? Вы же видите, как люди живут. Труднее трудного. Народ плохо жить не должен.
О дороге на Китай сегодня на Алтае уже не говорят. Ауэльхан не против дороги. Дорога — это рабочие места. Это развитие инфраструктуры. Называются цифры. Пример Приморья?!
— Приморье — это не проблема китайцев. Это проблема нашего законодательства и нашей бюрократии. Должен быть коридор. Пришел, продал, купил, уехал. Все! Как во всем мире. Да, китайцы ищут щели в нашей миграционной политике. И правильно делают. Они в поисках рынка.
Кош-Агач сейчас продает Монголии пух за копейки. Монголия его перепродает Китаю в десять раз дороже. Убытки по всем статьям.
Некоторые выпускники школ поступают в Монгольский народный университет. Там начинают учить китайский. Русские хуже алтайцев выдерживают учебу в Монголии. Алтайцы закалены жизнью на стоянках. Для них и Монголия — рай.
— А это правда, что будет строиться совместно с Монголией мясокомбинат?
— Да, будет.
— А как же наше мясо? Куда его девать?
— Вы знаете, сколько мяса надо, к примеру, Кемерову в сутки? Пятьсот тонн. Вот и считайте.
Узнала, что на территории Кош-Агача самарские предприниматели будут вести вольфрамовые и молибденовые разработки. Обеспечено уже сто рабочих мест. Работа в две смены. Есть виды на добычу серебра.
Что-нибудь мешает сегодня главе Кош-Агача?
Да. Есть помехи. Вертикаль власти.
— Наша судьба такая, что мы живем в буферной зоне. Здесь проходят границы разных государств. Скажите, от такого геополитического положения что-нибудь должно перепадать народу, живущему здесь?.. На территории нашего района восемнадцать различных служб. Подчинение чему угодно — Москве, Новосибирску, Барнаулу. Ни одна не подчиняется Кош-Агачу, а в результате — ни одна копейка не идет в район от работы этих служб. Никто не дает ни на больницу, ни на школу. Так может быть? Хочу понять, какая задача у этой вертикали… Вертикаль должна иметь основания?
…Рассказываю Ауэльхану про миссионера Оскара. Про то, как ему легко дали пропуск в Джазатор.
— Ну и что? Он кого-нибудь убил? Ограбил? Изнасиловал? Пусть проповедует. Слушающий сам решит, чему верить.
…Говорю, что люди нелегко объединяются в кооператив в Жана-Ауле.
— Правильно делают. Любое объединение начинается с бюрократического аппарата. Его кормить надо. Никто не хочет. Численность скота в Жана-Ауле сейчас во много раз выше, чем была в колхозе.
— А вы не помните того яковода, у которого на книжке было 90 тысяч? После гайдаровских реформ остались деньги только на похороны.
— А! Как не помнить. Нургызаир… Знаете, в чем его трагедия? Он верил, что социализм не развалится. Этот социализм его всю жизнь обманывал, а он верил. Как верили многие. Я ему сказал однажды: дай пять тысяч на детский сад. Представляешь: тебя нет, а дети знают твое имя. Нет! Не мог расстаться с деньгами. Потом в колхоз “Волга” пришла. Черная красавица. 25 тысяч. Едешь куда хочешь. Опять пожалел. В чем смысл? Ничего с собой унести нельзя. Все должно остаться в этой жизни. Голыми пришли, голыми уйдем.
…Говорили о религии.
— Не народ создает религию. Здесь зависимость другая. Религия создает народ.
Узнаю, что в Кош-Агаче нет квартирных грабежей, изнасилований. В школе есть 10-й “Д”…
А еще я рассказала о немолодой женщине, которая поразила нас своим ответом на вопрос: когда было лучше?
— Сейчас. Свобода — сама по себе ценность, независимо от того, как ты живешь, плохо или хорошо.
Мы знали, что ее зовут Лариса. Алтайка.
— Конечно, ценность, — согласился Ауэльхан. — Иначе бы с вами так не разговаривали.
В Кош-Агаче все сейчас болеют за Ауэльхана. Теперь и мы болеем.
На днях прочла в одной московской газете, что Алтай — неперспективный район. Вот так и написали: неперспективный.
Что за сила гонит людей со всего света на Алтай? Когда-то Рерих обмолвился про напряженную мысль, объединяющую просторы от Индии до Алтая.
Может, в самом деле напряжение этой мысли (про которую я так ничего и не знаю) одаривает человека энергией жить.
По части духовности у Горного Алтая огромные перспективы.
Женщина-кам
Ее телефон мне дали в Теленгите. Я позвонила. Она сказала, что встреча смысла не имеет. Луна убывает. Информационные потоки слабые.
Я согласилась с доводами, хотя про убывающую луну ничего не знала. Вдруг она передумала:
— Жду вас в восемь вечера. Дорога к дому ведет через стоянку. Ах, вы не знаете, где стоянка… Тогда другой ориентир — старое кладбище.
Вовсю вечерело. Дорога через кладбище впечатлила. У меня был еще один ориентир: “Я живу в тополях”. Действительно, гигантские тополя. Таких не видывала.
Шаманиха оказалась молодой, красивой, образованной. Я неизвестно зачем к ней шла и решать свои проблемы не собиралась. Разговор шел о Земле, ее человеческих и природных ресурсах.
Беседовали в кабинете. Камин. Тахта. Я села на тахту. Шаманиха опустилась на низкие подушки. Нас разделял круглый низкий стол, поверхность которого завораживала. Хотелось все время прикоснуться рукой.
Выслушала краткий курс истории России, в основе которого лежали известные концепции Льва Гумилева. Дошли до мировой истории. Здесь мои представления совсем не сходились с тем, что я слышала. Почему-то особенно досталось Анг-
лии — а у меня Англия связана с Шекспиром, Диккенсом, Байроном… Алтайцы многому меня научили. Вот я и слушаю.
Не заметила, как разговор зашел обо мне. Она рассказала все о моем отце, родном брате, о котором я забыла, потому что он младенцем умер до моего рождения. Рассказала о моей болезни. И моих иллюзиях — разделить горе с людьми в горячих точках. Каждый должен проживать свою жизнь. Страдания уменьшаются творением добра. Подвергать жизнь ревизии опасно. Хотела спросить: а как же рефлексия? Покаяние? Вовремя заткнулась.
Услышала еще раз про сжатие зла. О возвращении на место его обитания.
Про закон доли. Каждой встрече — свой смысл, своя доля. Сегодня она такая, с этим надо согласиться.
Идет четвертый час встречи. Вошел сын. Подал матери трубку. Она закурила. Не сменила позу. Просто сидела и курила. Демонстративно статична была. И — никаких благовоний. Никакой суггестии.
Вдруг я почувствовала беспокойство. Между мной и шаманихой возникло пространство какой-то силы, происхождение которой мне было непонятно. Я заволновалась, поскольку пришел конец моей свободе. Почувствовала зависимость от того, что мне говорилось. Меньше всего я этого хотела. Потом — нечто вроде страха: зачем вообще пришла? И последнее: черт меня дернул!
Через час шаманиха предложила мне как психологу отследить мои ощущения. Некоторый опыт групповой психотерапии позволил мне провести подобие анализа.
Откровенно сказала, что сожалею о своем приходе, поскольку ощутила свою зависимость от другого человека.
— Вы неправильно интерпретируете это состояние. Это не зависимость. Я открыла вам свое сердце, а вы испугались, потому что заблокированы.
Похоже, она была близка к истине.
Я извинилась, что отняла у нее так много времени.
— Мои домашние заботы не могут быть основанием для прекращения бесед с человеком. Вы можете быть в моем доме столько, сколько захотите. Оставайтесь ночевать… — сказала она на исходе шестого часа.
Формулировки отличались точностью и ясностью.
Спросила про терпимость алтайцев. Она сказала о себе:
— Нельзя вмешиваться в ход событий. Можно только тогда, когда тебя об этом просят.
Шел второй час ночи. Она вышла меня провожать. Мы шли уже как две подружки. Я со смехом говорила о своих страхах.
— О! Если бы на мне были все шаманские атрибуты, что было бы с вами!
Потом неожиданно спросила:
— Будете писать о своем посещении?
— Не знаю. Если вы разрешите… Может, имя изменить?
Вовремя спохватилась, вспомнив отношение алтайцев к имени.
— Если решите, напишите обо мне просто: женщина-кам. Это и буду я.
На прощанье добавила:
— А вы тоже имеете дело с тонкими мирами…
Еще как…
— Вот уж нет! — открестилась я.
— Не скажите. Я сразу поняла, с каким сложным набором инструментов вы ко мне вошли в дом: как вошли, здоровались, садились, общались. Я это поняла уже по телефонному звонку. Мне захотелось узнать, какая вы.
— Но это обычная психологическая практика…
— А что такое шаманство?
Я снова ничего не стала понимать.
Каждый год ты будешь ходить по одним и тем же тропам. Встречаться с теми же людьми. И всегда останется ощущение тайны, которой окутан Алтай — одно из самых больших чудес на свете.
И хотя однажды ты уже понял, что путешествие по Алтаю — это дорога к себе, к тому подлинному, что есть в тебе, все равно — берешь рюкзак и определяешь себе долгий путь до первого своротка. А там уж как получится. Как скажет Алтай-батюшка.
Окончание. Начало в “ДН”, 2003, № 1.