Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2003
От елки до елки и от годового обзора до годового обзора как-то уж очень мало времени прошло. Оглянуться не успела… Декабрь, когда это пишется, ознаменовался бурными спорами о преподавании православия в школе. Коммунисты с Союзом православных граждан уже пикетировали Министерство образования: “даешь” им “в школу Закон Божий”! Но что коммунисты… Складывается впечатление, что сама власть не прочь разжечь “страсти по православию”, если уж разожжены “страсти по исламу”. Министр Филиппов не в порядке же индивидуальной инициативы задумал преподавание “Основ православной культуры” — по два часа в неделю, с первого класса по одиннадцатый, а с введением двенадцатилетки — по двенадцатый. Вместо того чтобы тушить там, наши государственные мужи хотят — с удивительным пренебрежением к историческому опыту — подпалить здесь.
Понятно, что Закон Божий можно преподавать только в том репрессивном духе, как в советские времена преподавали обществоведение в школе или историю партии с научным коммунизмом в институте. Преподавание идет насупленно и серьезно, пока слушающие обреченно молчат, а неудовлетворительная отметка по столь ответственному предмету грозит бо-о-льшими социальными неприятностями. А если ученики могут говорить и спрашивать, не соглашаться и смеяться, то любому батюшке не позавидуешь в его более чем двусмысленном положении. Ту же, например, эволюционную теорию пока ведь еще не запретили! А может, и запретят. Заявил же Патриарх, что он не допустит преподавания в школе атеизма…
“На просьбу объяснить, откуда взялась Вселенная, служители всех религий и верующие отвечают: ее создал Бог. Но — независимо от того, есть Бог или
нет! — этот ответ не объясняет происхождения Вселенной. Концепция Бога — в проблеме происхождения Вселенной — антиобъяснение, движение в сторону, противоположную объяснению. В частности, потому, что неизбежен вопрос — а кто создал Бога? Если вас устраивает ответ, что происхождение Бога непостижимо или “он был всегда”, то почему не удовлетвориться этим ответом на шаг раньше?”– так пишет замечательный публицист и ученый Николай Работнов в статье “Гимн Языку” (“Знамя”, N№ 6). С готовностью тяну руку и отвечаю: “А я знаю, а я знаю, что мешает удовлетвориться ответом на шаг раньше!”
Во-первых, мешает батюшка, преподающий Закон Божий. Он внушительно скажет, что такие вопросы задавать грешно. Если достаточно строго говорить это ребенку с шести-семилетнего возраста и грозить небесными карами по два урока-часа в неделю, то некоторые дети поверят, а другие хоть и не поверят, но поймут, что вопросы, на которые батюшка не может ответить, следует держать при себе. Потому что небесные кары — небесными карами, а школьные кары последуют всенепременно. За умничанье, как известно, бывает “горе от ума”: превратиться в изгоя-двоечника редко какому ребенку захочется. Во-вторых, мешает “свежая” концепция, которая сейчас очень энергично запущена в оборот: атеизм — это, видите ли, тоже религия, только самая худшая и самая языческая. Все повторяют: от Сергия, митрополита Солнечногорского, управляющего делами патриархии, до Глеба Павловского, директора Фонда эффективной политики. Педагоги, кстати, с готовностью подхватили (да они ведь и заинтересованы в лишних “часах”): за одну неделю в декабре, на двух педагогических “научно-практических” конференциях, никакого отношения к религии и атеизму не имевших, мне довелось слово в слово услышать про наихудшую атеистическую религию. На мои попытки возразить следовало решительное: “Не будем отвлекаться от темы!” В общем, оказаться наихудшим язычником, которому оппоненты с чувством собственной законной и высшей правоты затыкают рот, тоже не всякому приятно.
С окончательным утверждением государственного православия ни за что не сможет появиться такой роман, как “Воскресение Лазаря” Владимира Шарова. (“Знамя”, N№ 8—9). Автор позволяет себе думать в той области, в которой думать никак нельзя, а следует только слушаться батюшку. А персонажи с благословения автора и вовсе впадают в ересь и крамолу, не только додумывая, но и записывая такие, например, мысли: “Две тысячи лет назад мы якобы пошли за Христом. Приняли Его проповедь мира, любви и кротости, а дальше век за веком безжалостно убивали всех стоявших у нас на пути. Мы построили тысячи великолепных храмов, некоторые из них по величине и богатству, наверное, превосходят Иерусалимский. Мы были жестоки, были горды и надменны, за каждую обиду воздавали сторицей, выделив евреям в долю вслед за Христом подставлять левую щеку, когда били по правой. Получается, что мы, христиане, всеми силами и успешно продолжали линию жизни истинных — по крови — потомков Авраама; странно лишь одно: до сих пор именно мы караем евреев за то, что они не приняли Христа”. Или: “Нас загнал в Днепр даже не священник, а князь, загнал всех, кого сумел разыскать (светская власть — тот камень, на котором стоит наша вера), и дальше: позже нас крестили уже в младенчестве, словно боясь, что мы передумаем. То есть и по сию пору лично к Христу никто из нас не приходил, мы уверовали именно народом. Христианство — добро, которое было получено нами от власти, к которому власть нас принудила, и это тоже никуда не денется. Больше того — похоже, у нас крещена именно душа и тело народа, мы же крещены лишь как его часть, и стоит нам отойти в сторону, отделиться, о спасении можно забыть”.
Батюшка в классе — внятный сигнал: поменьше думать, побольше слушаться. А герои Шарова думают.
Отвечая на мой вопрос, как он относится к идеям своих героев и кого из них больше любит, Владимир Шаров ответил очень, на мой взгляд, неожиданно и интересно: “В романе много библейских комментариев. Это комментарии мои, мои собственные, мне пришедшие в голову. Конечно, теологическая литература необозрима, и, может быть, мне укажут, что какие-то похожие идеи уже высказывались. Но при том, что мысли и комментарии были мои, очень многие, именно пока оставались моими, были жесткими, резкими, а тем самым неправильными. Это была некая хирургия. На мой взгляд, эти мысли перестают быть хирургией и становятся терапией только в устах моих персонажей. Только так они становятся по-настоящему правильными. Я с ними больше согласен, чем когда они были во мне. А персонажей своих всех люблю. Когда пишу, у них нет конкурентов. Они точно дети. Я принципиально не публицист или, вернее, публицист внутри себя. Просто панически боюсь быть учителем. Это не к данному вопросу, а к жизни вообще”.
В критике как-то поутихли бои за реалистическую традицию. С очередным сочинением Олега Павлова, с “Карагандинскими девятинами” (“Октябрь”, 2001,
N№ 8), в прошлом году как-то тихо все обошлось. Никто новый роман попросту не открыл и не кинулся откликаться развернутыми рецензиями. Раз за разом читать все то же самое, да сколько можно? Год спустя, этой осенью, когда “Девятины” попали в букеровский шорт-лист, несколько критиков вздохнули и заставили себя по долгу службы ознакомиться с текстом. Результатом ознакомления стал обескураженный смех и досада от потраченного напрасно времени, в чем каждый легко может убедиться, заглянув в архив “Русского журнала”. Кажется, только Мария Ремизова, верная своей любви к реалистической школе, справилась с романом своевременно и даже высоко его оценила (“Опытное поле” — “Дружба народов”, 2002, N№ 1). Перечитывая сейчас ее анализ романа, я вижу в нем явное противоречие: одобрение возникает ниоткуда, все сказанное критиком подталкивает совсем к другому выводу: такие сочинения невозможно читать, потому что они не написаны. Это нечитабельно. Разве что по долгу службы… А благие намерения, “эмоциональные нагнетания” и постоянные поминания Платонова ситуацию не спасают. Сама же Ремизова так прямо говорит: “»Карагандинские девятины» наполнены брожением, словно бурлит какая-то не умеющая высказаться масса”. Вот-вот. Сначала все-таки надо написать текст — внятно и увлекательно, а потом уже претендовать на то, чтобы читатель прочел. А то получается примерно так: автор возглашает: я хочу сказать про важное и трагическое, слушайте! Человек навострит ухо, но слышит бурление и бормотание. А букеровское жюри не слышит бормотания, зато слышит “декларацию о намерениях” и премирует непрописанный текст. Спасибо.
Новое сочинение, повесть то ли роман “Нубук”(“Новый мир”, N№ 11—12), выдал и Роман Сенчин, тоже, как и Олег Павлов, получивший большие авансы за первые повести и рассказы — в ожидании лучшего. “Нубук” “Девятинам” сродни, и родственное сходство несомненно. Оба произведения полностью повторяют предыдущие опыты авторов и вызывают однозначное впечатление: это я уже читал, хватит. Оба имеют претензию “продолжить великую реалистическую традицию святой русской литературы с ее сочувствием страдающему человеку”. В обоих претензия разбивается о несуществование полноценного текста, который захотелось бы читать. Может быть, “Нубук” тоже будущий букериат?
Читатель не читает и правильно делает. Тем более, что у него под рукой есть всегда готовые и вечно обновляемые заменители.
В этом году я обнаружила, наконец, что земля круглая и дважды два — четыре: познакомилась со значительным массивом коммерческой многотиражной литературы в жанре детектива и фэнтези, потому что дочкины научно-публицистические интересы заехали в эту область и на письменном столе начали скапливаться горы пестреньких покет-буков. Впечатления специфические. Даже не знаю, с чего начать.
Начну с самого безобразного. Среди сочинений масслита есть совершенно возмутительный, но достаточно значительный пласт откровенных поделок-подделок. Подделки сооружаются так: выразительный, мастерский образец детектива или фэнтези нагло, плагиаторски перепирается на убогом уровне литературными мародерами. Впрочем, в советские времена эта практика тоже существовала. Кое-кому еще памятно, что яркий “штучный” образец жанра — роман Владимира Богомолова “Момент истины: В августе сорок четвертого” был откровенно “переписан”, сымитирован Эдуардом Хруцким, да, кажется, и не один раз, а несколько. Читая массовую литературу в массовых количествах, скоро начинаешь восклицать: да что же это делается? Некто Антон Ильин (реальное это лицо или коллективный псевдоним — неизвестно) изготовляет нечто под названием “С плащом и кинжалом” методом откровенного грабежа: грабит он замечательный роман Леонида Юзефовича “Князь ветра”. Как ни в чем не бывало. Зачерпывает из “Князя ветра” полными горстями, разбавляет Жюлем Верном и приперчивает эротикой. Еще один автор, Иван Сербин (аннотация сообщает, что это реальное лицо, режиссер по специальности), в длинном сочинении под названием “Гилгул” много понатаскал из траги-иронического романа “Посмотри в глаза чудовищ”, написанного в соавторстве Михаилом Успенским и Андреем Лазарчуком. “Глаза чудовищ” оказались жертвой и еще одного автора, опус которого исчез со стола скорее, чем я успела записать данные, и, естественно, имя сочинителя вместе с названием сочинения тут же испарились из памяти. Впрочем, понадобится — я этого переписчика установлю, у него вышла уже целая серия поделок. Абсолютная невозможность запомнить автора и название, даже для меня, привыкшей хвастаться памятью, — неизменный признак коммерческой литературы.
В коммерческих детективах и фэнтези, а также в гибридных детективно-фантазийных романах огромное место занимают, оказывается, “проблемные” сочинения. Проблема обсуждается одна: кто губит Россию? Ответ известен: демократы и инородцы. Сергей Алексеев, Василий Головачев, Юрий Никитин и подобные им повторяют это раз за разом и на один и тот же лад в бесконечных сериях романов. Когда моя дочка написала об этом в “Известиях”, на нее накинулись сразу и Павел Басинский в “Литературной газете”, и Владимир Бондаренко в “Завтра”. Трогательное единение.
Коммерческая литература очень четко разделена по “половому признаку”. Шовинизм и антилиберализм расположились в “мужском” масслите. “Женский” детектив невротизирован страхами: маги-ведьмы-экстрасенсы, ученые-злодеи, люди-звери… В “женском” детективе выплескивается психопатология массовой настороженности. Точкой пересечения “мужского” и “женского” масслита служит ксенофобия и — шире — страх и неприятие всякого, кто Другой, и всего, что Другое. В “мужском” масслите, как и следовало ожидать, — оголтелый мужской шовинизм, в “женском”… тот же самый мужской шовинизм (что, на первый взгляд, отчасти странно, но если вдуматься — закономерно). Зато все положительные герои — верующие патриоты. Так что совершенно не понять, почему же “патриоты” из критиков и публицистов ополчаются на масскульт. Да он же ваш! По вашим же рецептам создается и за вашими идеями рабски следует.
Впрочем, это я увлеклась. Массовая литература, конечно, разнообразнее. Бывает, что в пестреньких книжечках попадается забавный сюжетный поворот, выразительная зарисовка, любопытные житейские наблюдения. Мне уже приходилось писать о том, что как раз в масслите остаются востребованными и разрабатываются важнейшие залежи общеинтересных материалов, переживаний, мотивов — профессиональных, трудовых.
В целом, конечно, масслит — действительно очень мощное и впечатляющее производство, которое остается, в сущности, абсолютно не исследованным. Это и мне самой упрек.
Переходные романные формы, соединяющие виртуозный детективный сюжет, фабульную занимательность, нацеленную на разжигание любопытства “чем же кончится?”, с полноценными характерами, познавательностью, достоверностью и атмосферой “бесконечности жизни”, которая масслиту не только не дается, но и противопоказана, такие переходные формы тоже не исследованы. В этом году появились очень интересные романы “переходного” или “соединительного” типа — “Казароза” Леонида Юзефовича ( (М.: ZебраЕ/Эксмо/Деконт+), “Учитель с царским именем” Елены Гиляровой (“Дружба народов”, N№ 9—10). В определенном смысле примыкает к произведениям такого характера и “Белая ночь” Анатолия Азольского (“Дружба народов”, N№ 10) — тоже ведь ретродетектив, хотя действие происходит в относительно недавнюю эпоху позднего сталинизма.
Несомненным достижением прошлого года, действительно продолжающим традицию реалистического психологического повествования, стал роман Валерия Исхакова “Легкий привкус измены” (“Дружба народов”, N№ 2—3). Фабульные версии и перевертыши, взаимоотражение эпизодов — все то, что в предыдущих сочинениях Валерия Исхакова имело характер самоценной эстетической игры, в романе получило принципиально глубокую психологическую мотивировку, ибо герои не только болезненно чувствуют, но и вербализуют “отсутствие базиса общей правды”: “Вы говорите… нет, вы живете на другом языке. Это высказывание Кати показалось Алексею Михайловичу неожиданно глубоким и справедливым. В его языке почти каждое слово имело другой вес и другой смысл, нежели в языке Кати. Для нее слова не равнозначны действиям, она разделяет слова и дела, и человек, который говорит о своих делах, о своих мыслях, а особенно — о своих чувствах, тем самым девальвирует в ее глазах свои дела, мысли, чувства. Нет никакой объективной шкалы для сравнения одних и тех же слов, сказанных разными людьми по одному и тому же поводу. А значит, объективно права она, Катя. И… тут мне хочется прервать, остановить Алексея Михайловича на пороге очень важной для него и такой очевидной для многих людей мысли. Но мне не хочется выражать его мысль словами — поскольку слова противоречат самому духу этой мысли. Уверен, что каждый, кто дочитал до этого места, и сам додумается до того, до чего на пятидесятом году наконец-то додумался мой герой”. Увлекательный любовный роман, интеллектуально-бытописательный, поскольку возможно и такое сочетание, с выразительным, горько-ироническим образом повествователя: “История кончилась — и не имеет значения, что будет дальше с ее бывшими героями. И сколько бы Алексей Михайлович ни просил меня, вездесущего автора, что-нибудь изменить в романе, сделать хотя бы финал не таким неожиданным и болезненным для
него, — я ничем не могу ему помочь. Потому что, дописав до последней точки, я утратил над своим романом всякую власть. Иссякло энергетическое поле, в котором я жил без отдыха несколько месяцев. Кончилась магия письма. Роман кончился, остались одни слова”.
По-моему, роман “Легкий привкус измены” — образцовый кандидат на премию “Национальный бестселлер”. И смешное, и печальное, и трезвое, и сентиментальное — по-настоящему увлекательное повествование.
Мастерски написаны рассказы Елены Долгопят (“Дружба народов”, N№ 3) и Марины Вишневецкой (из книги “Опыты” — “Знамя”, N№ 6, 11) — чувствуешь, наконец, то самое “удовольствие от текста”, от красоты изобретательно поставленных рядом слов, от выразительности наблюдения. Как, например, “не поспевающие уши” веселой собачонки, увиденные героиней “Опыта любви” в трагический момент осознания полного одиночества: “Я молча целлофановую сумку поставила возле двери, повернулась и пошла. Было двадцать шестое октября. Я вышла во двор и увидела: идет черный снег. Я даже сразу не поняла, что это у меня с глазами или внутричерепное давление. Стою, за мокрое дерево держусь и думаю: это какая же в Москве экология стала!.. А потом к этому дереву спаниель из третьего подъезда подбежал, — у него были такие нерадивые хозяева, они его выпускали из квартиры, и он сам бежал вниз с седьмого этажа, сам гулял, а на обратном пути ему все, и я тоже несколько раз, подъезд открывали, — его Кирюша звали, и вот он возле меня оправился, задними лапами мокрую землю покидал и мне на ботинки немного тоже и, облегченный, счастливый, понесся — уши не поспевали. И я только тут увидела: это не снег, а черные точки у меня перед глазами. И что Кирюше подъездную дверь кто надо уже открывает, и домой его впустят, а меня никогда”.
Последние, декабрьские впечатления связаны у меня с двумя рукописями и поэтической книгой, обозначенной уже 2003 годом. Новый роман закончил
С. Витицкий — “Бессильные мира сего”. Жесткая аллегория, посвященная “историческому проигрышу”, постигшему русскую интеллигенцию по ее собственной вине. “Интеллигенция” в романе, то есть все герои, наделенные сверхчеловеческими способностями ради того, чтобы на благо миру быть “сильными мира сего”, сдались и стали “бессильными”, но не понимают этого. Аллегория понятна. Но роман и помимо однозначного иносказания увлекателен, написан в столь любимой многими фирменной манере Стругацких, будит ностальгические воспоминания о юности семидесятых (у кого они есть).
Роман Дмитрия Быкова “Орфография” тоже посвящен “судьбам русской интеллигенции”. Действие его происходит в России зимой и весной 1918 года. Отмененная “орфография” предстает символом трагической, но единственно возможной именно как трагическая жизненной гармонии. Роман изобретателен, богат подробностями, все, что относится к филологическому пласту повествования, — “задирательно” выстроено (чтобы втянуть читателя в спор), замечательно читается. Интересный сплав: альтернативная история плюс филологический роман.
Поэтическая книга “Призывник” тоже принадлежит перу Дмитрия Быкова (“Призывник: Стихотворения и поэмы”. — СПб.: Амфора — Геликон плюс, 2003). В нее вошли стихи, баллады, поэмы 80-х и 90-х годов, а также создания самого последнего времени — октября 2002 года. Открытый пафос, энергия, изысканное мастерство лучших текстов Быкова давно и заслуженно вывели его в первый ряд современных поэтов. “Призывник” — книга промежуточного итога, впервые так полно представляющая читателю поэта. Строчками одного из новых стихотворений, посвященным тем впечатлениям, о которых не писала, хотя и надо было, я и позволю себе закончить эти разрозненные заметки:
Зато мне достались дождливые скверы,
Упадок словесности, пляска теней
И этот нехитрый состав атмосферы,
В котором изгоям дышалось вольней.
Опавшие листья скребутся к порогу.
Над миром стоит Мировая Фигня.
И плачу, и страшно, и сладко, ей-Богу,
Мне думать, что все это ради меня.