Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2003
Светлана Львова (Светлана Михайловна Трунина) родилась в 1951 г. в городе Саратове. Живет в Калуге.
Печаталась в журналах «Волга», «Дружба народов», «Новый мир», «Истина и жизнь». Автор поэтических книг «Сквозь водоросли времени», «Ее имя» и коллективной книги стихов «У четырёх ветров».
Лауреат международной премии «Филантроп» и литературной премии имени Марины Цветаевой. Член Союза российских писателей.
* * * Догорать на ветру, словно осень. Стоять на ветру — и не ждать ничего, будто осень: ни сна, ни ответа... Говорят, смерть красна на ветру, только я не совру, потому что не знаю, пока что не знаю об этом. А в толпе все мелькают слова, будто дождь за окном: то ли вниз, то ли вверх, то ли вовсе висят неподвижно... Неуклюжие звуки катая во рту языком, я пока не готова, и мне еще не слышно. Как краснеет рябина во мне и почем синева этой ветреной осени, ясной, как голос младенца, где на синем, как след или стыд, проступает едва чуть шершавый румянец — горячая роза Флоренции. Не горят имена, не горят письмена, времена, только привкус вина и виною пропахшее небо. Смерть красна на миру, но прилежно уходит одна тварь любая — поскольку уход не прилюдное дело. Не доходное дело уход — только я не про то, просто очень люблю этот мир, этот миф, эту зыбкость перевода с чужого, и дерево в красном пальто. Я на правильном белом живу речевою ошибкой. И покуда меня не исправили красной чертой, сладко верить в прекрасную ложь нескончаемой речи, презирать афоризмы, терять перстенек золотой и смеяться, что горе несут долгожданные встречи. * * * Потому ль, что смела быть любимой, оттого ль, что прокляла родня, только те, кто проходили мимо, делали счастливою меня. И ловлю сквозь сети и тенёта тусклые вчерашние лучи, провожая всех до поворота безо всяких видимых причин. * * * Шла война. Был год две тыщщи первый. Невоенный, в общем, мирный год. Белый Дом накапливал резервы. Капало. Ругал Чечню народ. Молодые гладкие поэты о тоске грустили мировой, хаяли Москву и ждали лета по своей привычке деловой. И, хватив по две-по три «Петровской», вдруг переругались просто так, гений иль не гений Исаковский, а народ дурак иль не дурак. И чего им смирно не сиделось, курицы не елось, не пилось, ни о чём не плакалось, не пелось, как в народе сроду повелось... Расцветали яблони и груши. А пока орали у стола, хороша ль — не хороша ль «Катюша», Денисенко Светка умерла. Так же просто, как они ругались, вроде понарошке, без тоски... В небе друг на друга натыкались ангелы, огни и лепестки. * * * Природы неловкие шутки — грачей неуместный прилет... Там девочка в царственной шубке с улыбкой ступила на лед. А мы, начитавшись Шекспира, раскланивались в дверях — и пела, как вьюга, как лира, веревка меж черных коряг. Был мир чуть надтреснут, как голос, а мы выбегали на свет, снежинку ловя, словно пропуск в театр, которого нет. * * * Это я говорю не тому, кто кичлив и удачлив, это я говорю не затем, чтобы кто-то услышал. Лишь у страха глаза велики, а фортуна незряча, как и прочий чиновник. По снегу разбросаны лыжи, будто тайные знаки на белом — китайским пером, иероглифы финиша, занавеса жеманство... Только все так ушли, что уже не покатишь шаром, ибо жадное время до дна поглотило пространство. Мы шагаем по времени, мы по колено в воде — ибо тает по Цельсию, нашу лыжню заливая. Мы всегда так брели — и при Сталине, и при Орде, признаваясь в любви, а беды в себе не признавая. * * * Калуга. Снег. Европа. Я жива у подворотни, где не пьют агдама. Как хорошо, что создали Адама и что необязательно дрова рубить, а можно просто наломать — и будет много хвороста и пыли. Как хорошо, когда тебя забыли и ничего не надо понимать. И никого не надо поминать, когда стоишь, а время на исходе и холодно, а он все не приходит — куда важнее ноги разминать и разменять монетку в два рубля по одному, а то рассыплешь мелочь, а он придет: не голубой, не белый, а красно-желтый с пьяным у руля троллейбус номер пять. Опять полет, опять меня трясет, несет, мотает со всеми вместе, а дитя болтает, что все не тает под дыханьем лед. Но этот мед и лепет, этот бред уж пресекла усталая мамаша категоричным: Следующая наша. — А все другие? — А другие нет. — А почему? — Смятенье, свет, мираж — и звон монет... Зачем я не Асадов, не Пушкин, не Кибиров... Мерзлым взглядом бурю окно, как весь троллейбус наш. * * * Как взгляд чужой исподтишка насквозь и мимо — влечет короткая строка неотвратимо. Внезапная, как детский страх и как спасенье, обетованная страна, взахлеб веселье. Когда не нужно ничего вещать-пророчигь а дела только-то всего начать да кончить. На жизнь похожая слегка, слегка — на праздник, меня короткая строка манит и дразнит. Но не дается никогда чего не надо, а лишь нагая долгота строки и взгляда. * * * Увы, по латыни я травы назвать не умею, и птиц безымянные очи глядят на меня свысока. Безвестная бабочка воздух высокий лелеет — и платьем Лолиты срывается под облака... Я знаю простые слова: ветер, смерть, расставанье, дорога... И капельки слова «любовь» не обсохнут на черствых губах, коль с веткой зеленой оливы Овидий подходит к порогу и белым органом крыла осеняет ликующий Бах. Я Рима не знаю и путаю греков приметы — той памяти груз не под силу усталым плечам... Я помню Леандра да вот еще, кажется, это: Минервы сова прилетает всегда по ночам, а ночью я сплю. Гордо ходят античные боги, летят расписные рептилии, рыбы истошно ревут — но пахнут знакомо цветы на обочине древней дороги, как будто бы помнят меня и по имени тихо зовут. * * * Не может быть, чтоб мы так постарели, что ты меня не видишь сквозь толпу. Что ты стоишь в проёме многоглазом, не чувствуя заранее и сразу, что рядом я. Куда б свою стопу ни ставила судьба — окаменели следы её. Есть раковины дней на маленьком клочке всемирной суши... Но не желают слышать наши души, что нам дышать становится трудней. * * * Чтобы я не сошла с ума — удержите меня, домб, ненадёжные, как слова, от которых ещё жива. Где умеют напрасно ждать и на скрипе дверном гадать, где в подъездах не гасят свет, а меня каждый скрип всё нет. Защитите меня, дома, из которых ушла сама не за грошик, не за пятак, где любовь была просто так — не на век, а на взгляд, на зов, без истерик и без часов. Неизвестно, в какой стране это снится под утро мне — только там моя родина, там, где по силам мне, по летам рассмеяться во всё лицо и в песке потерять кольцо. Не бросайте меня, дома, где до вечера кутерьма, где я плакала и жила, целовалась, вино пила. Всё боялась — с пути собьюсь. Всё не верила, как Фома, что лишь с вами была сама, а без вас — одна остаюсь. * * * Мы с тобою похожи, поскольку едина плоть — быстротечного времени честные эмигранты. Но, считая по-здешнему, несправедлив Господь, раздавая не поровну смертным свои таланты. Как еще нам считать, если слышно: вдали поют и кружит нас пейзаж, возвращая на место пусто, кузнецы голосов железных не продают, а цари никогда не слушают златоустов. Здесь всегда вперед выступает частица НЕ и всегда норовит себя возомнить глаголом. А в какой стороне живем и какой волне суждено нас поднять и бросить на месте голом — это вовсе не важно: Калуга, или печаль, или просто сто третий Рим — кто не сбился со счета, кто не спился с круга, от берега отчаль на убогом челне созвучий. Или еще ты не устал, не усвоил по кольцам календаря, что повсюду провинция? Страшно сказать, в Париже все твердят, что слова произносят не зря, а друг друга не слышат, но голуби ходят по крыше в доказательство правды о том, каково на краю... То есть, если задуматься, в общем, мы все маргиналы: звезды падают, пьяные поют — и как долго ни тянется жизнь — все окажется мало. * * * Нет, не от снов, не от слов, а от звуков бегу, в них выражая бессмысленно важные вещи: говор серебряной речки и медленный гул неотвратимо и грозно, как лава из трещин грешной земли на меня наплывет иногда, коль суечусь и когда, поживая неспешно, вдруг приручаю дичайшие города, в них становясь наугад неслучайной и нежной. Бусы рассыпались по небу, зябнет роса. На побережье судьбы надо жить осторожно. Это вблизи расплываются голоса, а расставанье сближает. Забыть невозможно, то, что не нужно. Я к слову нелепому «жизнь» точную рифму искала, как ищут дорогу среди покляпых берез по колдобинам из крайности в крайность, — и старилась понемногу. А города, что когда-то кормила с руки, снова, как хищники, узкими смотрят глазами, точат булатные когти и скалят клыки. Мне ли об этом не знать — но порой дурачками рады прикинуться все, чтоб проверить еще, может быть, что-то меняется: ритм или власти. Снова меня накрывают тяжелым плащом звуки — и некуда деться от этой напасти. Это гаданье на звуках: болезнь или страсть, мой ли беспечный каприз иль Всевышнего кара — но никуда не укрыться, а только пропасть, чтобы родиться опять с этим проклятым даром.